Недолгое и безвластное президентство Дмитрия Медведева, как это ни странно, оставило огромный след в российской культуре, поскольку президент выдвинул лозунг модернизации – а этого лозунга ожидала огромная часть образованного российского общества. Все понимали, что России жизненно необходимо догонять передовые страны мира и что необходимо переходить от продажи сырья к развитию высокотехнологичного производства. На это понимание наложилась подспудная, можно сказать подкожная ностальгия по советскому времени с его культом труда, воспеванием гигантских научно-индустриальных проектов, верой в научно-технический прогресс и представление о промышленном производстве как чем-то самом важном во Вселенной. Поэтому, когда на знаменах официозной идеологии написали «модернизация», те, кто еще помнил Советский Союз, почувствовали, что дух чугунной и стальной утопии, дух веры в индустриализацию и Гагарина реабилитируется и поднимается на щит. Даже такие сравнительно прозаические заботы государства, как учреждение технопарков, в коллективном сознании были восприняты как новый аргумент в неизбежной для любой капиталистической страны «тяжбе» между эгоизмом и альтруизмом, между духом наживы и романтикой.
После «лихих 90-х» у многих наших сограждан создание новых промышленных предприятий или инвестиции в технологии стали ассоциироваться с бескорыстным самопожертвованием, в то время как рыночная приверженность к выгоде – с деиндустриализацией, отказом от научного потенциала и заменой «благородной» промышленности всякими нестоящими занятиями, вроде торговли и финансов.
Духовная ситуация обострялась еще и тем, что чем дальше по времени удалялась советская эпоха, тем больше забывались подробности ее реального быта и тем больше она воспринималась по плакатам, идеологическим штампам и ностальгическим воспоминаниям военно-промышленных инженеров. В массовом сознании формировался миф об ушедшей под Землю стране чудес, наполненной немыслимыми – и, в частности, недостижимыми для Запада – научно-техническими чудесами, которые почему-то оказались невостребованными нынешним «обществом наживы».
Параллельно возникал миф об утраченной морали, о мире взаимопомощи и жертвенного героизма, также ушедшем в подполье от наступающего капиталистического «закона джунглей».
Два ностальгических мифа – о потерянной нравственности и об утраченной сокровищнице научных достижений – вместе породили третий: об особой духовности, которая в наше время свойственна лишь избранным людям, прогрессивным патриотам, и которая дает им возможность не только быть более нравственными, чем окружающая среда, но и своим духовным зрением видеть перспективы научных разработок и индустриальных свершений, чего не способны увидеть пораженные близорукостью чиновники, олигархи и обыватели. Именно они, люди особого типа, чьи корни лежали в советском научно-промышленном комплексе, а чьи кроны устремлены в отдаленное космическое будущее, вот уже многие годы требуют от властей инвестировать в новые технологии. И наконец-то их глас был услышан президентом Медведевым – хотя больше на уровне риторики, чем реальных дел.
Не удивительно, что фантастика отражала перемены идейной атмосферы, происшедшие в годы «Роснано» и «Сколково». Удивительно, что она отражала их так мало, хотя, казалось бы, атмосфера всеобщих рассуждений о «модернизации» могла бы стать импульсом к возрождению «твердой» НФ. Но, так или иначе, после 2007 года – года, когда Дмитрий Медведев был выдвинут кандидатом в президенты и когда российские власти начали очень много говорить об «экономике инноваций», – появился целый ряд фантастических романов, в которых было чуть меньше, чем обычно, боевых стычек, но зато появилось осмысление таких забытых нашей фантастикой явлений, как труд, трудовая мотивация, технические проекты и человеческая самоотдача. Фантастика в лице немногих, но, может быть, лучших своих представителей обратилась от вечной войны к мирным трудовым будням. В числе авторов, отдавших дань этому тренду, можно было бы назвать Вячеслава Рыбакова, Шамиля Идиатуллина, Андрея Рубанова, Ольгу Славникову, Яну Дубинянскую и в несколько меньшей степени – Владимира Сорокина, Анну Старобинец, Марину и Сергея Дяченко и Алексея Иванова.
У этой фантастики есть одно важнейшее по нынешним временам достоинство – она не о стрельбе. 90 % фантастических романов, выброшенных в последние годы на книжный рынок, можно было с большим или меньшим основанием называть боевой фантастикой. На обложках этих книг неизбежно изображается, как кто-то с кем-то сражается – на мечах или на бластерах, в Космосе или в мезозое, с рыцарями или с чудовищами, но сражается. Романы о мирной жизни – и с мирными картинками на обложках – это редкие жемчужины. Причем не в кучах, а в гималайских горах из книг «про бластеры».
О чудесах, возникающих из прежних, забытых и невостребованных советских научных достижений, повествуют два автора – Вячеслав Рыбаков в «Звезде Полынь» и Шамил Идиатуллин в «СССР ™». В обоих романах рассказывается, как с помощью оставшихся от СССР разработок и специалистов создаются чудотворные проекты, ведущие в будущее, но подлая среда (шпионы иностранных разведок, подонки и эгоисты) пытается с переменным успехом эти проекты погубить.
Вячеслав Рыбаков в романе «Звезда Полынь» рассказывает о создании русскими патриотами корпорации по полетам в космос.
«СССР ™» Шамиля Идиатуллина – роман о строительстве утопического города «Союз», впитавшего в себя дух СССР. О том, как попытались «в металле» построить залитый светом мир с советских плакатов про счастливых трудящихся и богоподобных пионеров. Ну, допустим, для фантастики нет ничего невозможного, и вроде бы об этом же – вышедший почти одновременно роман Марии Чепуриной с почти таким же названием – «С.С.С.М.» Но у Чепуриной – подчеркнуто виртуальная, если не пародийная реальность. А у Идиатуллина со «звериной серьезностью» рассказывается, как строятся в лесотундре среди комаров заводы, где делают совершенно умопомрачительные изделия: электромобили, экранопланы и смартфоны лучше японских. При этом продукция завода сознательно не идет на экспорт, а продается только гражданам России – чтобы Россия становилась самой прогрессивной страной в мире.
Идейная программа обоих романов – Рыбакова и Идиатуллина – сконцентрирована в монологе одного из героев «Звезды»: «…Прокормиться легче, когда работа спорится, а спорится она, когда цель работы по душе. Что проку искать какую-то там национальную идею? Вот если появится, ради чего РАБОТАТЬ… И это обязательно должна быть в высшей степени хайтековская задача. С одной стороны – достаточно масштабная, чтобы вовлечь не десятки людей, а хотя бы десятки тысяч. А с другой – предельно высокотехнологичная. Чтобы, ухватившись за это звенышко, и всю экономику помаленьку вытянуть… Колоссальные заделы, оставшиеся от Совдепа, здесь таковы, что при умелой реализации их хватит еще на один рывок. На следующий шаг. И его мы можем успеть сделать раньше всех. А это же и есть прибыль, в конце концов… Роль главных извозчиков в Солнечной системе – не так уж худо, а? Чем не идея? Ни в какой иной области у нас и в помине нет подобных заделов. Ни в вычислительной технике, ни в генетике, ни в биотехнологиях… да что ни возьми. Все упустили. Даже пресловутый мирный атом… хотя… термояд бы… Все равно, – голос дрогнул от волнения, – космос ослепительней, вы не находите?»
Рядом с этими двумя очень сходными по пафосу романами можно поставить еще один – «Аш два О» Яны Дубинянской, где также рассказывается о чудесном проекте получения энергии из воды, причем в романе неким затейливым образом удача этого проекта увязывается с достижением свободы – личной, экзистенциальной, метафизической, политической, и в частности, свободы от власти концерна, монополизировавшего термоядерную энергию.
Вопрос, который задают все эти романы и который несомненно безмолвно задается множеством дискуссий последних десятилетий, заключается в следующем: действительно ли блистательный научно-технический и хозяйственный проект – будь это освоение Космоса или Крайнего Севера – может преобразить человеческую жизнь, изменить общественную атмосферу, дать смысл жизни, счастье и свободу?
Такие размышления прежде всего вызывает роман Идиатуллина «СССР ™». Дело в том, что он не просто рассказывает о создании сверхпрогрессивного города-завода. Он еще рассказывает о преображении людей этой причастностью к предприятию будущего. Как они начинают понимать, что только здесь, на производстве экранопланов, – настоящая жизнь, только работая в «Союзе», обретаешь смысл жизни, так что в городе устанавливается уникальная, «коммунистическая» нравственная атмосфера, в которой не выживают ни воры-снабженцы, ни буяны в общежитии.
Производимые в «Союзе» электромобили, превосходящие «Порше» по мощности, скорости и проходимости, – понятная фантастическая условность. А вот то, почему причастность к производству автомобилей изменяет людей, – условность уже совершенно непонятная. Построить заводы можно, построить жилье для рабочих можно, и даже можно получить прекрасный смартфон с выходом в интернет и с дюжиной дюжин дополнительных функций, но это что – Утопия? Рай? Смысл жизни? Для работников завода, конечно, прекрасно, что они получают хорошее жилье и имеют доступ к ультрасовременной инфраструктуре города, вроде трамваев, ходящих по вызову, и «умных» систем отопления и освещения. Но тогда непонятно, почему в конце романа создатели погибшего (главным образом из-за происков федеральной власти) города проклинают собственных рабочих, которые за жилье и зарплату предали идею. А в чем, собственно, была идея, кроме жилья и зарплаты? В моральном удовольствии быть причастным к производству экранопланов? Оно конечно, неплохо, но не до такой же степени, чтобы ходить в состоянии постоянного душевного подъема, как в некой наркотической эйфории?
Роман Идиатуллина обладает неправдоподобием особого типа, какое было у некоторых советских фильмов 1930-х годов. Мало того, что в этих фильмах недостоверно изображались и быт, и производство. Но даже этих искажений подробностей быта и производства явно недостаточно, чтобы объяснить, что же такое произошло с людьми и почему они стали столь веселыми, жизнерадостными, постоянно улыбающимися, высоконравственными и идеологически подкованными?
Герой «Звезды Полынь» Вячеслава Рыбакова рассуждает о том, что русская история буксует, поскольку русская культура не может ответить на вопрос о смысле жизни и коллективной цели некой звезде, венчающей нашу жизнь, как новогоднюю елку. И вот в роли этой коллективной «елочной звезды» может выступить космическая экспансия и всеобщий восторг, который в оное время вызвал полет Гагарина, является порукой тому, что Космос подходит на эту роль. Но точно ли мы помним, каково было значение Космоса в советском быту? Не будет ли точнее сказать, что советская вера в духовную и социальную силу Космоса была скорее большим ожиданием? Все ждали, что выход страны в Космос преобразит ее, загадывали на будущее, вплетали космическую фантастику в подсказанные идеологией картины коммунизма – то есть ожиданий было больше, чем реальных преобразований. Вспоминается фильм режиссера Алексея Германа-младшего «Бумажный солдат», в котором работающий на Байконуре врач уверен, что запуск Гагарина превратит наше общество в совершенно другое, иное, счастливое общество будущего, и от волнения умирает от сердечного приступа прямо во время запуска.
Как обратили внимание многие читатели романа Дубинянской, в нем много раз произносится слово «свобода», но никак не объясняется, что это такое и как ее достичь. Новый вид энергии – это не путь к свободе, как полагают герои Яны Дубинянской. Энергия из воды – это всего лишь возможность платить ежемесячно один рубль за киловатт вместо трех. Конечно, удобно. Ну, внутри романа «дешевая энергия» может быть истолкована как высокая метафора, тем более что проект не удается, физическая реакция оказывается неуправляемой. Но хотелось бы знать, что именно может стоять за метафорой, поскольку метафора без сокрытой за нею реальности называется «симулякром». Хотелось бы ответить на главный вопрос: новая энергетика у Дубинянской, полеты в Космос у Рыбакова, производство экранопланов у Идиатуллина – это аллегория или симулякр? Может ли техническое достижение перенести нас в иной, лучший мир, где торжествует нравственность и найден смысл жизни?
Можно, конечно, утверждать, что великий проект – и звезда на новогодней елке – нужны для того, чтобы просто чем-то занять наше несытое воображение. Именно эта концепция просматривается в романе Марины и Сергея Дяченко «Мигрант», который можно при желании считать своеобразным «ответом» Вячеславу Рыбакову.
В «Мигранте» изображается совершенно идеальная планета, без неравенства и нищеты, экологический рай, где еда растет на ветках. Называется планета Раа – ясно, что это как бы Рай. Мир возник без всякой эволюции, просто как творение некоего Творца. Мир этот – не просто материален, он – воплощение идеи в материи. Расплатой становится то, что Раа подвержен серьезным изменениям под влиянием воображения своих жителей. Чувства вины или ночные страхи могут превратиться в страшных чудовищ или цунами червей. Так, кстати, Дяченками объясняется механизм грехопадения – разрушение рая через познание добра и зла. Чтобы бороться с чудовищами воображения, в Раа существует особая система инициации (Пробы), в ходе которой отбирают людей, хорошо владеющих собой, в том числе и своим воображением. Не прошедшие пробу не получают прав полноценного гражданина, а оказываются под опекой других граждан.
Тем не менее, наступает кризис, и чудовища начинают вырываться наружу. Как оказалось, спасти Рай можно только поставив перед обществом важную цель. Видимо, когда сознание занимается «великой целью», оно держит себя в руках, и ему некогда отвлекаться на порождение чудовищ. И на роль этой цели как раз подходит космическая экспансия, тем более что звезда скоро взорвется, и с планеты надо эвакуироваться.
Если додумать всё это до конца, получается, что райское существование несовместимо со свободой. Если не на тело, так на воображение надо надевать жесткий внешний корсет.
Хорошо, конечно, когда в роли такого корсета выступает великая мечта о полете в небеса – «мне бы в небо». Но так ли уж велика способность технических проектов заполнять человеческое воображение?
Есть религиозная идея: подчинение всей человеческой жизни спасению души и подготовке к концу света. Коммунизм попытался заменить предлагаемое христианством центрирование жизни на будущем Страшном суде и Царстве Божьем центрированием на более узких и приземленных задачах – сначала на социальных и экономических переменах, а затем – переменах технических, космосе, кибернетике и термояде.
Вера в то, что технический проект может заменить в человеческой душе Страшный суд, – неизбывная часть советского культурного наследия. Писатели-фантасты заимствуют этот «ход мысли» зачастую некритически и бессознательно. Никем еще не проведено реальное исследование того, как на самом деле влияет на жизнь простого человека тот же самый космос – если этот человек сам не космонавт и не инженер ВПК. А, кстати, можно, например, вспомнить рассказ Рэя Бредбери «Р – значит ракета». Там, в мире будущего, полеты в космос – это самая лучшая профессия, и все молодые люди мечтают ею заняться, но большинство остается за пределами, комплексуют и мучаются, а со временем комплекс неполноценности преобразуется в защитное равнодушие к Космосу. Если в некой стране воцаряется культ космической экспансии – что получает большинство населения, не причастное к космической отрасли? Может быть, прежде всего зависит и чувство собственной второсортности?
Впрочем, дело не в этом. Интересен общий вопрос: откуда вообще взялась у нас уверенность, что умопомрачительная техника, производство которой мы сможем наладить и плодами которой мы сможем воспользоваться, будет чем-то большим, чем техника? Что она даст не только новую эффективность, новый комфорт и новые возможности познания, но и небо в алмазах и смысл жизни?
Не будем утверждать, что техника этого не может. Однако у нас на самом деле нет никакого жизненного и исторического опыта, позволяющего утверждать, что она это может делать. У нас есть лишь ностальгические воспоминания о советской жизни. Воспоминания о том, как сладко быть загипнотизированным пропагандой будущих космических свершений – и при этом ничего не знать о трудностях и реальных перспективах космических полетов, а заодно и об их цене. Но даже тот, советский опыт, говорит не о преображении духовной ситуации, а об ожиданиях этого преображения. Эта атмосфера ожидания от Гагарина того, что он своим полетом сможет изменить весь наш быт, показана в фильмах «Бумажный солдат» и «Космос как предчувствие». Космос – всегда предчувствие. Он никогда не становится реальностью.
Техника и так приносит в нашу жизнь очень многое. Чем бы была наша жизнь – без: холодильников, ядерного оружия, интернета, пассажирской авиации и пластической хирургии? Но ждать, что техника даст нашей душе нечто большее, чем технические эффекты, – значит пытаться повторить за большевиками трюк по созданию эрзац-религии из каких-то преходящих социальных и технических проектов. В Бога можно верить или не верить, но глупее всего – пытаться смастерить себе рукотворного божка из жести и кремния. Мы, в конце концов, уже не дикари.
Современные фантасты, ищущие счастья в технических проектах, заимствуют у коммунистов метод, который уже провалился, уже привел к краху, и нет причин считать, что у кого-то может получиться лучше. И прием-то ведь нехитрый: нужно значимость технических достижений усилить громоподобной риторикой, а правдоподобие риторики доказывать техническими достижениями. Нет слов, соединение техники и риторики – страшная сила. Но и у этой силы есть пределы ее действия, и мы знаем эти пределы. Например: когда человек оказывается один на один с подробностями быта, с нуждой, с семейными проблемами, с заботой о детях, – он забывает про речи о космосе. И если вера в космическое могущество и влияет как-то на счастье большинства людей, то влияет гораздо слабее, чем здоровье, сексуальная жизнь и зависть к соседям. В таких романах, как «СССР ™» и «Звезда Полынь», нам предлагают изящно сделанных жестяных божков. Но мы уже не верим в их силу. И даже поддерживая, скажем, развитие космических экспедиций или производство отечественных «гаджетов», хотелось бы не подпадать под гипноз новых утопий, благо что исторический опыт дает к этому хоть какой-то иммунитет.
Не надо забывать и о том глобальном в разочаровании в науке, которое Павел Амнуэль в своей статье «Реквием по НФ» относит к числу причин, приведших к смерти российской научной фантастике. Так что выражаемая писателями-фантастами мечта о возрождении благоговейного отношения к научно-техническим проектам – это, кроме прочего, еще и мечта научной фантастики о своем «жанровом» воскрешении. Только ведь разочарование в науке имеет очень серьезные причины: во-первых, тупики, в которые зашла физика в последние десятилетия, во-вторых, негативные экологические и военные последствия научно-технического прогресса. Два эти серьезные обстоятельства простой «волей к мечте» преодолеть невозможно.
В самих по себе требованиях строить космические корабли или электромобили нет ничего плохого – можно сказать, это исключительно позитивные интенции. Проблема в том, что в контексте современной российской культуры эти требования носят полемический и даже разоблачительный характер. Требования начать грандиозные технические проекты иногда доходят до градуса истерики, и требуется некая жесткая власть, чтобы эти требования немедленно исполнить (ну, хотя бы власть президента Медведева, ставящего резолюцию на письме футуролога Максима Калашникова). И эти требования предполагают разоблачение тех, кто не понимает значение развития техники и предпочитает им какие-то менее достойные занятия. Тех ставит менеджмент и маркетинг выше инженерии и токарного дела. Эти же люди, в сущности, и СССР развалили. Потерявшие работу конструкторы ракет объявили беспощадную идейную войну маркетологам. В этой борьбе дискредитируются не просто отдельные люди, но целые профессии, психологические типы и политические мировоззрения. Говоря несколько утрированно, в ведущихся в Интернете и печати дискуссиях поклонники Гагарина считают своими врагами финансистов, журналистов и либералов. И в подоснове этого деления профессий на чистые и нечистые – еще одна доставшаяся нам в наследство от Советского Союза идеологическая концепция: о существовании правильного, настоящего, благородного труда и труда неправильного, недостойного, в сущности, и называться трудом.
Основа советской идеологии – культ труда. «Ведь мир-то держится на нас, на людях, которые работают!» – провозглашает Ученый в финале шварцевской «Тени». С 1920-х годов на стене одного из московских зданий висит мемориальная доска с изображением мускулистого трудящегося и надписью: «Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят». Поскольку сам по себе культ труда никогда никем не критиковался, он продолжает подспудно жить в подсознании родившихся в советское время людей, вызывая тревогу и моральные муки, когда приходится сталкиваться с паразитизмом и неоплаченным трудом потреблением. Но эта «любовь к труду» в нашем случае усиливается еще и совсем старыми советскими представлениями о том, что полноценным человеком является лишь тот, кто занимается физическим трудом, а остальные – сидят на шее трудящегося. Соответственно, и полноценным трудом является лишь труд рабочего и крестьянина, в крайнем случае мастера-ремесленника, а все остальное – не труд, а малопочтенная игра. Возникший в 1960-х годах культ ученых не смог полностью убить превознесение «простого трудящегося»
Именно этим доходящим до стыда за себя почтением к тяжелому физическому труду и пронизаны чрезвычайно интересные и симптоматичные романы Андрея Рубанова «Хлорофилия» и «Живая земля». Романы о том, сколь губительно для души и бесперспективно для общества всеобщее увлечение всякими «постиндустриальными» и «креативными» профессиями вроде журналистики и менеджмента.
В «Хлорофилии» можно увидеть социально-философское исследование проблемы благ, достающихся без труда, – того, что называют «халявой». Роман этот, разумеется, остросовременный, его фон – идущий в Россию поток нефтяных денег, о развращающей силе которого не говорит только ленивый. Но в «Хлорофилии» реальные нефть и газ алхимически превращаются в образ стометровой травы, чей рост остановить невозможно и которую люди могут совершенно бесплатно есть и благодаря этому избавляться от потребности в пище, прекрасно и бодро себя чувствовать, однако постепенно терять интерес ко всему окружающему, а со временем и вообще превращаться в стебли травы.
Собственно говоря, таинственные стебли в «Хлорофилии» означают нефтяную «халяву» двояким образом: для читателя – как ее причудливая аллегория и для героев – как ее таинственный мистический спутник. Поскольку по сюжету романа таинственная трава начинает расти в Москве именно тогда, когда город начинает купаться в финансовой халяве, сдав Китаю Сибирь в аренду. Когда же арендатор прекращает платежи – трава начинает чахнуть. Бесплатная съедобная трава – это избыточное «счастье», казалось бы, ненужное при наличии денег, но неотвратимо их сопровождающее.
Любопытно смешение политических концептов современности в «Хлорофилии». Сегодня в России с тревогой смотрят на обогащающий страну поток нефтедолларов и боятся, что в будущем Китай может отторгнуть у нас Сибирь. В романе Рубанова нынешние радости, тревоги и страхи смешались в один образ: отторгнутая Сибирь превращается в аллегорию потока нефтедолларов (по сюжету – арендные платежи придут на смену нефтяным доходам после исчерпания нефти).
Подоснова «Хлорофилии» – российское (но прежде всего московское) беспокойство, что мы не можем оплачивать трудом своего существования, не можем заняться правильным, искупающим трудом. И это тоже тема современной литературы. Например, повесть Владимира Сорокина «Метель» рассказывает, в сущности, о невозможности честному труженику выполнить свой долг «в этой России». Главный герой, честный земский врач, всеми силами пытается попасть в область, охваченную эпидемией, чтобы доставить туда сыворотку, но препятствиями ему становятся то пурга, то женщины, то торговцы дурью, то китайцы. Взяться за дело в этой русской метели никак не возможно.
Хочется сопоставить «Хлорофилию» также с «Пандемом» Дяченко. В обоих романах рассказывается о внезапно накрывшей общество волне бесплатных, неоплаченных трудом благ. В обоих намекается, что эти блага вредны и «без труда не вытащишь и рыбку из пруда». В «Пандеме» всемогущий сверхразум прекращает оказывать человечеству свои услуги, когда добивается от него создания межзвездной экспедиции, которая будет распространять разум по Вселенной. В «Хлорофилии» халява заканчивается, когда выясняется, что аренда Сибири была для Китая лишь экспериментом, на котором он отрабатывал колонизацию Луны. С началом реального освоения Луны сибирский проект свертывается. То есть в обоих романах Космос завершает эпоху Халявы. Следует ли тут делать реминисценцию к последним романам Вячеслава Рыбакова?
«Хлорофилия» – очень московский роман. Москва чувствует порочность своего богатства, достающегося ей без труда, лишь благодаря местоположению и связи с властью. Но в то же время она чувствует именно себя истинным лицом всей России. У Рубанова вся Россия переселяется в Москву – за МКАДом действительно уже ничего нет. Провинциалы могут ненавидеть Москву, они могут считать этот роман не относящимся к ним, но по Рубанову, Москва – это судьба России. Приезжайте к нам лет через 20 – и ничего не будет, будет одна Москва.
«Москва», «нефть» – это все образы реальности, где некие неправильные, бесплатные блага дискредитируют «настоящий» труд, позволяя всем пренебрегать как мускульными усилиями каменщиков, так и необходимостью строить звездолеты. Картина реабилитации «правильного» труда дана во второй части дилогии Андрея Рубанова – «Живой земле». В этом романе дана картина Москвы, лишившейся всех нефтяных и арендных доходов, наркотическая трава в ней зачахла, и в городе воцарилось общество, напоминающие времена НЭПа: да, буржуазия есть, но богатых и пользующихся предметами роскоши людей считают «гражданами второго сорта».
Главный герой «Живой земли» Андрея Рубанова – идеальный гражданин в новой Москве, молотобоец с мозолистыми руками, твердыми моральными принципами и презрением к роскоши, этакий выходец из старого советского искусства. Герой «Живой Земли» даже специально добивается, чтобы ни ему, ни его любимой девушке не представилась возможность получить интересную творческую работу в Нью-Москве – городе в Сибири, унаследовавшем всю праздность, роскошь и прочие грехи прежней столицы.
В «Живой земле» главный герой добровольно и с радостью занимается общественными работами – то есть тем, к чему других, не столько идеальных граждан приговаривают по суду за различные преступления. Это, кстати, фактически дает герою-добровольцу судебный иммунитет: никакой судебный приговор ему не страшен, любой возможный срок общественных работ он отработал еще до суда. Что любопытно, общественные работы в «Живой земле» заключаются в разрушении небоскребов – то есть дворцов праздности и роскоши, оставшихся в Москве с тех времен, когда этот проклятый город не трудился, а купался в праздности, продавая Китаю природные ресурсы, и население в ту эпоху не трудилось, а занималось всякими «креативными» специальностями. Которые, конечно, слова доброго не стоят.
Но еще важнее, что в личности главного героя «Живой земли» отражается двойственная природа труда: то, что для одних наказание за преступление, то для других идеальное состояние, причастность к полноценному бытию. Труд (пот и мозоли) – один и тот же у наказуемых преступников и добровольцев, различается лишь отношение к нему.
И это немаловажно.
В реальности, находящейся за пределами фантастических романов, культ труда всегда сталкивался с распространенным ощущением труда как чего-то мучительного, которое ориентировало и фантазии и реальное социальное поведение людей на поиск путей уклонения от «всеобщей трудовой повинности». Трудовая утопия – поздний продукт холодного интеллекта, куда понятнее и ближе человеческой натуре утопия для лодырей, где царит праздность и булки растут на деревьях.
Классовые битвы на ранних фазах индустриализации именно потому были так жестоки, что тот труд был невыносим ни за какую зарплату. Марксизм не знал или, может быть, скорее не решался сформулировать секрет собственного успеха, который заключался в том, что труд надо было определить не только как «затраты физической энергии», и не только как преобразование материи, но и как страдание, и именно в перенесении страдания в процессе труда и состоит суть «эксплуатации», а вовсе не в отчуждении произведенной стоимости, что само по себе если и обидно, то может быть переносимо. Успех революционных призывов происходит от того чувства облегчения, которое испытывает всякий трудящийся, когда можно прервать цепь борьбы за существование и прекратить повседневный труд.
Стремление избежать тяжести труда, убежать от нее управляет всем развитием человеческой и особенно западной цивилизации, причем это отражается не только на сфере труда – труд становится все более гигиеничным и физически легким, – но и на сфере образования, где идет множество экспериментов, пытающих сделать обучение детей менее напряженным, менее тяжелым, менее мучительным, более легким и естественным, – и, как выясняется, на этом пути развитые страны могут жертвовать даже качеством высшего образования.
Алхимическая проблема, которую пыталась решить советская культура и, можно сказать, вся советская цивилизация: как превратить тяжесть труда в радость труда? Как создать страну, в которой, как в одном фантастическом стихотворении Заболоцкого, «не видно тяжести труда, хоть все вокруг в движенье и работе»?
Если труд мучителен, но занимаются им добровольно и радостно, то занятие трудом есть именно то, что называется добровольным уходом на муки, – то есть «жертвование собой». Так тема труда переходит в тему самопожертвования, которая подвергнута самому тщательному исследованию в замечательном романе Ольги Славниковой «Легкая голова». Романе о том, как некие спецслужбы требуют от человека покончить с собой, поскольку в противном случае по неясным мистическим причинам Россию настигнут всякие бедствия, вроде масштабных терактов.
Главного героя «Легкой головы» невозможно назвать положительным. И профессия его далека от наших посконных трудовых идеалов – рекламный менеджер. Он эгоистичен, хитер и удивительно жаден до денег. Короче говоря, он воплощение «московских», «буржуазных» грехов. Однако читатели, которым этот герой не нравится, вместе со спецслужбами натыкаются в романе на пустяковую проблему – право этого сомнительного человечишки на жизнь. Очень мало каких-то правовых или моральных причин ему в этом праве отказать и от него эту жизнь потребовать. Жизнь, конечно, отнять можно, и очень легко, но вот побудить эгоистичного обывателя добровольно от нее отказаться очень трудно. Можно, конечно, апеллировать к самопожертвованию. Вспоминать о солдатах, отдающих жизнь на войне, о традициях служения родине. Если «Хлорофилия» Андрея Рубанова пронизана беспокойством от невозможности либо нежелания заняться трудом, то «Легкая голова» Славниковой – беспокойством, порожденным невозможностью или нежеланием жертвовать собой. Но как бы там ни было, никакой красивой картинки, никакой утопии, никакого нового мира свободного труда уже не получится, а будет лишь кровавая история про травлю несчастного человека спецслужбами. В итоге добиться «самопожертвования» от главного героя удается лишь обманом, убив его жену.
Когда у писательницы Айн Ренд спросили, а что же плохого в самопожертвовании, она ответила: «А что плохого в доведении до самоубийства?»
Добровольного самоубийства государство требует от своих граждан и в романе Анны Старобинец «Живущий», в котором, наряду с прочим, также исследуются извечные русские вопросы: каковы пределы «долга» человека перед обществом, и как далеко можно заходить в требовании самопожертвования. Согласно аннотации, согласно заголовку, а также согласно некой принятой в романе идеологии, «Живущий» – роман о том, как «человечество превратилось в единый, постоянно воспроизводящий себя организм». Но при внимательном чтении выясняется: на самом деле единый общечеловеческий организм – Живущий – вовсе и не существует. То есть и автор, и герои уверяют, что он есть, и даже в конце герои слышат стоны умирающего Живущего, – но в чем заключается его существование, помимо стонов, остается совершенно неясным. Во всяком случае, все люди в изображенном в «Живущем» мире являются совершенно самостоятельными личностями, обладающими свободой воли и возможностью взбунтоваться против социального целого. Таким образом, Анна Старобинец на самом деле написала роман совсем о другом. Прежде всего, в «Живущем» изображено общество, в котором реинкарнация (переселение душ) объявлена официальной доктриной, и более того – налажен онлайновый автоматизированный учет того, когда и где возрождается только что умерший человек. Всем «переселяющимся душам» присвоен идентификационный код, число душ постоянно (3 млрд.), между смертью и новым рождением души в нормальном случае проходит 5 секунд, поэтому смерть называется «5 секунд тьмы». Старбинец делает безусловно логичные выводы о том, какими свойствами должно обладать такое общество.
Во-первых, в нем отсутствует забота о стариках, поскольку нет смысла длить мучительную дряхлость, если есть возможность переродиться молодым. Всех достигших 65 лет убивают, а до этого рекомендуют лишить себя жизни добровольно.
Во-вторых, падает любовь к детям, поскольку истинным наследником человека является его собственное перевоплощение. Всех детей, достигших 7 лет, отдают в интернат, материнская любовь считается преступлением.
И вообще ценность индивидуальной жизни падает, поскольку бессмертие души в реинкарнациях все равно гарантировано. Можно сказать, что идеология тоталитарного суперорганизма является всего лишь идеологическим прикрытием для дискредитации индивидуальности. А теория переселения душ – лишь идеология, позволяющая обществу требовать от граждан любого самопожертвования, вплоть до самоубийства. Коллективное существо «Живущий» оказывается коллективным лишь до тех пор, пока люди добровольно соблюдают правила. Но когда человек вспоминает про свою индивидуальность, выясняется, что «Живущий» – это внешняя тираническая сила, у которой есть тюрьмы и полиция.
Добровольность – вот та энергия, от дефицита которой умирали все утопии.
В «Легкой голове» Славниковой верующие христиане убеждают главного героя: способность к самопожертвованию – величайшее достоинство человека, но самопожертвование может быть только добровольным; государство, заставляя человека пожертвовать собой, совершает грех.
В работах современного историка Сергея Эрлиха говорится, что важнейшим поворотом в истории западной цивилизации был переход от кровавой жертвы, приносимой богам, к самопожертвованию – символом которого является добровольная смерть Христа. Как известно, Христа сравнивают с жертвенным агнцем, но это был первый агнец в истории, сам пошедший на жертву. И этот пример – жертвы не другими, но собой – открыл дорогу европейскому гуманизму.
Важнейший вопрос, который ставится «фантастикой мирного труда», – это вопрос о добровольности принятия людьми некоей жизненной стратегии. Готовы они добровольно и с радостью трудиться, дробя камни молотом, – как в «Живой земле» Рубанова? Готовы ли они добровольно уходить из жизни во имя демографической стабильности – как в «Живущем» Старобинец (а еще раньше в «Часе быка» Ефремова)? Готовы ли они добровольно жертвовать собой ради предотвращения терактов – как в «Легкой голове» Славниковой? Готовы ли они посвящать жизнь бескорыстному служению обществу? Готовы ли они отдавать все время и силы некоему перспективному и сулящему путь к звездам научно-техническому проекту?
Если да – то мир наполняется светом и радостью, и мы шагаем прямо в утопию.
Но если нет – то труд, самопожертвование и звездные корабли поворачиваются к нам своей другой стороной.
Тогда труд становится общественными работами по приговору суда.
Тогда – как в «Легкой голове» Славниковой – самопожертвование превращается в доведение до самоубийства.
Тогда – как в «Живущем» Старобинец – общество, которому служишь, оказывается кибернетическим чудовищем, считающим, что твоя жизнь и твоя индивидуальность не имеют значения.
Тогда – как в финале «СССР ™» Идиатуллина – директора заводов обвиняют рабочих в предательстве – за то, что те думают только о жилье и зарплате. Будь у директоров возможность, они бы, чего доброго, и отомстили за предательство.
Тогда и мирный космос может рассматриваться как «государева забава», транжирящая народные деньги.
На фантконвенте Еврокон-78 в Брюсселе приз за лучший НФ-роман был присуждён Александру Зиновьеву, бывшему советскому учёному, жившему тогда в Мюнхене, – за книгу «Зияющие высоты», опубликованную в 1976 году в Лозанне (Швейцария) и принёсшую автору мировую известность. Непростую книгу, многослойную и разноплановую, но ни в коей мере не «научно-фантастическую»! Такие дела. При выдумывании её «автору никто не помогал. Никто не читал. Никто не высказывал ценных критических замечаний. И автор всем благодарен за это» был от души.
Сатирико-социологический анализ фундаментальных законов общественного бытия с НФ сближает разве что пояснение к нему: «Книга составлена из обрывков рукописи, найденных случайно». Сравните с подзаголовком («Рукопись, обнаруженная при странных обстоятельствах») повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света», опубликованной в том же 1976-м.
Конечно, книга Зиновьева о перипетиях жизни разнообразных Ибановых в Ибанске, где все мероприятия исторические, предоставляет богатые возможности для её трактовки. Во-первых, как сатиры на советское общество, и эта трактовка до 1991 года была наиболее востребованной, благо сатиры там хоть отбавляй! Даже «злопыхательства», как предпочитали говорить в восьмидесятые. Примеров этого в книге масса.
«Социзм есть вымышленный строй общества, который сложился бы, если бы в обществе индивиды совершали поступки исключительно по социальным законам, но который невозможен в силу ложности исходных допущений. Социзм имеет свою ошибочную теорию и неправильную практику, но что здесь есть теория и что есть практика, установить невозможно как теоретически, так и практически..» К полному «изму» – путь по спирали, высшие витки которой опускаются ниже низших, за счёт чего и достигается поступательное движение вперёд.
В семисотстраничной книге множество сатирических картинок и портретов. К примеру: некто был знаком «с достижениями болтовни по поводу открытий современной физики», другие «вели дискуссию по всем канонам научной дискуссии: каждый кричал своё и не слушал другого». Там много всего… Наша реальность не может быть описана ни в какой теории, легче построить атомный реактор, чем хорошее хранилище для картошки. А народ в этой реальности должен вести себя так, как будто начальство на самом деле не смешное, а умное, доброе, справедливое…
Вот суждения о власти, науке, искусстве. Сама власть есть главное дело. Воспроизводство власти есть часть этого дела. Ибанское общество – весьма сложная дифференцированная и иерархически структуризованная система привилегий… И не важно, что некто не может «отличить Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля, кобеля от Гоголя…»
Ибанскую науку Зиновьев рисует только в гротескном ключе: «В науку пробрались несколько настоящих ученых»! «Ураган научных открытий нашего времени в значительной мере есть социальный ветер, а не ветер познания… Лет через сто узнаем, кто был настоящий учёный…» Ещё примечательное: «Матореализм как высшая стадия материализма до возникновения диамата. Мат – универсальный сверхязык, на котором можно обращаться даже к внеземным цивилизациям»… А в ибанском искусстве закон один: чем выше зад, который удаётся вылизать художнику, тем крупнее художник!
Второй, и более важный слой книги – социологическое исследование «механизмов» общества, социомеханика Зиновьева: «социальные законы одни и те же всегда и везде, где образуются достаточно большие скопления социальных индивидуумов, позволяющие говорить об обществе».
Подобными исследованиями учёный занимался ещё с пятидесятых годов, разрабатывая логическую онтологию, но в СССР они поддержки не нашли. Потому и состоят «Зияющие высоты» на треть из социологических «кусков», рассматривающих основные аспекты социальной организации: коммунальный, деловой, ментали-тетный. Впоследствии, выбрав эти куски и скомпоновав их иначе, Зиновьев получил книгу «Коммунизм как реальность», за которую был даже отмечен премией Токвиля по социологии. Хотя подавляющая часть профессиональной социологической среды его сразу чуть ли не возненавидела.
В итоге Зиновьев разработал социологическую теорию для любых социальных объектов, с конкретизацией – для коммунистической, западнистской, постсоветской систем. Эту теорию (которая сама по себе метод) он сначала называл «социомеханикой», затем «логической социологией» – чтобы отделиться от того, что сочиняют социологи обычные. Сам Логик считал их разными науками, как химию и алхимию…
О «социомеханике» взамен мейерхольдовского принципа «биомеханики» упоминал ещё А. В. Луначарский за полвека до Зиновьева. Но по его рассуждениям, рассматривающим человека как клетку в большом социальном механизме, изучая и изображая человека в его социальной среде, можно было создать (всего лишь) полнокровный жизненный образ в театре.
Зиновьев задачу ставил гораздо сложнее. Чувствуя «моральный долг не перед людьми, а перед самим собой», он пытался создать «точную науку про общество».
«Принято думать, что человеческое общество есть одно из самых сложных явлений, и по этой причине его изучение сопряжено с необычайными трудностями. На самом деле… общество есть наиболее лёгкое для изучения явление, а законы общества примитивны и общедоступны» (!). Далее в своём «плотном» (особенно вначале) тексте философ и Логик это и пытается показать. Ниже следует компендиум основных положений.
Научный закон есть утверждение, обладающее такими признаками:
1) оно истинно лишь при определённых условиях, 2) при этих условиях оно истинно всегда и везде, 3) условия, при которых истинно такое утверждение, никогда не реализуются в действительности полностью.
Социальные законы суть правила поведения: меньше дать и больше взять, меньше ответственности и больше почёта и т. д. Люди стремятся официально выглядеть тем лучше, чем они хуже становятся на самом деле. Они сначала усиленно скрывают правду, а потом не могут узнать её даже при желании. Врут потому, что обман есть наиболее выгодная форма социального поведения. Есть и объективные законы дезинформации – вроде законов тяготения…
Социальная оценка проблемы как важной или неважной не совпадает с её гносеологической оценкой как трудной или нетрудной. Но в силу социальных отношений важную проблему оценивают и как гносеологически трудную. Ошибка неизбежна – как социальное явление.
Основной закон отношения социального и официального – стремление к их соответствию и даже совпадению. Но в массовом исполнении даже величайшая мудрость совпадает с величайшей глупостью.
Один из глубочайших социальных законов: индивид должен быть ограничен во всех отношениях…
Основная трудность понимания общественных явлений в том, чтобы найти способ организации видения очевидного, способ понимания повседневности.
Общество можно представить как огромное число клеточек, связанных друг с другом и осуществляющих действия независимо от того, есть в них человек или нет. Социальным индивидом может быть не только отдельный человек, но и группа людей, объединение групп, даже целая страна. Социальное действие есть действие индивида. Люди осуществляют их в силу социальных законов. Социальная группа есть скопление из двух и более социальных индивидов (не всякое). Социальные отношения суть отношения индивида к своей группе, группы к своему индивиду, индивида к обществу, общества к индивиду…
Для построения любого общества достаточно иметь некоторое множество индивидов и предоставить их самим себе… Социальные системы относятся к числу эмпирических. Отсюда два типа исследовательских задач:
1) исследование самой системы, 2) решение проблем с учётом того, что приходится иметь дело с системой. Для теории социальных систем безразлично, сложилась та или иная система естественно или была изобретена искусственно. Социальная оппозиция должна перестать рядиться в чуждые ей оболочки науки и искусства, должна выступать в своей собственной роли.
Из любых исходных предпосылок можно вывести любое общественное устройство. Из допущения свободы и равенства – отеческий террор и привилегии. Из допущения насилия – разгул свирепой демократии. Содержание предпосылок не играет роли.
Социальный тип общества в значительной мере характеризуется типом руководителя. Вопрос о руководителях – один из центральных для социологии. Если руководство хочет добра, оно должно стремиться к стабильности, а не к преобразованиям. Власть имеет огромную разрушительную и ничтожную созидательную силу. Она не способна систематически выполнять свои обещания. Позитивным обещаниям власти никто не верит, не верит и она сама…
С точки зрения науки «ибанское» общество – громоздкая по размерам и числу элементов, но примитивная по организации социальная система, стремящаяся к полной однородности и стабилизирующаяся на минимальном уровне положительных и максимальном уровне отрицательных параметров. (И наоборот! Как ни странно…) Общество, провозглашающее лозунг, согласно которому интересы народа в целом превыше интересов отдельного человека, есть общество неправовое. Формула организации таких социальных систем: величины полного порядка и беспорядка совпадают. Математически, если причины и последствия соизмеримы, то следствие не превосходит причины.
Чтобы эту систему развалить, должна быть приложена энергия, близкая к бесконечности. Или система развалится сама без всяких усилий, но какова величина времени при этом… (Да, некоторые построения Логика через сорок лет выглядят несколько «фантастическими», но это не так.) Ещё одно из таких утверждений: нужна гласность. В любой форме…
Нельзя уничтожить плохое свойство действительности, не уничтожив связанное с ним хорошее. Нельзя создать хорошее, не породив связанное с ним плохое…
Социальная жизнь подчиняется законам комбинаторики. Разговоры о какой-то принципиальной сложности познания общественных явлений суть сказки невежественных в этой области людей. В принципе все свойства социальных систем поддаются измерению. Чем тщательнее скрываются социальные тайны, тем явственнее они вылезают наружу.
Тема политики – самая скользкая тема разговоров на социальные темы. Политика есть вопрос о власти. Но не всегда вопрос о власти есть политика. Программа преобразований проста: 1) минимизация аппарата управления, 2) свобода действий руководителей и персональная ответственность за результат, 3) право руководимых на самозащиту. (Программа проста, но всё-таки «фантастична».)
Общества без морали не бывает. Мораль как социально значимая величина – лишь способ поведения. Совесть относится к волевым поступкам людей по отношению к другим людям. Социальным законом является тенденция к неморальным (несовестным) поступкам. Но основу подлинно человеческого бытия составляет правда. Правда о себе, о других. Беспощадная правда…
Таинственная «душа» – лишь общеизвестный бардак, возведённый в энную степень, перенесённый в голову, но не преобразованный в ней. Негативные и позитивные качества бывают настолько похожи, что люди долго не замечают разницы. Как правило, они становятся жертвами своих собственных измышлений. Самые гнусные поступки совершают обычно порядочные люди. Самые страшные драмы разыгрываются у всех на виду. Это наша обыденная жизнь.
Родители должны испытывать ответственность за детей, если хотят, чтобы было кому за них отомстить. Жертвы всегда напрасны. Сознание жертвенности поступков мучительно, ложно и бесплодно. Поступки должны оцениваться исключительно по цели и результатам.
Призыв познать человека – ложная проблема. Что такое человек? Комбинация конечного числа признаков. Правда, люди ничто так часто не нарушают, как законы логики. Существует проблема надёжности человека – лучше одному. Не легче, но честнее. Если человек приучается избегать тайны, он – социальная штучка и не более. Пустышка. Но вот «принципиальных» быстро загоняют в безвыходные тупики и обрекают на страдания…
Имея дело с женщиной, будь готов к неожиданностям. Настоящие мужчины не играют в хоккей, футбол и политику. Настоящие мужчины вообще не играют.
Мы слишком много думаем и мало делаем. Много думаем, потому что не умеем действовать. Жизнь без страха смерти и прочих отрицательных чувств лишена человеческого содержания. Истина банальна: поступайте, как считаете нужным, время решит, чему и как быть.
Науки есть естественные и неестественные (то бишь общественные)… Учение о мире – чисто социологическое явление, ничего общего, кроме словесной формы, не имеющее с наукой. Идеология и наука суть взаимно исключающие явления.
(Советскую науку Логик не жаловал, показывая целью большинства «учёных» «как можно больше наговорить нечто невнятное, с десятком непонятных терминов»… Вроде такого: «Будем рассматривать общество как гомогенную систему из конечного множества суперперсонализированных элементов, отображаемую на гомоморфное подмножество кортежей»… Вот это «наука»!)
Интеллигент – некое социальное явление из общесоциальной среды… Невозможно провести чёткие грани этого явления. Образованность и интеллигентность тесно связаны, но это не одно и то же. Интеллигентность общества – способность общества к объективному самопознанию, духовному самоусовершенствованию. Интеллигентность критична и оппозиционна по самой своей функции в обществе. Интеллигент – это говорящий правду об обществе вообще и о власти в том числе. Чтобы уничтожить интеллигенцию, не надо даже на неё нападать. Достаточно её не охранять…
Немного парадоксов Зиновьева (они чуть ли не на каждой странице).
– Наивность есть тоже идеология.
– Диалектическая логика учит, что все понятия и вещи изворотливы, скользки.
– Всё устаревшее и отжившее надо душить в зародыше.
– Чужой – это сначала всегда свой.
– Суждения о прошлом, которые кажутся истинными теперь, не обязательно истинны в прошлом.
– Потому ты такой трусливый… Ты, оказывается, поэт.
– Если катастрофа кратковременна, она воспринимается как случайность.
Растянута во времени – не воспринимается как катастрофа.
– Если в какой-нибудь области культуры её представители начинают беспокоиться о её чистоте – верный признак того, что дело нечисто.
Вот такая книга получилась у Александра Александровича Зиновьева (1922–2006), девяносто лет со дня рождения которого (в обычном селе Костромской губернии) – в конце октября. Книга необычная, книга непривычная, так и не получившая должного резонанса в научном мире.
Так ведь крестьянский сын, ставший истинным философом и открывателем фундаментальных социологических законов, «человек из Утопии», создавший «жанр социологического романа», довольно органично сочетающего науку и беллетристику, сам же писал: «При рождении я не давал подписки одобрять всё то, что они натворили. Я никому ничего не должен. Моё моральное право что-то принимать в этом мире, а что-то отвергать…»
Вот «коллеги» и не приняли… Романы – пусть в них соединены народной смеховой культурой в традициях Рабле лучшие черты произведений Щедрина, Бердяева, Высоцкого – всё-таки «беллетристика». Даже друг, философ Карл Кантор писал прежде всего о том, что «в 1976 году на небосклоне мировой литературы взошла новая звезда русского искусства».
К тому же Зиновьев своей социомеханикой лишал человека последних объективных оснований для самомнения и гордости. Зиновьев – «страшный человек», не оставляющий места для иллюзий и игры. А жить без этого, похоже, нельзя… Когда всё облекается в беспощадные формулировки, то становится невыносимо скучно… Сам Логик считал, что перспектив распространения и реализации его трудов нет. Ведь человек, овладевший его теорией-методом, будет лучше понимать реальность, отбрасывая всяческие иллюзии. А зачем?..
Тем не менее в начале XXI века о социомеханике как «реальной» науке стали говорить вполне серьёзно, хотя в словарях расшифровки термина нет до сих пор. Питерские исследователи прошлого, настоящего и будущего Сергей Переслегин, Николай Ютанов, Андрей Столяров термином этим оперируют вовсю. По их формулировкам, «социомеханика» – философская дисциплина, изучающая наиболее общие закономерности динамики гипотетических социальных систем, или – комплекс представлений об эволюции тех же систем. Но тот же Переслегин выводит социомеханику из произведений Ивана Ефремова, он даже написал примечательный текст под названием «Социомеханика в романах Ефремова».
Термин входит в научный оборот, социомеханика применяется для выработки экономических стратегий (С. Сурков), специалист по развитию интеллекта В. Венгер рассматривает её вообще как «базис для науки»! Только вот «имажинативную социомеханику» Зиновьева – как дисциплину не совсем научную, вроде как по-луфантастическую, забывают… Напрасно, ну какой же из Логика фантаст?