— Вот, — удовлетворенно сказал демиург, — это лучше. Так держать. Все, поехали! Свет!!
— Уж полночь близится, а Рыбкина все нет, — сипло сказал Пеньков, со стуком поставил на стол пустой стакан и отер тыльной стороной ладони капли самогона с усов. В этот момент люк переходного кессона с глухим чмокающим звуком открылся, и вошел Рыбкин в меховом комбинезоне и кислородной маске.
— Не напускай, бля, марсианского морозу, Рыбкин, — сказал Сергей. — Урою.
Рыбкин стащил кислородную маску.
— Отъедрись, чмо, — рассеянно парировал он.
Наташа сделала робкий шажок навстречу Рыбкину и остановилась в нерешительности. Сергец угрожающе поднялся из-за стола со спектрограммами и астрономическими фотографиями.
— Ты как мне сказал?
— Кончай кусалово, — веско уронил Пеньков, положив ладонь на карабин. Сергей посопел, но все же уселся обратно и опять углубился в материалы ночных наблюдений.
— Наташенька, — сказал Рыбкин, глядя на девушку, — а вы почему не готовы? Мы разве не пойдем гулять нынче?
Рыбкин был явный ссыльный интеллигент.
Наташа подошла к нему вплотную, всхлипнула, а потом уткнулась ему в меховую грудь комбинезона. Давно сдерживаемые слезы хлынули у нее из глаз.
— Я… — пролепетала она, давясь рыданиями. — Я… Феликс, я думала, вы со мной уже не захотите…
— Почему, Наташенька? — нежно сказал Рыбкин, проведя ладонью по ее пышным волосам.
— Папу… — совсем тихо, почти шепотом произнесла Наташа. Голос ее пресекся. Она вздохнула и повторила: — Папу вчера забрала пиявка…
Лицо Рыбкина стало сочувствующим и скорбным.
— Значит, я буду вам еще и вместо отца, — сказал он.
Наташа подняла к нему восхищенное лицо с заплаканными,
но счастливыми глазами.
— Феликс… Феликс, какой вы хороший… Как будто не отсюда!
— Значит, так, мужики, — сказал Пеньков, сдвигая на затылок наушники. — Постанова такая. Сейчас только передали: прилетел какой-то законник с большой земли. Мясня начнется, чую… Теплый Сырт окружен пиявками, так и лютуют, волки позорные… Прогулки отменяются.
— Мне можно, — сказал Рыбкин, — и со мной тоже можно. Я слово знаю.
Пеньков пожал плечами: твое, мол, дело.
— Одевайтесь, Наташа, — тихо сказал Рыбкин.
Наташа сорвала с вешалки свой меховой комбинезон и, очень торопясь, натянула его поверх одежды. Вжикнули несколько стремительно затянутых молний. Потом Наташа надела кислородную маску, но, прежде чем опустить ее на лицо, тихо спросила Рыбкина:
— Неужели вы их не боитесь?
— Боюсь, — ответил Рыбкин негромко. — Вы бы посмотрели, Наташа, какие у них пасти. Только они еще более трусливы.
— Вы что, правда, слово знаете?
Рыбкин оглянулся по сторонам. Ни Пеньков, ни Сергей на них не смотрели: каждый был углублен в свои дела. Пеньков внимал едва слышным пискам из наушников и что-то записывал под их диктовку; Сергей угрюмо крутил так и этак спектрограммы, будто в первый раз их увидел и не мог сообразить, что с ними, такими причудливыми, делать. Но Рыбкин все же отступил за угол переходного кессона, чтобы его совсем уж не стало видно, поманил Наташу к себе, а когда она подошла, коротким жестом приподнял и тут же опустил рукава комбинезона: на обоих его запястьях красовалось по паре наручных часов.
— Ой, котлы… — с детским восхищением сказала Наташа. У нее сразу просохли слезы, глаза загорелись. — Золотые?
— Пиявки боятся тиканья часов, — тихо сказал Рыбкин. — Они знают, что их время кончается. Даже легкий намек на тиканье ввергает их в панику и гонит прочь. Нам нечего бояться, Наташа. Идемте. Мне надо показать вам очень важную вещь.
Когда они вышли, в обсерватории некоторое время царило молчание. Потом Сергей решительно отодвинул ворох спектрограмм, выключил регистратор мерцаний, взялся за свой стакан, до краев полный мутным первачом, и сказал:
— Бля, гадом буду! Что тут может быть за гулянье? Не вкури-ваю, как Рыбкин вынимает свой штуцер на марсианском морозе…
— Штуцер на морозе вынуть не штука, — задумчиво ответил Пеньков. — Но как Наташка ему навстречу кунку наружу вытягивает при минус девяноста… Вот вопрос для науки!
И оба заржали.
— Снято!!!
Красноватая каменистая пустыня, плоская, как стол, простиралась до самого горизонта. Маленькое негреющее солнце стояло низко в фиолетовом небе, его немощное свечение не мешало блеклым звездам мерцать в зените. Рыбкин и Наташа, волоча за собою убегающие вдаль тени, подошли к глухой стене серого угловатого строения, приземистого, мощного, лишенного окон, сложенного из крупных плит. Оно походило на загородный дом опасающегося наезда братков олигарха.
— Вот что я хотел вам показать, Наташенька, — сказал Рыбкин. — Этого никто еще, кроме меня, не видел. Теперь будем знать мы двое.
— Что? — спросила Наташа.
Рыбкин показал.
Из щели между плитами прорастал какой-то суставчатый, похожий на хвощ стебель, увенчанный крошечным сиреневым цветком.
— Какая прелесть! — сказала Наташа. — А я и не знала, что колючка цветет.
— Колючка дает цветок очень редко, — медленно сказал Рыбкин. — Известно, что она цветет раз в пять марсианских лет.
— Нам повезло, — сказала Наташа.
— Каждый раз, когда цветок осыпается, на его место выступает новый побег, а там, где был цветок, остается блестящее колечко. Такое вот, видите?
— Интересно, — сказала Наташа. — Значит, можно подсчитать, сколько колючке лет. Раз, два, три, четыре…
Она остановилась и посмотрела на Рыбкина. Поймав и отплюнув жидкий свет умирающего солнца, полыхнули очки ее кислородной маски.
— Тут восемь ободков, — сказала Наташа неуверенно.
— Да, — сказал Рыбкин. — Восемь. Эта колючка растет в этой щели восемьдесят земных лет.
— Но мы прилетели на Марс только три десятка лет назад… — тихо сказала Наташа. — Не понимаю… — И вдруг осеклась. — Так это — не наша база?