Павел был потрясен исповедью отца. Сколько он помнил себя - а стало быть, и отца, - тот ни словом, ни жестом, ни намеком не выдал своей тайны, все эти годы носил в себе такую боль...
- Бедный ты мой! - сказал он, обнимая отца за плечи. - Но теперь все будет иначе. Теперь с тобой мы!
- Кто это мы?
- Мы с Нюточкой. Привыкай, батя, быть дедом. А на опустевшем к вечеру кладбище, на свежей могиле Елены Дмитриевны Черновой среди подмерзших цветов ничком лежал небритый человек с перевязанной головой и в донельзя испачканном дорогом пальто. Он рыдал, рыдал громко, не стесняясь и не стыдясь. И только по этим рыданиям сторожа, запиравшие кладбище на ночь, нашли Виктора Петровича Воронова, подняли с земли и вывели за ворота. Он подождал, когда они запрут тяжелый засов и уйдут, потом посмотрел на стену, покачал головой, всхлипнул и побрел в направлении от города.
IX
Ноябрь окунул город в продергивающий до костей холод. Свирепые ветра ватагой неслись с Финского залива, и мотыляли по проспектам обрывки шариков и гигантских тряпичных гвозди еще долго после демонстрации трудящихся. Потом исчезли и они.
Таня лениво озирала из окна сонный Питер, не отмечая ни мрачных дней, ни тяжелых ночей. Все чаще приходили кошмары, давили унылыми видениями, приоткрывая завесу над царством мертвых. Подступали тихие и безгласные, мутно-прозрачные в кромешной темноте. Что-то сгущалось вокруг, падало сверху, будто тень незримого крыла. Мертвыми знамениями врезались в подсознание слухи и новости, обволакивающие с разных сторон: то там кто-то умер, то этот усоп. И Тане нестерпимо хотелось заглянуть в запредельное, потрогать кончиком пальцев костлявую за нос.
Пустота звала: "Пойдем!", но тут же появлялась старая знакомая ведьма с пронзительными глазами, без всякой укоризны, злорадно ухмылялась, предупреждая, что не настал еще срок.
Для Тани уже не существовало слова "надо", даже в бренных удовольствиях она не видела никакого смысла. До недавних пор она придумывала простейшие способы поисков заработка, помогала Якубу добывать денег. На кайф их уходило немерено, благо налаженные каналы поставки и сбыта давали крутые возможности снимать сливки. Давно прошло то время, когда Таня следила, чтобы дом не превратился в барыжную лавку. Но незаметно стали захаживать напрямую наркоманы, а теперь и это обрыдло, вместе с самим Якубом и его подругой. Раз, не выдержав какой-то мелочной непонятки, Таня напустилась на парочку, намекнув, что выставляет их за дверь. В результате осталась одна в пустом доме. В холодильнике гулял сквозняк, в раковине башней выросла гора немытой посуды, под ванной кисло, покрываясь плесенью, замоченное белье. Только маковые поля были местом пребывания Тани, только этот запах был родным и ничто другое более не тревожило ее когда-то острый и жаждущий приключений рассудок.
Однажды Таня заметила, что опий вышел, и полезла в общаковый тайник. Она нюхнула чистый, без всякой примеси порошок. Слизистую обожгло. "Дерзкий", подумала Таня, определяя дозу на глаз. Опасения, не многовато ли, при этом не было. Как это часто случается с теми, знает тайную прелесть всякого наркотика, Таню так дело стремление достичь вершинки познанного однажды блаженства, поэтому она попросту откидывала всякое чувство страха за собственную неповторимую жизнь. Вместо инстинкта самосохранения работало эрзац-сознание: а будь что будет.
Удерживая последним усилием воли тремор, Таня с мазохистским наслаждением шарила концом иглы на почерневшем рекордовском шприце в поисках рваной, затянувшейся малиновыми синяками вены. Не найдя ее на сгибе она решительно, прикусив губу, воткнула ту же иглу в кисть. Попала. И побежала теплым туманом надежды по кровяным сосудам угарная эйфория. Метну лась мысль о вожделенном пределе. Предметы и мебель поехали перед глазами, разъезжаясь серебристой рябью. Пространство и время соединились в светящейся дымке. Горло сдавило. Откуда-то издалека пришли чужие голоса: "Ay!" - "Как ты тут?" - "Мы только вещички забрать..." - "Э, она уже тащится!" - "Слушай, а на нашу долю осталось?" - "Иди шприцы вскипяти..." Опрокидываясь навзничь, Таня охнула, а руки неестественно, как чужие, не принадлежащие ее телу, еще цеплялись за воздух. Звенело в ушах. Постепенно частоты падали до ультранизких, гудящих монотонным колоколом под самой теменной костью. Дыхание судорожно останавливалось, и где-то далеко, неровно и замедляя темп, ударял сердечный маятник, отсчитывая, как кукушка, последние секунды жизни. Она даже не раздвоилась, а их стало множество: одна болталась под потолком, безумно хохоча над собственным телом внизу, и выговаривала второй - той, что философски застыла, съежившись в красном углу: "Это смерть, но еще рано, пора ведь не пришла". И все эти Тани, собираясь в одну, вылетели, как ведьма в трубу, увидели с непомерной высоты дом, людей, занимающихся своими делами, как пчелы в сотах улья. Хотела было найти знакомых, крикнуть на прощанье - и оказалась в радужном коридоре, где не было углов, а бесконечные стены, словно сделанные из плазменной ткани, переливались фиолетовыми искрами и зелеными огоньками. °се дальше и дальше улетала Таня, гул нарастал, но было легко и свободно. Где-то там впереди должен быть свет. rto он не приближался. Наоборот, все больше сгущалась
бездна тьмы. И в монотонном гудении стал отчетливо слышен родной бас-профундо:
- Здравствуй, доченька...
И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон...
Конец этого жуткого года ознаменовался разными хлопотами, и, погрузившись в них с головой, Павел уповал лишь на то, что год уходящий не принесет еще каких-нибудь потрясений.
Он носился то в мастерскую, где отобрал камень для памятника Елке - серую с красными прожилками мраморную глыбу - и в два приема внес аванс за его изготовление, то в больницу к матери, которая не узнавала его и упорно называла или "товарищ генерал", или "доченька", то на дачу в Солнечное, которую предписывалось освободить к Новому году, понемногу вывозя оттуда всякую мелочь - книги, посуду, белье.
Дело по факту гибели Елены Дмитриевны Черновой было прекращено за отсутствием состава преступления. Заявлению Дмитрия Дормидонтовича вышестоящие инстанции решили ходу не давать, а отправить его на пенсию по состоянию здоровья. Ему даже предложили вариант отправиться послом в Народную Республику Габон, но он отказался. Великодушие начальства простерлось до того, что вместо казенной дачи в Солнечном Чернову был предложен "скворечник" с участком в восемь соток на станции Мшинская, а вместо казенного автомобиля - "Жигули" по специальной "распределительной" цене - шестьсот рублей. Должностной оклад сменился союзной персональной пенсией. За ним сохранили городскую квартиру, пожизненное право пользования распределителем, поликлиникой и больницей. Могло быть и хуже.
В начале декабря Павел перевез вещи и Нюточку с Ниной Артемьевной из квартиры Лихаревых в отцовскую. Дочка с няней заняли родительскую спальню. Дмитрий Дормидонтович окончательно перебрался в кабинет. Павел поставил себе в гостиной тахту и школярский письмен ный столик, приобретенный специально, роскошный стол из кабинетного гарнитура остался в квартире у Никольского. В Елкину комнату снесли вещи матери - все понимали, что она вряд ли когда-нибудь вернется сюда, но все-таки...
Нюточка самостоятельно внесла в новую для себя квартиру две вещи пластмассовую корзиночку с любимым пупсом и свернутый в тугую трубочку календарь с "тетей мамой". Последний она велела повесить над своей кроваткой.
- Ванькина жена, - констатировал дед, увидев календарь. - Или уже-бывшая, не знаю... Надо же, как жизнь все закрутила... И чего этому дуралею надо было? От такой девки ушел... или она от него.
- От одной ушел, к другой пришел... - тихо сказал Павел. - Бог-с ними, может, хоть у них все сладится.
- У кого? У Ваньки с Татьяной твоей? Ничего у них не сладится, не сладилось уже. Ты что, не знал?
- Нет. А что?
- Выгнала она его, еще в начале осени. К отцу с матерью приперся, ободранный, жалкий, больной. Еле дошел и на пороге сознание потерял. "Скорую" вызвали - и в больницу. Нервное истощение, тяжелое алкогольное отравление... И, говорят, еще кое-что.
- Что?
- То, что, по словам начальства, существует только на гнилом Западе... Наркоту жрал Ванька... Эпилептические припадки с ним были, уже в больнице... Эх, будь я еще в силе, разобрался бы с этим змеюшником, что твоя благоверная устроила.
- Не надо, - тихо, но твердо сказал Павел. - Это их дела, и никого больше они не касаются. А если она чудит, так это от горя. Пойми ты, несчастный она человек, несчастнее всех нас.
- А ты - ты, что ли, счастливый? Знатно она тебя осчастливила!
- Да, - сказал Павел, глядя отцу прямо в глаза. - Представь себе, я счастливый. И осчастливила меня именно она... И хватит, не будем больше о ней, ладно?
"Старею, - подумал Дмитрий Дормидонтович, опустив глаза. - И не припомню, чтоб раньше меня кто в гляделки переиграл, а теперь - пожалуйста. И кто? Пашка, сынок родной"
- Ладно, - пробурчал он... - Что-то счастье твое гуляло, пора бы ей уже того... на горшок и спать.
- Погоди, не купали еще... Если хочешь, можешь ее потом в полотенце завернуть и сюда отнести. Пусть к деду привыкает.
- Хочу, - сказал Дмитрий Дормидонтович. - Только ты вот что, Павел... Надо бы вам здесь прописаться поскорее, пока мы с матерью еще...
- Прекрати! - сказал Павел.
- Добро, только не кипятись. Скажу по-другому. Надо ведь и порядки соблюдать. Раз здесь живете - надо вам здесь и прописываться. Или с Татьяной своей за жилплощадь судиться собираешься?
- Нет, - сказал Павел. - Та квартира принадлежит ей и только ей.
- Ну так и выписывайся оттуда. Если для этого надо развод оформить оформляй. Свяжись там с тестем, обсудите все... По процедуре, по имущественным претензиям.
- Нет у меня никаких претензий. Все свое я давно оттуда забрал.
- А у нее?
Павел озадаченно посмотрел на отца.
- Какие у нее могут быть претензии? Я ей все оставляю.
- Все, да не все... Надо так дело устроить, чтобы она Нюточку у нас не отсудила. В разводных делах обычно ребенка при матери оставляют.
- О чем ты говоришь? Не станет она отсуживать...
- Сейчас, может, и не станет. А потом? Кто знает, какой у нее переворот в мозгах произойдет? Вот и надо бы от нее бумажку на этот предмет получить, чтобы в суде к делу приобщили. Чтобы потом не возникала.
- Она не будет возникать, - сказал Павел. - Но я поговорю с ней...
До Тани он не мог дозвониться три дня. Никто не подходил к телефону. У Ады трубку поднял какой-то незнакомый молодой человек, назвался племянником Николая Николаевича, студентом из Одессы, и сообщил, что, "старики" выехали в Цхалтубо лечиться грязями и прибудут дней через десять. Про Таню он не знал ничего, саму ее ни разу в жизни не видел.
На четвертый день после работы (а ведь была еще и чйота причем самая авральная: заканчивался год, подбивались бабки, составлялись отчеты, срочно ликвидировались накопившиеся за год недоработки) Павел решил сделать крюк и заехать к Никольскому, разобраться, что почем, и, если Таня дома, переговорить с ней. На всякий случаи он взял ключи от той квартиры, которыми не пользовался почти полтора года.
В окнах горел свет. Значит, дома. А на звонки не отвечает, потому что телефон не в порядке или на АТС что-нибудь. Бывает.
Павел вошел в подъезд, внизу аккуратно вытер ноги от налипшего снега, поднялся по знакомой чистой лестнице, остановился перед знакомой дверью, обшитой темной вагонкой. Позвонил.