— Что про него сказал?
— Что он подкрадывается н-незаметно!
— А — апчхи! А ну, марш в кровать! Юриспрудент.
Незаметно. Ко мне вот отпуск подкрался незаметно! Так всё у нас или не всё? Это что? Тряпки… ну-ну. Ладно. Похоже, всё. Даже не верится: уже сегодня я залезу в теплое море, а потом зароюсь в горячий песок. С головой! Обратив ко всему миру свою высоко задранную… Хоть и без перьев. А все-таки, как это так?
Этого же не может быть — или я чего-то не понимаю? А вот сейчас спросим, он всё знает. Спит? В субботу? А сколько сейчас времени? Опять встали, что за черт? Во, есть контакт!
— Жор, слушай — извини, что так поздно, разбудил, да? Да ничего не стряслось, вопрос один… Да нет, никто. Ты только не думай, что это розыгрыш или шутка. Короче, слушай, вот страус, когда опасность для его жизни — хищник там или охотник, — прячет голову в песок, да? а задница торчит, он даже не приседает. Да ни к чему не клоню, я про страуса в натуре, в природе. Вот скажи, ведь это ж был естественный отбор, да? закреплялось там, передавалось то, что помогает выжить. Тогда как же могла закрепиться такая повадка? Да я знаю, который час, то есть, не знаю, но я завтра — сегодня уже — улетаю. Понимаешь, как-то в первый раз в жизни появилась какая-то лишняя мысль, ну, которая ни к чему не нужна, а удивила: ведь они ж должны были с такой политикой все вымереть еще тогда, а они живут. Это — как? Да не надо в Скворцова-Степанова, не надо в отдельную… Ну, извини… Ну, чего-то вот въехало в голову, а поговорить не с кем. Ну, не с кем поговорить! Да я толь…
Эх! Ладно, к черту, все к черту. Отоспаться. Отлежаться. Отмыться… Я в отпуске. В от-пус-ке! Мне не нужны все эти галстуки. У меня остался только один вопрос: брить или не брить?? В Анталию! В Анталию!!
Солнце подбирается к зениту, в Ширазе сейчас, должно быть, градусов сорок в тени. Горе правоверному, не привязавшему ишака у забора, что вокруг чайханы, а бредущему под палящими лучами туда, куда его сподобил Аллах. Однако здесь, в сорока милях от Шираза, в высокогорном лагере, упрятанном в холмах великого хребта Загрос, совсем не жарко и даже прохладно.
Мы сидим в палатке впятером: три боевика, я и почтеннейший Абдулла, мой работодатель. Тот, что завтра отдаст приказ меня расстрелять. Или зарезать, а вполне возможно, и удавить, от почтенного Абдуллы можно ожидать что угодно.
Но это произойдёт завтра, и тогда я буду знать наверняка. А сегодня мой контракт ещё действует, так что надо работать. Я обвожу глазами группу. Отличные парни, надёжные, решительные, я сам их подбирал. Лучшие из лучших. Бейдр с виду хрупок, даже изящен, он резок в движениях и откровенно красив. И двадцати ещё нет парню, а за плечами уже три боевых операции. Али и Мансур постарше, они братья. Глядя на их полные смирения, достоинства и покоя лица, трудно предположить, что за каждым десятки подвигов во имя Аллаха. Устранения, похищения, теракты по всему миру — досье на обоих я изучал в деталях.
План операции разработан лично мной и одобрен самой верхушкой Аль-Кайеды. Я трудился над ним больше двух лет — план безупречен. Для обеспечения операции также задействованы мои связи, коих за пару последних веков я накопил немало. Меня знают и угрюмые сицилийские доны, и растатуированные российские воры в законе, и раскосые цинично жестокие боссы китайских триад. Знают большей частью заочно, тех, кому выпала честь видеть Мастера, не так много. И, как правило, они не слишком долго задерживаются на этом свете после свидания со мной. Правда, моей вины в том нет, просто так складываются обстоятельства. Абдулле, например, осталось жить недели две-три, его непременно уберут свои. А парням — парням не знаю, как повезёт. Я желаю, чтобы повезло, но это уже от меня не зависит.
Моими стараниями в России приобретён портативный ядерный фугас. Приобретён через десятые руки и через Туркмению доставлен в Иран. Маршрут группы до Шираза и дальше, в Тегеран и оттуда в Рим, разработан мной же. Разработан буквально по минутам, возможные неожиданности предусмотрены, группа к ним готова. Съёмные квартиры в Риме, провиант, оружие, одежда — я позаботился обо всём. Даже обувь каждому члену группы подбирал лично, придирчиво выбраковывая пару за парой, если кто-нибудь из ребят испытывал от неё малейшее неудобство.
Сегодня последний день перед началом операции, вечером все трое уйдут из лагеря и из моей жизни. Скорее всего, уйдут из жизни вообще. Что ж, мне жаль, я привык к ним и уважаю их, они храбрые мальчики, все трое.
Я даю последние инструкции, хотя сегодня делаю это лишь ради проформы — план операции заучен наизусть, действия при возможных отклонениях от него — тоже. Через десять дней Вечный Город должен исчезнуть. Десять дней, и Аль-Кайеда наступит на горло миру.
— Во славу Аллаха, — говорит Абдулла.
Мальчики склоняют головы.
— Во славу Аллаха, — подтверждают они в один голос.
Я молчу, мне нет дела до Аллаха. Так же, как нет дела до Папы Римского, который через десять дней должен встретиться со своим небесным начальством.
Я выхожу из палатки. Горы окрест вызывают во мне воспоминания о совсем отдалённых временах. Пожалуй, с горами у меня связано больше, чем у любого живущего на земле человека. Пиренеи, Аппенины, Альпы, Кордильеры — все не упомнишь. Моё первое задание тоже напрямую относилось к горам. Когда же это было? Давно, очень и очень давно…
Мои размышления прерывает почтенный Абдулла. Он благодарит за проделанную работу и говорит долго и витиевато, как принято здесь на Востоке.
Что ж, работу я проделал действительно грандиозную. Я — Мастер, и всегда работаю, отдавая делу всего себя — и свой недюжинный ум, и многовековой опыт.
Абдулла наконец замолкает, и я отправляюсь в палатку. Вечером выхожу и прощаюсь с мальчиками.
— Спасибо, Мастер, — за всех говорит Бейдр, — велик Аллах, пославший нам такого учителя, как ты.
Они уходят. Абдулла желает мне спокойной ночи. Я возвращаюсь в палатку и укладываюсь спать.
Люди Абдуллы приходят в лагерь под утро. На меня, сонного, накидывают аркан. Выволакивают наружу. Солнце едва взошло, и я задумываюсь над тем, почему расстреливать обычно предпочитают на рассвете.
Меня ставят у края скалы, расстрельная команда выстраивается напротив.
— Прощай, Мастер, — говорит Абдулла, — р буду молиться за тебя, ты настоящий мужчина и воин. Профессионал.
Я молчу. Обмениваться с ним любезностями я не намерен.
Абдулла вскидывает вверх руку. Сколько раз я слушал эту мёртвую предрасстрельную тишину? Пять раз, десять?.. Впрочем, расстрел вполне достойная казнь, я это могу утверждать со знанием дела. Болтаться в петле или гореть заживо гораздо неприятней.
Рука Абдуллы летит вниз. Залп срывает меня со скалы и швыряет в пропасть.
К вечеру я прихожу в Шираз. Выгляжу я весьма непрезентабельно, сорокамильная прогулка по пересечённой местности внешнему лоску не способствует. Тело немного побаливает, как бывает всегда после расстрела. Что ж, издержки профессии. Я не в претензии, причастных к операциям такого ранга необходимо зачищать, это азы. Меня, к примеру, зачищали неоднократно. Другое дело, что кого как, а меня такое положение дел вполне устраивает. Для тех, кому суждено жить вечно, одним перевоплощением больше, одним меньше, какая разница… А считаться мёртвым Мастеру подходит — с покойника, как известно, не спросишь.
С минуту размышляю о способе передвижения. Какую-то сотню лет назад я бы без лишних раздумий отвязал от ближайшей изгороди ишака и поехал дальше верхом. Однако на дворе не те времена, поэтому я угоняю автомобиль — вполне приличный «фиат». Через два дня я уже в Тегеране и, наконец, добираюсь до личного сейфа. Такие сейфы у меня в банках большинства крупных городов мира.
Утром следующего дня я прилетаю в Лондон. Фирма «Томпсон и сыновья» основана лет четыреста назад и пользуется прекрасной репутацией. На мой взгляд, во многом благодаря мне, клиенту фирмы со дня её основания. Меня передают от отца к сыну наподобие эстафетной палочки. Общая сумма — процент от сделок с моим участием, полученный за долгие годы представителями славного семейства, зашкаливает за все разумные пределы. Это, впрочем, меня совершенно не беспокоит, к деньгам я равнодушен. Не будь необходимости существовать, я бы работал и бесплатно.
Генри Томпсон мог бы читать в Оксфорде курс лекций на тему «Как должен выглядеть и вести себя настоящий джентльмен». Генри принимает меня по-королевски — на столе блюда и напитки, которые могли бы составить честь обитателям Виндзорского замка. За обедом мы болтаем о чём угодно, только не о делах, и оба получаем искреннее удовольствие от беседы. Генри мне симпатичен, хотя я подозреваю, что он, единственный из всех, догадывается о том, кто я на самом деле. Впрочем, его молчание обеспечено такими суммами, что я могу быть спокоен.
После третьей перемены блюд Генри достаёт сигары, мы закуриваем и переходим из гостиной в кабинет.
— Есть три предложения, — приступает хозяин к деловой части встречи. — Во-первых, крупная партия наркотиков из Колумбии. Надо обеспечить канал — транзит в Европу, оттуда после переработки — в Штаты. Во-вторых, заказ на ряд картин из Лувра, список у меня есть. И, в-третьих, военный переворот в Уганде.
Я смотрю на Генри укоризненно, ему не мешало бы расстаться с надеждой вовлечь меня в дела, которыми я не занимаюсь. Я берусь за дело, только если заинтересован в конечном результате. А усидит ли на своём троне африканский царёк или его сменит на нём узурпатор, мне безразлично.
— Мы обсуждали это не один раз, — говорю я мягко, — военные перевороты меня не интересуют.
— Мастер, я знаю, но поймите, надёжный заказчик. А сумма такая, что… — Генри закатывает глаза к потолку.
— Оставим это, — говорю я. — Сумма не имеет значения. И впредь никаких переворотов.
— Хорошо, конечно, Мастер, простите меня, виноват. Так что насчёт остальных?
Я беру оба заказа. Особенно радует ограбление Лувра — музейные операции я провожу виртуозно, они доставляют истинное эстетическое удовольствие. Последний раз это был Прадо, до него Уффици. В обоих случаях ограбления прошли идеально, из Уффици забрали десять полотен, из Прадо, помнится, шесть. Правда, ни испанские, ни итальянские холсты далеко не ушли. В первом случае ребята прокололись на таможне, а во втором перекупщик оказался на крючке у полиции, и картины в музеи вернулись. Моей вины, однако, ни по Мадриду, ни по Флоренции нет.
Прощаюсь с Генри и иду в гостиницу — впереди достаточно хлопот, и мне необходимо отоспаться. В холле покупаю свежий номер «Таймс». Ну что ж, этого следовало ожидать — на первой полосе вижу фотографии мальчиков. Поднимаюсь в номер и читаю передовицу. Всё как обычно — предотвращено преступление века. Случайность, нелепая случайность: в машину, на которой ехали неопознанные преступники, врезался грузовик. В машине был обнаружен сложнейшей конструкции тайник. Полиция о его содержании умалчивает, но репортёры предполагают, что там могла находиться бомба… Я смотрю на лица мальчиков. Несчастный Бейдр, мне он был симпатичен больше других.
Я взволнован. Казалось, можно было бы привыкнуть, но я волнуюсь каждый раз, когда вижу лица погибших, с которыми был знаком. Да, я сделал для них всё, что мог, я всегда делаю всё, что от меня зависит, выкладываюсь полностью. Так что они погибли не по моей вине, но я всё равно чувствую причастность. Спать больше не хочу, мне не до сна сейчас, и я выхожу из гостиницы. Иду на набережную Темзы и останавливаюсь, облокотясь на парапет.
Я не знаю, как это работает. Не знаю, что за парень сидел за рулём грузовика в Риме. Или как получилось, что матёрый скупщик краденого оказался агентом итальянской полиции. Не знаю, какая сила тогда, шестьдесят с лишним лет назад, заставила английского пилота вывернуться из-за облаков над Бельгией и бросить мне наперерез свой «Спитфайр». И я рванул штурвал и не успел, а в следующий момент англичанин вломился мне в борт. И я услышал, как в салоне, перекрывая скрежет и лязг разрываемого металла, зашелся в предсмертном крике арийский подонок, партайгеноссе и личный друг фюрера Мартин Борман. Забавно, считается, что та моя спасательная операция удалась и Борман успел удрать в Аргентину…
С реки задувает лёгкий, немного влажный ветерок, он приятно холодит кожу. Возле меня девочка лет пяти старательно пытается надуть воздушный шарик. Увы, усилия напрасны — шарик раз за разом вырывается из рук, и воздух с шипением выходит из него.
— Брось, Дженни. Давай я надую, у тебя всё равно ничего не получится, — говорит стоящий рядом с девочкой веснушчатый мальчуган и добавляет авторитетно: — Сизифов труд.
Вот опять. Что ж, мне приятно всякий раз, когда я слышу своё имя. Я улыбаюсь. Мой труд… Моя работа… Что о ней может знать этот ребёнок.
Ночь, звездное небо, дорога…