Задыхаясь, он остановился перед закрытой дверью квартиры, по краям которой стояли двое - один в милицейской форме, другой в штатском.
- Нельзя сюда! - сурово сказал милиционер, а штатский одновременно произнес участливым голосом:
- Вы Чернов? Павел Дмитриевич?
- Да...
- Проходите! - Штатский широко распахнул дверь. В прихожей толпился народ: милиция, соседи, видимо, понятые, люди в штатском. Павел рванулся на вспышку фотоаппарата, осветившую место в дальнем конце прихожей, в нескольких шагах от него. Люди расступались, и Павел оказался один на один с неестественно растянувшейся на полу фигурой. Ноги подогнуты. Удивленно смотрят в потолок огромные, застывшие глаза. Руки раскинуты в стороны, одна сжимает отцовский пистолет. Под головой темная лужица, а в виске - черная дыра с остановившейся, остывшей кровью. Елка. Вымолил! И тут на Павла обрушился шквал звуков, нестройных, нескоординированных , перекрывавшийся нечеловеческими воплями из спальни, в которых он с трудом узнал голос матери и выхватил слова: "Леночка... о-о-о!.. Леночка, родная... о-о-о!" Кто-то тихонько тронул его за плечо.
- Павел Дмитриевич?
Павел обернулся. Перед ним стоял невысокий крепкий мужчина в штатском, лет сорока на вид.
- Старший следователь прокуратуры Чернов Валерий Михайлович, представился мужчина. - Ваш однофамилец. Пойдемте в комнату. Несколько вопросов, если позволите...
- Как... как это произошло? - спросил Павел.
- Пойдемте, - повторил следователь.
- Я хочу видеть отца, - сказал Павел. - Пожалуйста, - кивнул следователь. - Он у себя в кабинете. Лучше бы его не тревожить сейчас, но вам можно... Потом выходите сюда. Я жду вас.
Павел вошел в гостиную, где за столом сидело несколько мужчин с бумагами, чемоданами, двое из них были в белых халатах. Он прошел мимо и открыл дверь в кабинет.
Отец, прямой как палка, сидел за столом и застывшими, почти как у Елки, глазами смотрел в никуда. Ящики стола были открыты, на полу валялись бумаги, папки, но крышка стола была чистой. На ней прямо перед Дмитрием Дорми-донтовичем лежала одна-единственная бумажка. Павел заглянул через плечо отца и прочел написанные четким отцовским почерком слова:
"В Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза. В Ленинградский областной комитет КПСС. От Чернова Дмитрия Дормидонтовича. Заявление. В связи с преступной халатностью, проявленной мной при хранении личного оружия, прошу освободить меня от обязанностей второго секретаря Ленинградского областного комитета КПСС. 7 ноября 1979 года. Чернов".
- Отец! - позвал Павел.
Тот не шелохнулся. Павел приблизился еще на полшага, положил руку на неподвижное плечо отца, постоял так. Отец поднял руку, положил ладонь на руку сына и слегка сдавил ее пальцами.
- Спасибо... - чуть слышно прошептал он. - Теперь иди.
Павел молча, на цыпочках вышел и вернулся в гостиную, где ждал его однофамилец-следователь. Они прошли в комнату, которая когда-то была его, Павла, комнатой, потом Елкиной, потом была частично переоборудована Лидией Тарасовной под свой уголок.
- Здесь нам никто не помешает,- сказал следователь, уселся за резной чайный столик и жестом пригласил Павла присесть напротив.
- Как это произошло? - повторил свой вопрос Павел.
- Откровенно говоря, это еще предстоит выяснить, - ответил следователь. Есть некоторые странности... На данный момент у меня есть две версии происшедшего. Скорее всего, смерть вашей сестры наступила в результате неосторожного обращения с оружием. Она пришла сюда, открыв дверь собственным ключом, выпила бутылку кагора и примерно две трети бутылки ликера или как его там... в общем, "Дюбонне". Залезла в ящик стола Дмитрия Дормидонтовича, нашла там пистолет, стала баловаться с ним перед зеркалом и...
- Чушь какая-то, - сказал Павел. - Это так не похоже на Елку... на Елену.
- В том-то и дело, - согласился следователь. - Пока мне удалось опросить только соседей, свекровь потерпевшей - впрочем, от нее было мало толку - и некоторых прибывших на место происшествия... скажем так, коллег вашего отца, и на основании их показаний у меня тоже сложилось несколько иное представление о личности потерпевшей. Скажите, Павел Дмитриевич, летом одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года с ее стороны имела место попытка самоубийства?
- Да, - прошептал Павел.
- Причина?
- Личная. - Павел сжал губы.
- Понятно. А скажите, пожалуйста, она знала, что у Дмитрия Дормидонтовича есть именное оружие?
- Наверное. Не знаю. Мы эти вопросы не обсуждали. Я знал.
- Давно знали?
- Пожалуй, с детства.
- И?..
- Простите?
- Не возникало желания... ну там, пострелять по банкам или перед сверстниками похвастаться?
- Нет. Вещи отца были для нас неприкосновенны. И потом, сколько себя помню, я никогда не любил оружия.
- Но пользоваться приходилось?
- Да. В экспедициях.
- Итак, насколько я понимаю, вам неизвестно, знала ли потерпевшая о наличии в доме оружия?
- Неизвестно.
- Так... А скажите, какие отношения были у Елены Дмитриевны с ее мужем, Вороновым Виктором Петровичем?
- Не знаю. Понимаете, последние годы мы были не особенно близки с сестрой. А Воронова я видел всего один раз - на их свадьбе, год назад. И сестру я с тех пор не видел. Завтра собирались встретиться... А вышло сегодня.
Павел замолчал. Следователь не торопил его. Лишь когда Павел достал из кармана сигареты, однофамилец из прокуратуры щелкнул зажигалкой, давая прикурить, и спросил:
- Она не могла повторить попытку самоубийства... по личной причине?
От неожиданности Павел поперхнулся дымом. Откашлявшись, он сказал:
- То есть из-за Воронова? Я сомневаюсь.
- Почему?
А что толку отмалчиваться... теперь? Елке все равно не поможешь.
- Понимаете, тогда, после первого случая, она сильно переменилась. Мне кажется, что она вообще утратила способность чувствовать. Любить, во всяком случае... Впрочем, я не знаю, что с ней было во Франции...
- А вы обратили внимание на зеркало? - неожиданно спросил следователь.
- Нет, а что?