— Чья бы мычала, — улыбался тот. — Чья бы мычала, Лавру-ша. — И зловеще посверкивал очками.
— Боишься, небось?
— Ошибаешься — радуюсь. Ликую. Давид пел и плясал перед Господом, и я пою, как умею.
— Так запишись в самодеятельность, — подначивал его Лавр. — Вон и комиссар стоит. Попросись к нему в агитбригаду.
Оскалясь, он обернулся на буддиста, приглашая коллегу к участию. Но лама стоял с непроницаемым лицом. В ниспадающих оранжевых одеждах обитал не ожидаемый бурят, а человек с типичной славянской внешностью — правда, налысо выбритый. Лама Ладошин был уже мужчина в годах, с солидным духовным опытом. В юности он потерпел за веру и посидел в сумасшедшем доме как диссидент вообще; Бог творит добро, как захочет, в том числе через зло, и госбезопасность невольно способствовала просветлению Ладошина. Он допустил в свое сердце Будду, и Будда, по малости сердца и по своей великости, не поместился там целиком, но до ламы Ладошин все же дорос.
Лама безмолвствовал, но держался дружелюбно.
Когда его пригласили участвовать в железнодорожной миссии, он сразу согласился и этим удивил приглашающую сторону.
«Не ожидали, признаться, — сказали ему. — Вы совсем не боитесь ехать? Ведь лично у вас работы будет не очень много…»
Приглашатели намекали, что поезд навряд ли доедет до очагов отечественного буддизма, но лама Ладошин загадочно улыбнулся и ответил, что не хочет уклоняться от пути.
Ему напомнили, что это — с высокой вероятностью — последний путь.
«Тем более», — упорствовал лама.
Вообще, все служители культов откликнулись на это приглашение с готовностью. Да и миряне тоже. В городе свирепствовал мор, а из провинции — крайне редко — поступали противоречивые вести. Связь почти не работала; время от времени кто-то в глубинке просил о помощи, а кто-то, напротив, объявлял себя наместником царя и бога, заклиная отныне не вмешиваться в его самостийные упражнения, ибо иначе всем будет плохо.
Эти разброд и шатания наводили на мысль, что в глубинке не лучше. Но не имея возможности сопоставить, многие полагали, что на просторах заведомо безопаснее, чем в каменных джунглях. Там веет ветер и растет ковыль, там здоровее. Но ехать самостоятельно решались лишь единицы — во-первых, не на чем; во-вторых, не пускают, даже выставили кордоны, потому что в городе тоже много дел; в третьих, опять же, никто не знал наверняка, не выйдет ли большей беды.
— Так, что тут у нас? — к духовным особам подошел Литвиненко.
Ничего, кроме этого вопроса, поставленного слишком широко, ему в голову не пришло. Он чувствовал, что в беседе с этими людьми нельзя изъясняться так же, как он только что говорил с офицерами. Поэтому полковник непроизвольно умалил духовных особ до проказливых ребятишек, которые если даже и тихо себе играют, то всякое могут вытворить, за ними нужен глаз, и обратиться к ним лучше неопределенно и строго. Он и себя, подобно воспитателю, на время как бы низвел до их уровня, употребив личное местоимение, множественное число.
Формально они подчинялись полковнику, но он не находил за собой власти над ними.
«Велеть им построиться?» — пронеслась в голове глупая мысль.
— Построились, — вострубил отец Лавр.
Лама Ладошин стоял столбом, и остальные приняли его за точку отсчета. Бен-Хаим взял шляпу за широкие поля, натянул потуже и смиренно встал рядом; Керим присоединился к нему, сложив руки в жесте, который полковник истолковал как благочестивый. Отец Лавр занял место на левом фланге, откуда взирал на полковника с серьезной миной, из-под зонта.
— Вольно, вольно, — пробормотал Литвиненко. Он откашлялся, не зная, что сказать. — Спасибо за доблесть, — выпалил он вдруг и понял, что правильные слова нашлись сами собой. Он заговорил доверительно: — Не многие, знаете ли… — Полковник кивнул на офицеров: — Эти не в счет, они люди военные. Им приказали. Нет, они люди наверняка отважные, я ничего… Но ваше добровольное решение… оно выше всяких похвал. В моей молодости лишь коммунисты…
— Негоже сбрасывать крест, — скромно ответил отец Лавр. — Взялся — неси.
— Сразу и крест, — покачал головой ребби.
Мулла кашлянул:
— Сейчас самое время обратить человеческие сердца к Аллаху. Население беззащитно перед высшим промыслом, шелуха цивилизации осыпалась. Наш час наступил…
— Да, это посильнее экологических соображений, — согласился полковник.
Керим, ощутив в его словах иронию, оскорбленно умолк. Литвиненко, впрочем, говорил равнодушно, и его сарказм не отличался звучанием от волынки, куда дудит слабосильный старец.
— Боюсь, что ваше миссионерство под вопросом, — сказал Литвиненко.
Но посмотрел всем четверым в глаза и увидел страстную жажду направить и возглавить. Священнослужители не сильно скрывали это желание, более того: не замедлили перейти к делу.
— Господин полковник, — осторожно произнес Бен-Хаим. — Или правильнее все же — товарищ полковник? Прошу извинить. — Речь его в силу выпитого отличалась некоторой витиеватостью. Не дожидаясь ответа, он сам себе кивнул и продолжил: — Мы ознакомились с нашими ресурсами — бегло, в рабочем порядке, и немного встревожены. Как мне быть с омовением, например?
Керим и Лавр закивали, солидарные с Бен-Хаимом.
— Очищение требует теплой воды для омовения, а также холодной, не менее девяти кавов, в пересчете на наши единицы — двадцать литров. Это главная часть очищения, Икар га-Тагара. Но я не заметил в нашем… скорбном караване соответствующих резервуаров. Где мы будем брать воду? Я не увидел даже насоса. Не говоря о многом другом — мне понадобятся сосуды, вата, льняные полотна — могу ли я рассчитывать получить их в дальнейшем? И гробы. Я осмотрел гроб и не заметил, как ни старался, треугольной прорези на левой стороне нижней части. Предусмотрен ли штатами плотник или столяр?
— Присоединяюсь, — поддакнул отец Лавр. — Обязательно надо обмыть.
— Да, — согласился Керим. — Это жизненно необходимо. Лицо и руки по локоть моют трижды, голову и бороду — с мылом, теплой водой, и нужно добавить в нее гуль-каир. Это кедровый порошок. Мыла и порошка я не видел. Мы льем, протираем; усопшего кладем на левый бок и моем правый. Потом наоборот, итого — шесть поливов. Потом седьмой, после того, как надавим на грудь, чтобы вышли испражнения.
Литвиненко серьезно смотрел на него.
— А если снова обделается? Снова мыть? С моими покойниками случалось.
— Больше не нужно, — мулла поджал губы. — Только вытереть. Еще я не видел саванов и лифоф, для младенцев. И ни одного тобута.
— Простите? — переспросил полковник.
— Тобут — это носилки.
— Резервуар для обмывания у нас есть. Нам и самим нужно мыться. Целый бак. И шланг. За саванами обратитесь к коменданту…
Мулла Керим насупился, теряя почтение к сединам. Бен-Хаим тоже огорчился лицом, Лавр держался невозмутимо — как и лама. Потребности духовенства оказались намного разнообразнее и многочисленнее, чем офицерства, но возвыситься и диктовать не вышло.
— Еще по поводу обряда… Я должен ориентироваться по ходу следования. Местоположение Мекки — важнейший вопрос.
— Где топка, там и Мекка…
— Если вы будете кощунствовать… — начал мулла.
— К коменданту, — повторил Литвиненко. — А у вас какие будут пожелания? — он повернулся к Ладошину.
Лама загадочно улыбнулся.
— Обстановка такая, что зурдайн-судур, боюсь, не понадобится…
— Слава богу! — Литвиненко приободрился. — Отрадно слышать, а то у нас и этого нет…
— Это духовное напутствие. Лама беседует с умирающим и рассказывает ему о путешествии в загробный мир. Мы тоже обмываем, служим хуралы… зашиваем веки, выносим по правилам… иначе в семье будут новые смерти. Но ведь они и без того неизбежны, верно? — Ладошин улыбнулся еще раз. — Потом мы предаем тело одной из пяти стихий: земле, огню, воде, воздуху или дереву. С этим, я думаю, проблем не будет. На практике же тело часто просто-напросто оставляют в степи, волкам и собакам на съедение… Так, что у меня нет ни претензий, ни пожеланий.
В глазах его светилось мирное торжество.