Голубицкий тоже взглянул на свои – дешевые, штамповку – и сказал:
– Вот последите: немец допашет до двенадцати и ровно в двенадцать посреди борозды выпряжет лошадь и пойдет обедать или сядет там же перекусить.
– Ерунда. Он допашет до конца борозды, – возразил сержант Андреев.
– Это ты, русский, допахал бы до конца борозды, а немец нет. Поспорим.
– Татарин тоже пахал бы до конца борозды, – сказал Музафаров.
– А наш башкир бросил бы плуг и поспал бы на меже, – ввернул я.
– Наш хохол тоже, – добавил Воловик.
Немец на минутку остановил лошадь и, кажется, тоже взглянул на часы. Он был однорукий, этот немец, видно, воевал и покалечился, может, под Сталинградом, может, на Курской дуге. Лет ему было под сорок. Я его еще вчера приметил, мы стояли у него в доме. Он редко показывался, избегал встречи с нами. Вот он снова тронул лошадь, пропахал еще несколько сажен и без двух минут двенадцать – мы посмотрели на часы – без двух минут стал выпрягать.
– Что я сказал! – торжествующе произнес Голубицкий и сунул часы в карман.
– Ты, Одесса, просто колдун, – удивился Шалаев.
Немец выпряг лошадь, он делал это медленно, одной левой рукой, выпряг и, ведя в поводу, пошел к нам, ко двору. Он был рослый, прямой, в стареньком пиджачке, правый рукав которого был засунут в карман и пришит. На голове у него была серая шапка с козырьком, обычный головной убор немцев, который напоминал военную, солдатскую шапку. На ногах тяжелые рабочие ботинки, брюки заправлены в носки.
– Гляди-ка, он безрукий! Воевал гад! – встрепенулся и изменился в лице Шалаев, заметив, видно, только сейчас, что немец калека. – Офицер, по выправке видно. – Из широкого раструба трофейного немецкого сапога Шалаев вынул пистолет, отобранный еще тогда на болоте у офицера. – Я его, гада, сейчас шлепну!
– Брось дурить, Шалаев, – вмешался старый коновод Федосеев. – Пашет человек землю, пущай пашет, не трожь его. Приказ знаешь: не обижать мирное население.
– Какой он «мирное население»?! Он фашист недобитый. Одежу только сменил.
– Много на себя берешь, Шалаев, – сказал Голубицкий.
– Молчи, Одесса. Это он, гад, бросил гранату.
– Саня, не надо делать глупости, – мягко уговаривал Шалаева Баулин.
– Да не застрелит он. Человек шутит, а вы… – проговорил сержант Андреев. – Саня, спрячь «вальтер».
Я тоже думал, что Шалаев просто озорует, что не поднимется у него рука на бауэра.
– Я им никогда не прощу брата! – сказал Шалаев.
– Брата не вернешь. А этого за что? – пробовал урезонить его Евстигнеев. – Он же отвоевался, землю пашет.
– Больше не будет пахать.
Шалаев встал и, держа в руке «вальтер», шагнул к немцу.
– Хальт!
Немец остановился и испуганно-недоуменно смотрел то на Шалаева, то на нас. Шалаев отобрал у него повод, погнал коня к подворью и, ткнув пистолетом немцу в грудь, приказал:
– Кру-гом! Сюрюк! Марш вон туда, – показал рукой в сторону. – Шнель, шнель!
Немец побелел и произнес негромко:
– Кайне наци! Кайне наци!
Но повернулся покорно и понуро побрел на тот конец пашни, где был овражек и топорщились кусты. Шалаев с пистолетом в руке шел за ним. Мы смотрели им вслед. Молодые ребята – Музафаров, Худяков, Воловик, Сало, Ковальчук, Куренной, Сомов, смотрели с интересом: что будет дальше, неужели застрелит! Я не верил, что Шалаев на это решится. Старики же смотрели озадаченно.
– Да не застрелит он, Шалаева не знаете? – сказал сержант Андреев.
– Застрелит. Это он запросто. Глазом не моргнет. Ненавидит он их, – возразил Евстигнеев.
– Потом пятно на эскадроне. Комэска будут тягать. Был же приказ не трогать мирное население, а тут расправа над цивильным! – волновался Решитилов.
– Верно, мужики, этого нельзя допускать, – проговорил старый коновод Федосеев.
– Да не убьет он его, попугает только, – продолжал свое сержант Андреев. – Что вы, ей богу!
– Толя, беги за старшим лейтенантом, – негромко сказал мне Баулин.
Я кинулся во двор. Возле кухни стояли наш взводный, помкомвзвода Морозов, лейтенант Сорокин, старшина Дударев и Андрей-Маруся. Старший лейтенант Ковригин, как всегда на отдыхе, был чисто выбрит, со свежим подворотничком, и попахивало от него трофейным одеколоном. А черная кубанка делала его уж совсем лихим кавалеристом.
– Товарищ старший лейтенант, там Шалаев немца убивает! – громко доложил я.
– Какого немца? – равнодушно спросил Ковригин.
– Хозяина, который безрукий. Он там пахал.
Ничего не шевельнулось на сухом лице Ковригина, он отвел от меня взгляд и, буркнув Морозову мимолетное «Посмотри», продолжил разговор с лейтенантом Сорокиным. Помкомвзода нахмурился и заспешил вместе со мной за сарай.
Шалаев и немец приближались к дальнему концу поля, к овражку.
– Шалаев, отставить! Назад! – закричал старший сержант Морозов. Он кричал редко, но если уж кричал, это действовало.
Шалаев оглянулся, остановился, постоял немного и побрел назад. Немец, прошагав еще немного, тоже оглянулся, тоже постоял с минуту и побрел сюда. Шалаев подошел к помкомвзвода со своей всегдашней кривой ухмылкой и встал перед ним, расхлябив руки и ноги.
– Как стоите!
Шалаев расправил гимнастерку, вытянулся.
– Опять эти фокусы, Шалаев!
– Ну я же пошутил.
– «Пошутил!» С этим не шутят! Человек землю пашет, а вы тут устраиваете… Отдайте сюда пистолет!
– Какой пистолет? Нет у меня пистолета. – Шалаев развел руками. Морозов недоверчиво оглядел его с ног до головы. Шалаев похлопал по карманам брюк, пошарил в раструбах немецких сапог и соврал нахально: – Нет пистолета. Я его просто так пугал.