Рядом ехала девушка, будто ждавшая, что он вот-вот упадет с верблюда. Готовая подхватить. В этой готовности было что-то бесконечно трогательное.
Говорили, среди бичей есть племена людоедов. А есть культурные, безобидные племена. Бичи режут друг друга в борьбе за верблюдов и к отставшим от поезда пассажирам относятся по-разному.
— Держись, — сказала девушка, непривычно, но очень понятно выговаривая слова. — Скоро лето. Мы придем за полярный круг и отдохнем.
Артем кивнул.
— Мы сходим на землю и первые сутки спим, — сказала девушка. — Потом идем добывать еду. Там холодно, ветер, на юге изрезанный берег, на севере почти сухо. И не надо никуда идти. Солнце светит всегда.
Артем зажмурил глаза и не то в бреду, не то в эйфории увидел перрон, залитый солнцем. На перроне толпились люди с цветами, кого-то встречали. В лужах отражались небо и свет. Артем спал в седле и видел мир, каким он был и, возможно, еще станет.
Я хочу остановиться, сказал он сам себе в своем сне. Я хочу остаться. Смотреть на проходящие поезда, возвращаться домой, пить чай и не бояться темноты…
Запах изменился. К терпкому и горькому добавился соленый запах железа. Артем открыл глаза, сперва в своем сне, потом сделал усилие — и разлепил веки.
Первый Утренний Экспресс стоял у заброшенного полустанка, и рабочие толпились у последних вагонов. Наверное, опять треснуло колесо.
Глина осыпалась под ботинками, пока он, задыхаясь, карабкался на насыпь. У входа в вагон курил Лукич; при виде Артема лицо его превратилось в посмертную маску.
— Там солнце никогда не заходит! — крикнула девушка.
Артем оглянулся на нее и впервые увидел: она смотрела, как
смотрит солнце на весенний перрон и людей с цветами…
Поезд тронулся.
Он рассовал свое резюме во все почтовые ящики
Давно это было, в 1972 году. Нас с Сергеем, студентов отделения журналистики Иркутского университета им. А. А. Жданова, послали на летнюю практику в районный центр Усть-Уда.
Мы прибыли на катере «Метеор» — 300 километров от Иркутска вверх по Ангаре. Мы были крутые журналюги, потому что приехали со своим фотоаппаратом «ФЭД-2» и пишущей машинкой «Москва» (для молодых поясняю, что пишмашинка — это такой беспроводной матричный принтер с клавиатурой). Сразу пошли на берег Братского моря искупаться и подрались с какими-то уродами. Назавтра уроды оказались местным комсомольским активом, так что пришлось пить мировую.
То было суровое время. Страна переживала очередной приступ борьбы с пьянством на рабочих местах. Поэтому в магазинах Усть-Удинского района продавался только спирт двух видов — полная бутылка и полбутылки. Это чтобы удобнее было разбавлять. Воду льют в спирт, но никак не наоборот!
Практика вышла весёлая. Много чего осталось в памяти — комната, в которой жили ровно тысяча мух, полёты на «аннушке» с вечно невменяемым экипажем, редакционный газик с испорченными тормозами, стычка с венграми-плотогонами из Ужгорода, охотничий посёлок, в котором проживало около 700 лаек, небольшой медведь на лесной дороге, районная Доска почёта, на которой красовались исключительно Шипицыны обоего пола, романы с представительницами местной интеллигенции…
А ещё мы писали — сотворили кучу рассказов и вот эту маленькую повесть. Знаток без труда увидит в ней влияние Юрия Тынянова — как раз прочитали «Малолетный Витушишников».
Наш завкафедрой, поощрявший творческие порывы, сказал: «Вещь нужная, но действие следует перенести в США». Вот так-то. Ничего переносить мы не стали, так и лежал этот текст у Сергея в архиве.
А в конце 1984 года Сергей Швецов с женой и старшим сыном погибли в авиакатастрофе. Он переезжал с северов в Иркутск, и все рукописи были в багаже…
Сергея я вспоминаю до сих пор, а об этой вещице и думать забыл. И вдруг сравнительно недавно узнал, что один экземпляр хранит московский журналист Андрей Соколов — наш общий друг и тоже однокурсник. Выпросил, перечитал… Вроде забавно…
У ротмистра Штаницына было мало святого. Отчасти это объяснялось чисто физиологическими причинами, а отчасти некоторою однобокостью его духовного развития: дело в том, что за всю свою беззаветную жизнь он прочёл, помимо служебных, всего две побочные книги.
Правда, от первой в памяти сохранилось только название, но и оно заняло в его голове столько места, что любой другой информации приходилось драться за каждый нейрон. Название это по своей витиеватости было подобно эпитафии на мраморном надгробии творческого работника и имело следующий вид:
«Ужастное прелюбодеяние, или Поимка государем-императором Петром Алексеевичем аглицкого посланника на спальных снастях своей аманты девицы Анны Моне, голштинския уроженки».
Второй же и последней книгой, постигнутой Штаницыным, была научная брошюра московского профессора Фишера «Описание курицы, имеющей в профиль фигуру человека, с присовокуплением некоторых наблюдений и её изображение».
С тех пор женщинам он не верил, а вот образ чудесной курицы принял близко к сердцу: что-то было в ней такое…
И ещё одно чувство согревало его жизнь. То была регламентированная Уставом любовь к государю-императору. Но, как это часто бывает, служебное незаметно переросло в личное. Уже на втором году службы он ревновал к государю всё население Российской империи, независимо от пола, возраста и вероисповедания. «Ироды!», — с ненавистью думал он и поминутно тревожился: «Ох, изведут государя!»
Постепенно Штаницын пришёл к выводу, что виновны все — и ответить должны все. Даже себе он предусмотрительно запрогнозировал ссылку в бессрочные каторжные работы, чем бессознательно уподобился неизвестному для себя итальянскому литератору по фамилии Данте, каковой Данте столь же самокритично отвёл себе в загробной иерархии один из периферийных участков чистилища.
Сознавая возможность грядущего возмездия, ротмистр ещё более ревностно отдавал себя российскому Сегодня. До сих пор в архивах бывшего Третьего отделения незаслуженно пылятся его предостерегающие доклады и не менее дальновидные прожекты.
Предлагал Штаницын, например, устроить всеобщий российский медосмотр, во время которого искусно спрятанный оркестр исполнял бы «Боже, царя храни», а соответствующий жандармский чин, приложив к груди пациента стетоскоп, фиксировал бы, насколько взволнованно бьётся сердце подданного. Предвосхитил ротмистр и детектор лжи, создать который не смогли по причине технической отсталости.
Но печальна участь гения, намного опередившего своё время. Вот и сейчас Штаницын, грустный от осознания этого горестного факта, сидел у себя в кабинете и медленно, но неотвратимо думал.
Над ним, скучая, пролетела большая зелёная муха. От нечего делать она дрыгала ножками… И вдруг, описав полукруг, опустилась на погон или эполет — что уж там было у Штаницына на плечах, сейчас и не вспомнишь. Но не успела она сделать и двух шагов, как была замечена Штаницыным. Последний смерил муху уничтожающим взглядом. В ней было миллиметров этак двенадцать. Муха вздрогнула и улетела.
Вообще в комнате оказалось много мух, а стечение большой группы в одном месте всегда подозрительно. Кто его знает, что у них на уме. На всякий случай, летучих насекомых следовало разогнать, и немедленно.
Штаницын придвинул к себе свежий номер «Северной пчелы» и, стараясь, чтобы мухи ничего не заметили, свернул его втрое. Потом медленно поднялся из-за стола и на цыпочках двинулся к стене, на которой сидела злополучная зелёная муха. Ни о чём не подозревая, она ковыряла прошлогоднюю извёстку. Штаницын, не дыша, примерился и с размаху шлёпнул газетой. Муха упала на пол. Ротмистр брезгливо шевельнул её кончиком сапога. Насекомое было мертво.
— Так-с, — удовлетворённо пробормотал Штаницын. — Мухи, говорите? А мы вас «Пчёлкой»-с, «Пчёлкой»-с!
Таким образом уничтожено было порядка десяти мух, пока не произошло нечто неожиданное: спустя час, считая от начала экзекуции, в глазах одной из мух ротмистру почудились характерные признаки разума. Увлечённый этим, Штаницын временно прекратил репрессии и решил произвести ряд научных опытов.
Если бы в это время кабинет кто-нибудь посетил, то глазам его предстало бы странное зрелище. Сидя на корточках в кресле, ротмистр покалывал булавкой пленённую муху, а потом быстро подносил её к уху и, открыв рот, слушал. По всей вероятности, ротмистру не терпелось услышать от мухи что-то очень и очень важное, потому что, не дождавшись ответа, он досадливо морщился и снова начинал покалывать муху ещё суровей.
Вскоре Штаницына осенило: он догадался, что говорить мухи говорят, но уж больно тихо, потому что маленькие. Он ненадолго задумался. Его убогое, но быстрое воображение нарисовало громадную сеть бесплатных осведомителей, невидимых филёров и стремительных курьеров. В сущности, думал он, мухи эти никакие не мухи, а такие же люди, только маленькие и чёрненькие. И с крылышками. Открытым оставался лишь вопрос нахождения с ними общего языка, но это было делом времени и не вызывало опасений. Штаницын решительно подвинул к себе стопку чистой гербовой бумаги.
…Одним махом покончив с неорганизованностью мушиного населения России, ротмистр не спеша, со вкусом приступил к допросу задержанного вчера в Аничковом мужика. С самого начала допрос стал носить пристрастный характер:
— Что же вы сразу в морду, ваше благородие?
— Не моги говорить, сукин сын! Фамилия!
— Пульсаров я… Квазаром звать…
— Место жительства?
— Альфацынтаврские мы… С Галактионовки будем…
— Уезда, уезда какого?
— Так я и говорю — альфацынтаврские мы… Ой, да за что же?
— Молчать! Отвечай по форме: откуда прибыл?