— Сначала нужно отобрать у нее оружие. Полагаю, с живым шеважа это проделать невозможно. Разрешите мне сходить за подкреплением?
— Если ты испугался ее, дай ключ мне, я сам все сделаю! А ты пока можешь заняться служанками, которых я уже устал обнаруживать у себя в спальне в самое неподходящее время. Устрой им хорошую порку, как умеешь, и пригрози, что в следующий раз та, кто ослушается, будет отправлена домой, к родителям, без денег и содержания.
Олак молча отцепил от пояса ключ, неохотно вручил его Локлану, демонстративно спрятал в складках длинной одежды кинжал и, не оглядываясь, вышел. Вскоре из коридора донесся жалобный плач — это разбуженные служанки бежали вниз по главной лестнице башни в предвкушении неминуемого наказания как за свои, так и за чужие проступки.
Локлан повертел в руке ключ. Неужели он боится этой ловкой, но слабой воительницы? Неужели он не чувствует в себе сил в одиночку обезоружить ее, покорить, заставить подчиниться своей воле? Или зародившееся желание играет с ним злую шутку, сбивая с мысли и не давая сосредоточиться на единственно верном решении?
Он приоткрыл дверь чулана.
Сана стояла там, где он ее оставил, возле стены, с мечом наперевес и кинжалом в откинутой в замахе руке. На таком расстоянии хозяйкой положения оставалась она. Чтобы лишить ее превосходства, нужно было приблизиться к ней.
Локлан показал девушке ключ. Она едва заметно кивнула, не меняя позы. Тогда он медленно пошел ей навстречу, стараясь не обращать внимания на два нацеленных на него клинка и две не менее выразительные выпуклости, вздымающиеся под безрукавкой.
Подойдя настолько близко, что мог почувствовать ее прерывистое дыхание, он опустился на одно колено и склонился к закованной в железное кольцо щиколотке. Сейчас она могла бы беспрепятственно вонзить ему меч между лопатками и освободиться самостоятельно. Однако она этого не делала. Ключ послушно провернулся в скважине, и кольцо распалось на две скобы. Только на коже остался круглый след.
Не успела наблюдавшая за его действиями пленница выпрямиться, как Локлан, воспользовавшись ее любопытством и радостным замешательством, резко выбросил вверх сжатую в кулак руку и нанес девушке сокрушительный удар в подбородок. Сана как подкошенная рухнула прямо на него, выронив оба клинка, торжествующе зазвеневших по камням пола.
Подобный удар сделал бы честь любому виггеру. Локлан научился ему у Роджеса. Палач пользовался им в тех редких случаях, когда его жертва осмеливалась оказать сопротивление. Он лишал человека сознания на довольно длительное время и не оставлял следов. Но силу удара приходилось тщательно соизмерять, поскольку ее избыток мог привести к тому, что затылок запрокинется слишком резко, позвонки зайдут один за другой, и шея сломается, что в лучшем случае приводило к параличу на всю оставшуюся жизнь, а в худшем — к моментальной смерти.
Выбравшись из-под груза бездыханного тела, Локлан перевернул девушку на спину, подцепил под мышки и выволок из чулана в спальню. Сперва он хотел уложить ее на свою кровать, но побрезговал и оставил лежать на полу. Сев рядом, внимательно осмотрел бледное лицо, пощупал едва различимый биение пульс на шее, провел все еще испачканными собственной кровью пальцами вдоль позвоночника, убеждаясь, что все кости на месте, вытянул плети безжизненных рук вдоль тела и принялся развязывать тесемки безрукавки. Пальцы не слушались. Тогда он вернулся в чулан, подобрал кинжал, на всякий случай не тронув меча, и, нагнувшись над неподвижной пленницей, больше похожей сейчас на огромную куклу, чем на живого человека, несколькими точными взмахами распорол на ней одежду.
Стараясь не смотреть на то, что получилось, и отвлекая себя мыслями о грязи, которую ему еще только предстояло смыть, Локлан отошел к большой купальной кадке, обычно доверху наполненной водой. Так и оказалось: служанки заранее приготовили для него ванну, заполнив кадку до половины и расставив несколько ведер с водой и миски с целебными травами на деревянной лавке поодаль. Хорошо же он отблагодарил их за исполнительность: жалобные крики несчастных до сих пор слышались из подвальных помещений.
В сундуке у окна Локлан отыскал моток прочной веревки. Отрезав два куска в локоть длиной каждый, он одним туго связал щиколотки девушки, а другим — запястья сложенных под грудью рук. Теперь, даже очнувшись после удара, она бы не могла ни причинить ему вред, ни обратиться в бегство. Все, на что она была бы способна, — это ругать своего мучителя и покорно следить за его действиями.
Собственно, мучителем Локлан себя вовсе не считал. Напротив, он рассуждал, что оказывает чужеземке высочайшую честь тем, что не без труда усаживает ее в кадку, подливает в воду целебных снадобий и принимается мыть и тереть жесткой мочалкой, как слуга — любимую госпожу.
Над поверхностью оставалась лишь ее взъерошенная голова, так что он не видел, что именно моет в данный момент и лишь с блаженством ощущал под пальцами то упругую мягкость, то укромную ложбинку, то твердую мышцу бедра, то выступающую кость таза, то ровный рельеф тонких ребер. Потом он перешел к ее волосам и первым делом намочил их как следует из ковшика. Вода в кадке и ведрах была принесена из колодца и еще не успела нагреться, однако девушка ничего этого не замечала. Положив ее запрокинутую голову на край кадки, Локлан пальцами распутал волосы, кончики которых легли в лужицы на полу, и долго расчесывал их деревянным гребнем, удивляясь пышности, мягкости и цвету. Отложив гребень, он стал водить по ним ладонями, испытывая при этом давно забытое чувство неспешности и покоя.
Пленница застонала. Действие удара заканчивалось. Девушка приходила в себя. Локлан окатил ей лицо водой из ковшика. С восхищением пронаблюдал, как трепещут длинные ресницы и приподнимаются веки. Захотел поцеловать в губы, но счел непозволительной слабостью. В любое мгновение в спальню мог войти кто угодно, хоть тот же Олак с донесением об успешно выполненном поручении.
Первое, что она сказала, открыв глаза, было снова произнесено на ее чудном языке и показалось Локлану ругательством, хотя проговорила она это тихо, чуть слышно. Вероятно, она еще не осознала, где находится, и холодная вода была для нее лишь приятной прохладой.
И правда, подняв руки к лицу, она увидела, что связана, метнула взгляд на замершего в ожидании юношу, оскалилась, и стала рвать зубами веревки. Локлан сообразил, что недооценил ее гнева и решимости. Он попытался ей помешать, но был обрызган водой и укушен за палец. Нет, ему все же не стоило вести себя так опрометчиво. Хотел, видите ли, уединиться со своей пленной красавицей! Ну вот, теперь сам расхлебывай кашу, которую с такой безоглядностью заварил.
У девушки был настолько разъяренный вид, что, казалось, наставь он на ее сейчас меч или арбалет, она бы не прекратила извиваться и заламывать руки в тщетной — пока — надежде освободиться. Сама кадка грозила опрокинуться, так сидевшая в ней пленница металась и неистовствовала.
Локлан взирал на нее издалека, потирая палец, и буквально не знал, что ему делать. Не бить же ее еще раз. Тем более что второй такой расчетливый удар у него явно не получится.
В порыве негодования девушка встала было из воды, однако, увидев себя со стороны, поспешно плюхнулась обратно, подняв бурю брызг.
Локлан расхохотался, чем только еще сильнее раззадорил ее.
Похоже, он принял единственно верное в подобной ситуации решение: ничего не предпринимать и терпеливо ждать, когда буря уляжется.
Поначалу он даже опасался, что девушка от отчаяния захочет утопиться прямо в кадке, но та как будто забыла о подобной возможности избавления и продолжала молотить по воде связанными руками и поджимать ноги, чтобы не высовываться над поверхностью выше плеч.
— Ну красавица, побаловалась и будет с тебя! — сказал он через некоторое, довольно продолжительное время, за которое успел вдоволь натешиться зрелищем и вспомнить, что, в конце концов, он мужчина, имеющий дело с привлекательной, разъяренной, опасной, но все же девушкой.
Выбившись из сил, она наблюдала, как он подходит к кадке, наклоняется и вынимает деревянную затычку, расположенную у самого дна. Из дырки прямо на покатый пол хлынула струя воды. В мгновение ока образовавшаяся лужа стала стекать в сторону, к стене, где обнаружился желобок, по которому вода зажурчала в специально проделанное для подобных целей в полу отверстие. Куда вода девалась дальше, девушку не заинтересовало, поскольку в этот момент она заметила, что сидит в кадке, лишенная теперь всякого прикрытия.
— Вот уж не думал, что ты умеешь краснеть! — воскликнул Локлан, со смехом протягивая к ней руки, чтобы помочь выбраться.
Девушка отчаянно завизжала и попыталась снова его укусить. Не тут-то было. Локлан ловко зашел ей за спину, подхватил под мышки и в два счета вытащил через край кадки, которая угрожающе накренилась, однако почему-то не перевернулась.
— Если брякнешься на пол, — предупредил он, — придется тебя снова мыть.
Дотащив извивающуюся и упирающуюся девушку до постели, он бросил ее прямо на одеяло и, пока она поспешно поворачивалась к нему спиной и съеживалась калачиком, сорвал со стены чистое покрывало, которым сам пользовался после мытья, и набросил на нее. Она вздрогнула, осознав, что ее не тронули, а, напротив, помогли укрыться.
— У вабонов не принято применять к женщинам силу, — слукавил Локлан, останавливаясь в изножье постели и готовясь к любому выпаду. — Не знаю, что там наговорили тебе твои соплеменники, но предлагаю не верить им и испытать все самой. В том смысле, что испытывать тебе ничего не придется. Если не хочешь. То есть я хотел сказать, если будешь вести себя подобающим образом.
Сана лежала тихо, словно прислушиваясь к тону его голоса, и не шевелилась. Вероятно, приступ отчаяния благополучно закончился, разница между каменным холодом пола и мягкой кроватью сделала свое дело, и она впервые за последние дни обрела здравомыслие. А оно подсказывало, что наступают моменты, когда сопротивление, подстегиваемое слепой гордостью, бесполезно, потому что ты толком даже не знаешь, где находишься и уж тем более сколько вооруженных стражей тебя охраняют. Разумеется, ты можешь постараться распутать или перегрызть эти веревки, можешь усыпить бдительность — интересно, правда, как? — этого насмешливого юнца, мнящего себя победителем. Можешь снова завладеть оружием и броситься с мечом наперевес прочь из этого огромного дома, вниз по склону, через посты вражеских воинов, через мост, в гущу мелких домов, между которыми не так давно тебя везли сюда, но едва ли все это закончится иначе, чем бесславной гибелью вдали от Леса, где никто и никогда не услышит о твоей жертве. Нет, это хоть и выход, но вряд ли лучший.
Локлану показалось, будто он читает мысли своей присмиревшей пленницы. Она больше не будет оказывать сопротивления. Во всяком случае, до тех пор, пока не будет хотя бы отчасти уверена в том, что имеет преимущество. А он постарается, чтобы этого не произошло. Никогда. Ради нее же самой, хотя она об этом и не догадывается.
Взгляд его упал на окно, за узкой прорезью которого уже розовел рассвет.
— Скоро утро, — сказал он, направляясь к чулану. — Под утро сон самый крепкий. Поспи, наберись сил, а днем я снова загляну к тебе, и тогда мы попробуем договориться. А что пришлось ударить, извини.
Оглядываясь через плечо на неподвижную горку под покрывалом, он подобрал с пола меч, сунул его обратно в ножны, проверил, на месте ли кинжал, и на всякий случай тщательно осмотрел спальню. Все вроде бы в порядке, ничего колющего или режущего как будто не осталось. Даже деревянный гребень, теплый от прикосновений к ее волосам, он сунул за пазуху.
— Веревки еще никому не мешали спать, — заметил Локлан, проходя мимо кровати. — Подумай о том, сколько раз только за это утро я мог бы тебя убить и не сделал этого. Пока ты со мной, ты в безопасности.
Он вышел из покоев, плотно закрыл за собой дверь и два раза повернул в замочной скважине ключ. Прислушался. Дверь была толстой, и даже если бы девушка сейчас подняла крик, он вряд ли услышал бы что-нибудь, кроме приглушенного стона. Но Локлан не слышал ничего и счел это верным признаком того, что пленница успокоилась, а может быть, и заснула. Как бы то ни было, сейчас он был готов позволить себе расслабиться и встретить рассвет пусть и не с самой светлой головой, но зато с приятным ощущением исполненного долга.
Девушка заговорила.
Рано или поздно он выспросит у нее все, что может помочь его народу победить презренных шеважа. И отец не пожалеет о том, что не отдал приказа казнить ее в каркере, во внутреннем дворе замка или на ристалище у его подножия в качестве мишени для арбалетчиков.
И еще он увидел ее такой, какая она есть. Сильная, мускулистая, с крепкими ногами, широкими плечами и хорошо развитой грудной клеткой, развитой во всех отношениях, при этом женственная и хрупкая, а порой, как сейчас, например, даже беззащитная. Как было бы замечательно, если бы когда-нибудь она перестала смотреть на него из-под насупленных бровей с такой ненавистью и отвращением! Каким счастливым ощутил бы он себя, будь она не шеважа, а хотя бы просто чужеземка, вроде Вила, неизвестно откуда пришедшая и неизвестно куда и зачем стремящаяся! Или если бы в одночасье погибли все, кто знал о ее происхождении. Если бы он сам, один, нашел ее в Пограничье и привез в Вайла’тун, без сознания, привязанной к луке седла! Тогда ее не пришлось бы прятать в чулане от отца и собственных слуг, среди которых, кто знает, вполне могли найтись сумасшедшие фанатики того или иного культа, готовые выхватить из-под полы кинжал и поквитаться хотя бы и с пленным врагом за смерть близких и друзей.
Локлан вышел на витую лестницу и поднялся по ступеням до выхода на мост, ведущий на внутренние стены.
Мост был поднят.
Сидевший на карауле возле железной лебедки эльгяр дремал.
Локлан толкнул его в плечо.
Парень вскочил, ошарашено озираясь и лепеча извинения.
В другое время Локлан не пощадил бы его и немедленно отправил с надлежащим донесением к десятнику, который по-свойски наказал бы бедолагу, да так, что тому не одну ночь пришлось бы спать стоя. Но сегодня с утра у Локлана было более чем благодушное настроение, и он, для порядка уточнив имя горе-сторожа — Боквар, — велел ему опустить мост.
Из расширяющегося на глазах под скрежет цепей проема пахнуло ночной свежестью.
Не дожидаясь, пока мост опустится, Локлан взбежал по нему и спрыгнул на ранты. От его внимания не ускользнуло, как мирно сидевшие в укрытии стен эльгяр дружно преобразились, стряхнули с себя сонливость и сделали вид, будто так заняты дозором, что даже не замечают новоприбывшего. «Просто они привыкли к царившей здесь до сих пор безмятежности, — подумал Локлан, — и никак не могут взять в толк, что времена спокойствия прошли, увы, безвозвратно. Стоило бы отправить их на зиму послужить в Пограничье, чтобы там они на собственной шкуре испытали, что значит спать на посту, когда в любой момент может появиться настоящий враг, вооруженный теперь не просто стрелами, сулящими смерть, а огненными, несущими непоправимые разрушения».