Я знала, что он сволочь, Сашка, но чтоб такая сволочь, чтобы все, до последней сухой или мокрой нитки, заради своей Большой помойки!..
А заради чего еще ему?
36
Вдруг поймалась на том, что этта, в кино, отделилась и теперь отдельно была, и я, ровно остальные, стала слушать ее, как чужую. У остальных имелось преимущество: они видели. Но и у меня было преимущество: я могла вообразить, а воображение бывает богаче видимости. Я вообразила не себя, а какого-то другого, отличного человека, которого они хотели вывалять в ихней Большой помойке, а он сопротивлялся, потому был сам по себе, и не робел их, и не зависел от них, и ничего не робел, посколь был вольный ангел. Этта я точно знала, и образ, что возникал, не подводил моего знания. Я могла быть спокойна и была спокойна. Хотя другие люди на моем месте - в моем воображении - уж наверняка не были б так спокойны, бо не были вольны. Они бы сейчас краснели и задыхались, и утирали кровавый пот тщеславия и самомнения, хотя и делали вид.
Пошла музыка, и я услышала голос инструктора: вы можете остаться сидеть, это значит, вы отказываетесь от прыжка, хотя оплатить все равно придется, но если встали, у вас нет выхода, вы обязаны, раз, два, три, принимайте решение. И я знала, что прыгну в небо. И опять женщина запела высоко-высоко, и я поняла, что лечу, то есть эта тетка летит там над Москвой, и поняла, как удачно подобрано пение, удачней не бывает. Я вспомнила вдруг, что когда летела, эта самая музыка и звучала во мне. Или похожая. Неужли есть аппараты, какими они научились и это считывать в заглыбях людей? Вспомнила ихние бесовские проблески в глазах, эти мошки, мушки или жучки, какими они нас обкладывают, чтоб уж все выведать до ядрышка.
Кончилось этим полетом. Фильм кончился. Черная ткань вкруг меня неожиданно разом вся опала, и я стала залита светом, и уши мои оглушены хлопаньем в ладоши массы людей, будто я оперный тенор или женщина-вице-премьер. Достала из кармана черные очки, которые мы с Сашкой купили тогда еще, на другой день после первых, и нацепила, вот где пригодились, чтоб свет не блеснил и чтоб глаза мои были им ни за что недоступны, а мне их - да. Но все равно смотрела, а не видела, и от этого поняла, что видим не глазами, или не только глазами, а состоянием. А состояние не в себе, хотя то, что я себя от нее, от тетки этой, на экране, отделила, было правильно.
Сашка заговорил. Теперь он стоял, близко, в шаге. Сказал: кто-нибудь хочет задать нашей героине вопрос? Никто не хотел. Все молчали. И молча глазели. Тогда, говорит, сам спрошу. Поворотился ко мне и вдруг бухнулся на колени: простишь меня, можешь простить?
Кто я такая, чтоб прощать или не прощать, пробурчала, Бог простит.
Я попросил прощенья, извернулся он с колен с микрофоном в руке к верхним рядам, как какая-нибудь ловкая Алла Пугачева, я просил прощенья, потому что мы снимали новейшей японской техникой, то есть не просто скрытой камерой, а очень-очень скрытой, не получив на это разрешения, как самые последние папарацци, ты знаешь, что такое папарацци, извернулся он взад ко мне.
Проститутки говенные, сказала.
Публика, сидевшая, как в цирке, грохнула. И опять аплодисментами по ушам, вроде дождя сильного.
Пат, погоди, сказал Сашка, погоди, а если ты сегодня выступаешь, как настоящая звезда, то есть мы, чистосердечно собрав по клочку, по кусочку все, что сумели за этот короткий промежуток времени, показываем тебя как звезду, как героиню, и это и есть звездный час твоей жизни, выпадающий далеко не каждому человеку на земле, ой, далеко... неужели это ничего не оправдывает?..
Как за очками, за словами в карман не полезла. Скомкала их, почти те же самые, и бросила: кто я такая, чтоб судить или оправдать, эти вопросы снова не ко мне, а к Богу.
Обвал очередной. Тут я сама в роли Аллы Пугачевой себя нашла: что ни выступление - в ответ одобренье громогласное толпы. Сашка поднял руку обвал стих.
Звездный час, сказал, это даже не в том дело, что на миру, хотя на миру, я слышал, и смерть красна, а в том, что в этот час, в эту минуту в один тугой узел связывается все прожитое, и вдруг высвечивается, и можно понять истинную цену, зря или не зря, а тут, как мы с вами ясно видим, все не зря, все человеческое, и настоящая цена этого... А твоя какая цена, ты зря или не зря, не утерпела подцепить его. Цирк замер. Сашка лишь на миг затруднился и тут же нашел выход. Вот она какая, похвастался горделиво, не ценой, а мной, как мать хвастает дитем.
Дале не буду приводить. Не хочу. Хвальба, пусть чужим ртом, хвальба и есть. Если пунктиром - кто эта тетка, какое хождение по мукам совершила (подумать, диссидентка), как из аспирантки университета в бомжихи переквалифицировалась, и упор на то, как люди обездолили любовью, и среди них тот, кого звали Роберт. Пат и Роберт. Роберт и Пат. Он повторил несколько раз и спросил у сидельцев, какими набил студию, знают ли, откуда имена героев. Одна невзрачная девчушка, похожая на школьницу, проверещала: Три товарища, Эрих Мария Ремарк. То ли подставная, то ли взаправдашняя читательница. Сашка подступился спрашивать, что стало с Робертом, как погиб, но я не собиралась быть игрушкой в его руках, и кормить этих голодных до чужой любви птенцов новыми признаниями (или старыми, зависело от настроения) и облегчать его работу, за которую ему платили. Пусть скажет спасибо, что сидела и не уходила, а могла бы. Или не могла. Что-то было мне любопытно, что тянуло еще побыть. А боле всех, если честно, тянул он, Сашка. Я ведь его в его настоящем деле не видала, и мне понравилось, несмотря ни на что, как складно и ладно говорил и вел себя, не тушуясь, но и не нагличая. Вот кто был на месте. А когда человек на месте, это его удача, и там он лучший, и, может, близко к тому, каким замыслил Господь. Я-то, дуреха, удалилась на далекое расстояние и за то наказана.
Коротко мазнув по мне взглядом, Сашка сказал: но еще до того, как мы подробнее обратимся к теме Роберта как любимого человека, я бы хотел обратиться к теме Николая как родного брата, в сущности, ближе этих двух, у Пат никого и не было, мы хотели пригласить Николая в студию, к сожалению, он прийти отказался, но согласился, чтоб его сняли и записали обращение к сестре.
Скрытой камерой, полюбопытничал чей-то ехидный голос.
Сашка засмеялся и помахал рукой, отрицая сказанное. На том же экране у меня за спиной возник лысый Колька. Я переместилась на скамье и теперь видела его, как во сне или наяву. Колька откашлялся и заговорил важно, видно, сильно готовился: в то время, как в стране произошли революционные, вопчем, перемены, и народ смог, наконец, начать жить, вопчем, полной грудью, ты, сестра, как будто нарочно решила надругаться над всеми нами, а главное, над собой, сознательно стала асоциальный элемент, поменяла, вопчем, цивилизованный образ жизни на прямо противоположный...
Он долго, минут пять, молол воздух впустую, словно доклад делал, со своим словечком-паразитом, которое, как блоха, соскакивало у него с языка и проскакивало между другими такими же паразитами, это одно было в нем старое, из детства, в остальном был новый, незнакомый, в коричневом добротном костюме, похожий на члена Политбюро (как уже снился укороченный, без Политбюро), даром что перед съемкой и после резал трупы у себя в прозекторской. Я, еж его ешь, ждала чего-то большего, родственного, какого-то вздоха или знака, что промелькнет, и я увижу и пойму, непременно пойму, посколь отзовется где-то в середке. Но середка молчала, ничто не отзывалось, и я повернулась к нему задом как к полностью чужому. Народ загудел тихонько, также и народу он не показался. А какая-то дама громко вздохнула: при таком брате и я б в бомжи подалась.
Взрыв хохота воспоследовал. Заметила, они здесь охотно веселились. То ли их инструктировали, то ль они сюда и ходили затем, чтоб поднять себе настроение. На чужой беде оно особо заметно подымается. А может, так и верно. Не мне судить, я уж сказала вслух и отрекаться от сказанного даже и про себя не собираюсь.
Вот и взрослые люди, проговорил Сашка, грустя напоказ, а знать, что настолько человеческие связи оборваны, тяжело. И, не прерывая дыхания и адресуясь к цирковой публике, также цирковым жестом торжественно вызвал изо всех одного чернобородого господина: прошу вас.
Только что фанфары марш на выход не проиграли.
37
Я знал эту женщину много лет назад, когда она была, не скажу, красивее, но полегче весом, что ли, не так распухла, а, наоборот, худа, как щепка. Я смотрел на нее сейчас и те кадры на экране, где она не так хорошо одета, что ли, и думал: все дело разве в одежде? Оденемся мы по-одному идем в зал Чайковского. Оденемся по-другому - и наше место на свалке. Нет. Не во внешнем прикиде, как теперь говорят, дело. Зачем нам показали это кино? Чтобы что вызвать в нас? Сочувствие, что ли? Или стыд за собственное благополучие? Мне, например, не стыдно. И сочувствовать ей, по большому счету, я не могу. В ней всегда было что-то ущербное, что ли, как бы жестоко ни звучало. Она всегда липла к людям не своего круга, потому круг ее отшвыривал. Она придумывала жизнь и обстоятельства, а они были не такими, а совсем другими. И никакой Роберт ее не любил. Ну лингвистка, ну балдели технари, и что? Она была, извините, слишком уродлива, чтобы связать с ней жизнь. Особенно такому красавцу, как Роберт. Не вышло с Робертом, приклеилась к Михе, намертво, в холодном расчете на его квартиру, а он по слабоволию не смог отклеиться и ушел в наркотики, которыми раньше только слегка баловался. Она и меня пыталась на понт взять, разжалобить своими бедствиями, но я-то посильней их обоих, и Михи, и Роберта, ей пришлось отступиться, руки коротки, вы же видите, это не совсем метафора, а я сторонник той теории, что не только глаза есть зеркало души, но все, что снаружи, есть проекция того, что внутри. Да, да, так. По реакции вижу, не всем нравится то, что я говорю. Вы предпочитаете пожалеть ее. Вы вправе, ваш выбор. Но и я вправе сделать свой. Я его сделал. Посмотрите на нее и на меня. Я ведь не болтун языком молоть. У меня мое дело. Комплекс авторемонтных мастерских. Я даю работу сотням людей. Я белый, а не серый предприниматель. Я плачу налоги, какие положено. Еще и на них поднимается наш красивый город. У меня трое детей, которые не уехали за границу, а учатся здесь, и жить здесь будут, и будут поднимать и украшать все тут, потому что это их дом. Потому что так я их воспитал, что у них есть чувство дома. А какое чувство дома у этой женщины, которую ведущему нравится почему-то называть по-иностранному - Пат? А если по-русски? Что сделала с собой и своей жизнью наша Паша, не трудясь, а витая в облаках и занимаясь обманками? Это даже не по-христиански - настолько не возделать свой сад, настолько не исполнить завет, настолько все пустить в распыл. Я лично голосую за ОП, а не ПП, не победитель, а отброс, не согласны?
Паша, если не согласна, ответь, попросил меня нисколь не растерявшийся Сашка. Похоже, он не просто был готов к сказанному. Похоже, он и выстроил весь сценарий, заранее зная как то, что скажет разысканный им Колька, так и чего ждать от разысканного им Березы. Профессионал. Но каков Береза-то, Береза каков!
Сидела, ничего не отвечала. Потом просипела, обратившись к Сашке почему-то на вы: дайте выпить, горло ссохлось. Сашка щелкнул пальцами, прибежали с газированной водой. Отвела воду рукой в сторону. Сашка засмеялся: ладно, еще одно нарушение, куда ни шло. Принесли большую рюмку водки. Я ее заглонула и обтерла рот рукавом.
38
Сашка обратился к цирку: может, кто-то что-то хочет сказать?
Что они там заголосили, какие мнения стали высказывать, в мою и не в мою пользу, в азарт войдя, я не слушала. Сама подняла руку. Сашка сказал: внимание. И все затихли. И я спросила Березу тоже тихо: как же говоришь, что Роберт меня не любил, когда он за ребенка так переживал?
А был ли ребенок, выстрелил в меня своим вопросом Береза.
Гул прокатился по рядам.
А Береза, вновь раздухарившись, продолжил: ты, милая, ребенком Роберта шантажировала, а потом Миху, значит, и брата своего Николая могла чем угодно шантажировать, я так эту ситуацию вижу, и не стоит, дорогие друзья, людям морочить голову светлым образом на самом деле темной женщины.
Это уж он обратился ко всей стране посредством телевидения, которое на всю страну и показывало. Интересно, что, если б телевизор, который Татарин тогда откуда-то приволок, не сломался и перестал работать, все наши тоже меня видали б.
А что Роберт после всего искал погибели и погиб в конце концов, на барже опрокинувшись, в той же Листвянке, этого тоже не было, спросила Березу, уже зная, что это он обманывал их обоих в деньгах, а потом переписал мастерскую на себя одного. Я и собиралась то сказать, чтоб не быть тюфяком на этой очной ставке. Но Береза опередил. Оскалил зубы, принял вид, что ему страшно весело. Уж этого-то, точно, не было, сказал твердо, потому что ничуть он не погиб, а уехал в Израиль, а оттуда в Штаты, женился на американке и пишет мне, не регулярно, но раз в год на католическое Рождество, как у них водится, и вот последнее письмо, куда вложена его фотография с женой и сыном, не хочешь ли взглянуть?
Я хотела. Хочу, сказала я и пошла к нему. А камеры, как хищники, все преследовали и преследовали, наезжая на меня своими квадратными черными пастями. Мне было не до них. Он протянул цветной квадратик.
Я хотела посмотреть на Роберта. Я так давно его не видела.
Он был на фото в голубых джинсах и голубой майке, и глаза его, не помню, по жизни какие, на карточке показались тоже голубыми. Зубы сверкали, потому что он улыбался. И мальчик, стоявший рядом и похожий на него, улыбался. И улыбалась длинноволосая блондинка, положив руку на плечо мальчика. Видно, что они все трое сцеплены так, как, когда-то сцепленными, жили мы двое.
А его вы не опросили, не записали на пленку, вдруг задала вопрос Сашке.
Задавая, видела, как впился глазами в мое лицо. Что узнать хотел? Для работы или для себя лично, как твердил много раз, обманывая или нет, я теперь не знаю. Расчесывал ли чужие раны, как садист или мазохист, удовлетворяя себя, со своими тайными пороками, или впрямь лез куда-то в гору, срываясь и оступаясь и не оставляя мечты хлебнуть чистого горного воздуха. Где? Да хоть бы и на помойке. Опросили, ответил Сашка, его наш корреспондент прежде всех опросил и снял этот опрос или допрос, как хотите, называйте, но мы не можем его показать, потому что дали слово, потому что этот человек расплакался перед камерой и запретил показывать отснятый материал.
Тишина повисла. Ее нарушил тоненький голос. А почему он расплакался, спросила та же девчушка, что читала Три товарища, и я увидела, что у нее самой покраснели глаза и нос. В нос она сказала: может, он бы не расплакался, если б не любил эту женщину, а если так, то она говорит правду, а не их третий друг, не знаю, можно ли его так назвать.
Спасибо за вопрос, умница, сказал Сашка в микрофон, сияя физиономией. Дура, уронил без микрофона Береза, темнея лицом, как он всегда темнел, когда темнил. Я стояла рядом и хорошо слышала.
Я отдала карточку.
Значит, он был жив и всегда оставался жив, а мертва была одна я, только забыла, потому что пропила мозги, и память, и душу, и чувство к тому, кого звали Роберт, тоже. Другой заместо Роберта занял жилплощадь у меня в мертвой середке, где что-то еще теплилось. Единственная моя жилплощадь, какой наградила судьба на земле.
Не стала дожидаться ответа, не знаю, чьего, а двинулась по проходу вон отсюда. Голос сверху раздался внезапно, заставив вздрогнуть. Повелел: вернитесь на место. Как будто с небес. И как будто ему там, на небесах, известно, где мое место. Не стала покоряться. Возможно, я богоборец.
Я люблю тебя, Пат, послал Сашка-Роберт последний привет вдогонку.
Наверно, Алексан Алексанычу требовалось так по сценарию.
39
Сидела у стенки в той комнате, где наводили лоск перед съемкой. В двух креслах с разных сторон полулежали обессиленные негр Ира с рыжей Ульяной. Словно они тащили тяжелый воз. Или снимались в этом кино они, а не я. Из них вышел воздух. Было тихо. Как это у них устроено: там громкая музыка, громкие разговоры, смех, а в паре метров ничего не слыхать. Пошли, сказала Ульяна. Не поняла, думала, мне предлагается пойти. Оказалось, там пошли люди, посколь кончилась передача. У меня в руках был подписанный клочок бумаги - пропуск на выход. Могла встать и идти. Не вставала и не уходила. Не разговоры держали. Ни рыжая, ни черная меня не замечали, вроде меня здесь нет, пустое место. Пустое место - это она я и есть.