— Профиль, — бормотал Старик, разглядывая себя в зеркале. — Какой там профиль, Федор, побойтесь бога! Вам ли о профиле говорить! А собачку-то не забудьте убрать от спальни, девочка, может, писать хочет, а вы…
— Не хочет, — машинально ответил Федор. — У нее там ванная отдельная… Серге-ей Сергеевич!..
Не отрывая восхищенного взгляда от своего отражения, Старик погрозил Федору тонким пальцем.
— Не будь у меня на вас больших планов, вы бы так легко не отделались! А насчет профиля — вы меня не смеши-ите! Ваш профиль — поиск. Детей, преступников, сбежавших собачек, оживших мертвецов… Профиль у него!
И ушел, ворча и поскальзываясь на ошметках жирной ново-строечной грязи.
Федор смотрел ему вслед.
Наступало сороковое утро.
Федор отпустил с облегчением вздохнувшего Ральфа. Осторожно приоткрыл дверь.
Нежить-девица Наталья Беляева-два сидела на кровати, накинув на плечи одеяло. Смотрела на него и болтала, как ребенок, ногами.
Сказала — торжественно:
— Я — хочу — есть!
Павлу Вязникову с благодарностью за первотолчок
— Вот, мы пришли, товарищ полковник, — железнодорожник замедлил шаг, на ходу поворотился к Литвиненко всем корпусом и продолжал идти, уже пятясь. — Принимайте коня, — он указал подбородком на выкрашенный в черное состав, приросший к доисторическому паровозу с красной звездой на обрубленном рыле. Накрапывал дождь; железнодорожник снял зачем-то фуражку и вытер ладонью широкое лицо.
Литвиненко остановился, вынул портсигар, задумчиво размял папиросу. Он был уже глубокий старик — сутулый и длинный, узловато-бугристый в членах; шинель на нем топорщилась и в то же время неряшливо болталась, несмотря на широкий ремень. Из ворота торчала непропорционально большая голова, более уместная на плечах истаскавшегося обжоры и пропойцы — не размером, но бульдожьим одутловатым лицом, заплывшими глазками, желтой нездоровой кожей. А рот был такой, каким едят куриные ноги семейные пассажиры дальнего следования.
— Вот и свиделись, — уронил он бесцветным голосом. Чиркнул спичкой, погрузил лицо в горсть. Железнодорожник почтительно промолчал.
Литвиненко выпустил длинную струю дыма, словно хотел поприветствовать паровоз подобием протяжного гудка.
— Зеленым он выглядел лучше, — заметил полковник. — Маскировочный цвет.
Железнодорожник позволил себе напомнить:
— Так нынче не от кого хорониться, товарищ полковник. От смерти не спрячешься. Колер самый подходящий.
Литвиненко сделал несколько мелких шагов вдоль состава, недовольно воззрился на кумачовую ленту с черными буквами.
— За версту видать, — пробормотал он сердито.
— Но ведь так и задумано, товарищ полковник. Так и велели: чтобы видать за версту. Чтобы не хоронили государство раньше времени. Пускай понимают, что оно живо и заботится. Кому ж еще похоронить людей, как не живому государству.
Железнодорожник немного разгорячился. Литвиненко смотрел на него и печально кивал. Слушая, он то и дело посматривал на буквы, которые складывались в слова «Последний Путь». Они казались ему даже не символичными, а просто правильными. Он всегда знал, что его последний путь проляжет по рельсам.
— Угля на сотню километров, — спутник полковника теперь говорил извиняющимся тоном. — Но зато солярки целая цистерна.
Литвиненко пожевал губами.
— Что такое цистерна, — сказал он с сомнением. — Их бы высушивать…
— Это у классика высушивали, — проявил начитанность железнодорожник. — Но он был выдумщик. Когда их сушить было, если кругом враги?
— То-то и оно.
— Но он был все равно молоток, — воодушевился тот. — Как Жюль Верн. Мечтатель. Многое правильно предсказал.
— А-а, — махнул рукой Литвиненко. — Такое предсказать — много ума не надо. Небось, не синоптиком придуриваться.
В тяжелом от сырости воздухе растекся металлический баритон; влага гасила эхо, и громкоговоритель бубнил, словно в подушку:
— Полковнику Литвиненко пройти к коменданту. Полковник Литвиненко, пройдите, пожалуйста, к коменданту.
Литвиненко раздосадованно сморщил лицо. Оно непостижимым образом стянулось щеками и ушами к носу, и туда же вздернулись губы, а поредевшие брови соединились в подобие синусоиды. Полковник, уставший от жизни, в душе уже одолел выпавшую дорогу и больше никуда не хотел идти. Ему было спокойнее остаться при паровозе. Воссоединение состоялось, и коменданты остались за чертой.
Он, приросший было ладонью к черному машинному боку, нехотя отлепился и пошел назад, к зданию вокзала, похожему на присевшего паука. Железнодорожник засеменил следом, мысленно покидая полковника и не зная, что выбрать из тысячи механических мелочей, что роились вокруг. Он переключался с трудом, затрудняясь задержаться на чем-то одном, и в итоге остановился на самодовольном семафоре. Тот победоносно, тупо горел красным глазом, а мимо крадучись, воровато полз отбившийся от стада локомотив.
…Комендант казался сошедшим с экрана служакой, одинаковым во все времена, почти равноценным чекисту своими универсальными полномочиями и в то же время замученный тяжким трудом. Кожаной тужурке, правда, не хватало маузера, зато на фуражке красовалась тусклая допотопная звездочка. Литвиненко почудилось, что она октябрятская. Коменданту было изрядно за сорок, и он полностью слился с намазученным местом, где ночевал и дневал. Голос у него давно сел, глазницы сделались темными шахтами, откуда слабо светили умирающие шахтерские фонари. Он сидел за столом, как привинченный, и Литвиненко угадывал, что комендант заканчивается резьбой и ввернут в промасленное отверстие.
— Полковник, получите ведомость, — прогудел комендант, не делая скидки на разницу в звании и возрасте. — Возьмете товарищей Жулева и Жамова, проведете инвентаризацию. Примете и по готовности доложите.
— Стар я, сынок, тебе докладываться, — проникновенно сказал Литвиненко.
— Товарищи Жулев и Жамов отдыхают за дверью, — сообщил тот, оставив реплику полковника без внимания. — Они курят. Прикажете им перестать.
Ссориться было бессмысленно. Полковник ничего не мог сделать коменданту, а комендант мог сделать многое, но Литвиненко его нисколечко не боялся. Он не то что стоял в могиле одной ногой, но готовился завтра же забраться в нее целиком. Со всем своим внутренним миром, который есть окружающий. Как это происходило с фараонами, которые прихватывали с собой в пирамиды челядь и жен. Или кого-то другого, полковник не был силен в древней истории.
— Товарищи Жулев и Жамов разбираются в вопросе? — не без сарказма осведомился Литвиненко.
— Разбираетесь вы, — объяснил комендант. — Иначе они давно бы сами управились.
Старик уставился в бумагу. Состав укомплектовали накануне, однако он почти не сомневался, что за ночь добрую половину разворовали.
— Мне сказали, что угля хватит на сотню километров, — сказал полковник.
Комендант, копавшийся в ящике стола, мотнул головой:
— На восемьдесят, и то вряд ли.
— А вы уже топили покойниками? Если поезд встанет — кому отвечать?
— Вам, — равнодушно произнес тот. — Солярки полно — чего вам еще надо?
Литвиненко стал закипать:
— Послушайте, — заговорил он тише, чем до того, и потому грозно. — Я понимаю, что капитализм. Что экономия, самоокупаемость. Фирменный паровоз-крематорий — это оригинальная выдумка. Поезд повышенной комфортности. Но там топка маленькая — вдруг ее не хватит?