— Раз уж мы такие, то лучше нам оставаться одинокими.
Что ты ему прочтешь? «В лесу родилась ёлочка»? Ты даже ёлочки не помнишь, блин.
— «Владимирский централ» он споет, под гитару сбацает, нах…
Мы сидим на корточках, загнанные в узкую лощину между двумя почти отвесными горами. Мы — это тринадцать с половиной тысяч человек, взятых эльфийцами в плен после неудачного десанта на Халладжу. Неудачного? Если неудачей можно назвать полный провал. Небо над нами затянуто серой нанопленкой, которая одновременно и маскирует нас, и защищает от жгучего синего солнца. Тех, кто закрепился в космопорту, просто обработали из аннигиляционных дестракторов — теперь там чистое поле. Штабной корабль был сбит на подлете — не повезло. Отловить оставшихся — задача не из самых сложных. То с одной, то с другой стороны тянет папиросным дымом, хотя эльфийцы считают курение признаком варварства и относятся к курящим соответственно. Очень хочется пить.
— Человеческие создания! Эльдары беспощадны к врагам, великодушны к покорившимся, щедры и благородны к тем, кто благороден. Те, кто сможет прочесть стихотворение любого из поэтов Серебряного века, отличающегося среди других поэтических эпох Земли своим изяществом и утонченностью, получит статус пленника-гостя, а впоследствии будет возвращен землянам при первой же возможности. Те, кто сможет прочесть стихотворение любого из классических поэтов, получит освобождение от тяжелых работ.
— Пить дайте, гады! — послышалось в ответ.
Тот же голос произнес — мне показалось, почти без паузы:
— Никогда не стоит просить что-то у тех, кто сильнее вас, — тем более в столь оскорбительной форме.
И вряд ли кто-то из тринадцати с половиной тысяч вспомнил, чьи это слова. Я и сам вспомнил об этом лишь на Земле.
— Слышь, лейтенант, а Есенин — это классический поэт или Серебряного века? Да всё равно не помню. Проскакал весенней ранью на розовом коне.
— На слоне розовом он проскакал, обкурившись дурью.
— Моя старушка. Моя старушка, тебе привет, как же дальше.
Чья-то рука поднялась впереди и слева. Лазеры, простреливавшие пространство над нашими головами, отключились. Боец в сером камуфляже пробирался к выходу — туда, где на каменистой возвышающейся площадке, прокаленной беспощадным светилом, надменно и неподвижно стояли офицеры-провидцы Призрачных Стражей, Темных Жнецов и Ужасных Мстителей.
Всё!
— Рядовой Иван Гадюкин!
Эльфийский офицер произнес эти слова так, что в них слышались легкая ирония, неподдельное сожаление и целая гамма других чувств. Уж в чем-чем, а в искусстве играть интонациями и смыслами эльфийцам не было равных — даже если они говорили на чужом языке.
— Рядовой Иван Гадюкин! (У него в шлеме сканер, который читает на расстоянии наши смертные жетоны, догадался я.) В онегинской строфе четырнадцать строк, если я не ошибаюсь. Это неповторимый бриллиант, созданный вашим, человеческим, гением. Неужели вы не сможете воспроизвести хотя бы еще десять строк?
Рядовой Гадюкин молчал. Должно быть, сильно палит солнце там, где он встал.
— Но слово Провидца нерушимо. Вас не будут использовать на тяжелых работах. Не хочет ли кто-то еще показать свое искусство в декламации стихов и получить статус пленника-го-стя или хотя бы освобождение от тяжелых работ?
Я взмахнул рукой. Сделав секундную паузу — чтобы дать воющим баньши отключить лазеры, — встал на ноги, словно распрямив сжатую пружину. Мимо согнутых спин в камуфляже, мимо ног, обутых в берцы, — туда, где бил ослепительный и страшный свет, где стоял эльфийский офицер-провидец в шлеме, скрывавшем лицо.
«Только змеи сбрасывают кожи, // Чтоб душа старела и росла», — начал я сдавленным голосом. «Запрокинь голову вверх, тогда голос пойдет сам собой», — вспомнил я чей-то совет. Кажется, это был преподаватель актерского мастерства. Или учитель риторики.
Я зажмурился и вскинул голову. Мир перестал существовать.
Тело звенело и пело, и ушли усталость и жажда. Казалось, не пересохшие губы, а вся грудная клетка выдыхала:
— Лейтенант, я благодарен вам за то, как вы прочли Гумилева. Это великолепное стихотворение, я и сам его помню и люблю. В лучших своих вещах Гумилев приближается к эльдарским мастерам.
Эльфийцы — те, чьи лица не были скрыты шлемами, — с легкой улыбкой смотрели на меня. Да-да, высокое искусство, как это замечательно, возвышенно и, главное, благородно.
— Конечно, с этой секунды вы пленник-гость. Об ином не может быть и речи. Кто еще готов прочесть стихотворение, чтоб получить статус пленника-гостя или освобождение от тяжелых работ?
Поле, усеянное серыми глыбами в камуфляже, молчало. «Цикады, — подумал я. — Сюда бы цикад. И прохладный ветер. Но нет на Халладже ни того, ни другого».
— Досточтимый Провидец! — звонко и весело произнес я. — Мои товарищи мучимы голодом и жаждой, и у некоторых от шока поражения мог временно помутиться разум. Могу ли я предложить следующее: я буду читать Гумилева и иных поэтов, любезных вашим сердцам и вашим душам, а вы освободите по человеку за каждое стихотворение. Дадите им статус пленников-гостей. (Бух-х! Бох-х! — словно молот, бьется сердце в груди.) Столь благородный поступок должен войти в анналы войн.
Эльфийский офицер-провидец откинул забрало шлема и взглянул на меня. Легкая улыбка пробежала по его губам. Темный Жрец, чьи вертикальные зрачки, казалось, с легкостью не то что заглядывали в душу — а проворачивали ее изнутри.
— Конечно, читайте, лейтенант. Думаю, это будет прекрасно.
И я прочел «Рабочего», прочел «Леопарда», это двое, прочел «Слово», еще один, прочел «Галла», «Наступление» и «Смерть». Каждое стихотворение читал, выбирая из ряда молчаливых эльфийцев кого-то одного. Для мрачного офицера в форме Призрачных Стражей с волосами, собранными в конский хвост, — «Завещание». Потом «Укротителя зверей» — для военврача с четырьмя камнями в ухе, горящими ярко на солнце. Еще один эльфиец из Темных Жнецов снял шлем, встряхнув седой гривой волос. Для него я прочел «Путешествие в Китай». Теперь — «Капитанов», первое из четырех, для стоящего поодаль, у скалы невысокого молодого командира Воющих Баньши, как же — Гумилева и без «Капитанов». Военврач сделала знак — и медсестра поднесла мне воду в стакане, напоминающем удлиненную трубку, и раскрыла надо мной зонт. Десять человек! Надо выбирать что-то покороче! «Молитва» — шесть строк. Затем «Выбор» — для высоченного Ужасного Мстителя, стоящего в центре. Двенадцать человек. Закончить на этом было бы слишком. «Товарищ»? Нет, лучше Анненского:
— почти прокричал я. Конечно, Анненского нужно читать тише, вполголоса. А слабо прочесть еще тринадцать стихотворений?
— Спасибо, лейтенант. Я благодарю вас за то, что вы напомнили нам столь прекрасные стихи в столь неподобающих условиях. И еще прекраснее, что вы это сделали ради облегчения участи своих боевых товарищей. Вы можете отобрать тринадцать человек, которые будут удостоены статуса пленника-гостя, как и вы. Более того, чтобы никто не мог обвинить благородных эльдаров в скупости и недостаточном благородстве, я позволяю вам отобрать еще тринадцать. Это моя награда и мой бонус.
Сколько я там простоял — час или пятнадцать минут? Нетвердо, будто на чужих ногах, я приблизился к сидящим на корточках бойцам:
— Раненых сюда.
Сначала шепотом, и потом все громче и громче понеслось по рядам:
— Раненых, раненых в первый ряд. Лейтенант велит раненых в первый ряд.
Раненых было, в общем-то, немного: в основном обожженные лазерами или плазмой. Антиматерия и протоны — гуманное оружие, убивают наверняка, без страданий и боли. Десять. Двадцать. Двадцать пять. Вот еще.
Офицер-провидец посмотрел на меня, как обычно смотрят эльфы на людей — с легкой иронией и жалостью, как на недоразвитых и убогих, и осведомился у военврача, много ли раненых попало в плен.
— Тридцать девять человек.
— Вот как? С вашим лейтенантом — с нашим лейтенантом — будет сорок, счастливое число. Я думаю, — обратился он ко мне, — что следует избавить вас от моральных мук выбора. Властью, данной мне Верховной Провидицей и Высшим Советом, я объявляю гостями-пленниками всех раненых людей, попавших в плен под Халладжем.
Но не к добру для смертных дары эльфийцев.
Когда было заключено перемирие и стороны договорились об обмене пленными, эльфийцы неожиданно легко согласились с принципом «всех на всех» — всех людей на всех эльдаров. В плену у людей оказалось двадцать восемь эльфийцев — немалое число для этой войны.
— Это все пленники?
— Да, это все пленники. Все, кто достоин называться людьми и был удостоен статуса пленника-гостя.
Удивлению и ярости земной делегации не было предела: эльфийцы вывели для обмена лишь нас, сорок человек, отобранных в тот день, когда я читал стихи.
— Послушайте, ведь на Халладже вы захватили тринадцать с половиной тысяч человек! Тринадцать тысяч с половиной!
— Что вы переживаете, — отвечала землянам Провидица, — остальные — это быдло, бессмысленный скот, неспособный привести ни единой поэтической строчки. Они подвержены низменным страстям, могут лишь удовлетворять свои Эрос и Танатос, убивать и грабить, жечь и насиловать! Вам нужны скотообразные создания, способные только убивать и насиловать? Контра-а-актники-и! — она произнесла это слово врастяжку, словно давая всем присутствующим прочувствовать его грубость и отвратительность, вспомнив и древний вонючий трактор, и грязный тракт, по которому гонят каторжников. — Мы договаривались об обмене всех эльдаров на всех людей — но не на тех, кто недостоин называться людьми!
Они смеялись в лицо побагровевшим дипломатам и генералам — подобная шутка была как раз в эльфийском духе. Возможно, командиру Темных Жнецов она пришла в голову еще тогда, на раскаленной площадке, — а потом он рассказал о своем замысле Провидице. Не правда ли, почти безобидный розыгрыш. Такой легкий интеллектуальный садизм. Одному из земных дипломатов нужно было лишь вздохнуть, набрав больше воздуха, и выдать что-то вроде: