- Куда ж я такой пойду? Куда? Таня чуть было не ответила со всей пролетарской искренностью, куда именно ему следует идти, но сдержалась и посоветовала:
- Оденься, сходи умойся, потом попей чайку и иди на студию пешком проветришься.
Белозеров посмотрел на нее дикими глазами.
- Ну что ты несешь, а? На студию - в таком виде? Мне надо побриться, переодеться...
Таня отвернулась, подняла с полу сумочку, достала из кошелька червонец и не глядя протянула Белозерову.
- Вот тебе на такси, катись домой, брейся, переодевайся и вообще делай что хочешь.
Белозеров дрожащей рукой взял десятку, машинально сунул было ее в карман брюк, но попал в трусы. Тане стало совсем тошно, она пошла на кухню, без спроса поставила на газ чей-то чайник и закурила, глядя во двор через немытое окно. Вышла Галина - это оказался ее чайник, и она как раз собиралась его ставить, они вдвоем покурили, помолчали и пошли в их с Варламом комнату пить кофе. Варлама уже не было - с утра умчался по делам. После кофе Таня вернулась в свое будущее жилище и еще раз прикинула, сколько чего понадобится для легкого ремонта. Белозеров, слава Богу, уже смылся.
На другой день, ближе к вечеру, во двор въехал грузовичок, из которого вылезли Таня и лысый прораб Владимир Николаевич. Они на лифте подняли на последний этаж мел, обои, краску, клей, ведро с кистями, моток провода и циклевочную машинку, которая, в отличие от всего остального, была одолжена на стройке во временное пользование и подлежала возврату через два-три дня. Выгрузив все это хозяйство в пустой комнате, они уехали, а утром Таня вернулась уже одна, с кошелкой, из которой извлекла какое-то тряпье, переоделась и, закрыв газетами шкаф, принялась за дело.
Через четыре дня комнатка преобразилась и засверкала. Пятаковы и Шапиро приходили в нее любоваться, изумленно качали головами, а Галина принялась с непривычным для себя воодушевлением давать ценные советы по части оформления интерьера. Совместными усилиями они развернули древний шкаф боком и поставили его поперек комнаты, разделив ее на спальню без окна и гостиную. Таня раскрасила его в веселенький голубой цвет, а Галина разрисовала мандалами, ступами и цветочными орнаментами. В воскресенье, когда запах краски немного выветрился, Таня с помощью того же Владимира Николаевича перевезла сюда с Гавани свои вещи и всю ту мебель, которая не была встроенной и на которой не стояло инвентарного номера семейного общежития. За выездом бдительно следила ухмыляющаяся комендантша, которая произвела-таки на Таню начет в семь рублей за сломанную табуретку. Таня расплатилась - скандалить было себе дороже - и обязалась завтра же явиться с паспортом и выписаться по всей форме.
Напоследок Таня немного посидела одна в полупустой квартире, которую покидала навсегда. Что ни говори, а почти пять лет здесь прожито. Разные это были годы пестрые. А какие ждут впереди - как знать?
Числу к десятому сентября Таня решилась - оставила соседушке Варламу номер телефона хмелицкой почты, на случай, если ей позвонят со студии, и рванула на Валдай - помогать сестре убрать картошку, походить по клюкву и по грибочки. Тем более что дни стояли прекрасные, а отпуска у нее давненько не было - правда, и работы тоже.
Вернулась она через две недели, веселая, окрепшая, с мешком картошки, другим мешком, набитым банками с соленьями и вареньями, двумя ведрами клюквы и большим пакетом сушеных грибов. Со студии, как сообщил Варлам, никто так и не позвонил. Пару раз звонила Анечка Шпет, один раз Белозеров и еще раз кто-то очень пьяный и не пожелавший представиться. За день до нее вернулись из отпуска Пятаковы, ездившие на Светкину родину, под Самару, а еще через день прилетела из Улан-Удэ Галина, гостившая у матери. По случаю сбора кодлы был устроен неслабый сабантуй, в ходе которого получился разговор, имевший важные для Тани последствия.
- Администрация халдейская совсем охренела, - жаловался, чуть подпив, Варлам: у него это было обычное состояние, означавшее первую стадию опьянения. - Скоро того и гляди станут требовать, чтобы мы свои тексты литовали.
- А что случилось-то? Цензура? - спросил Пятаков.
- Цензура не цензура, а какой-то хрен с горы разослал по всем увеселительным заведениям циркуляр, чтобы, значит, репертуар музыкальных коллективов, обслуживающих по договорам такие заведения, включал в себя не менее шестидесяти процентов продукции на русском языке...
- Это правильно, - перебил Пятаков. - А то сплошное "би май бэби" везде.
- А ты что понимаешь? - взвился Варлам. - Думаешь, им это для подъема отечественной культуры надо? Для цензуры это надо, и еще чтобы перед начальством отчитаться о проделанной работе. А почему, как ты думаешь, мы почти сплошняком Англию гоняем? Потому что "Дип пёпл", "Ху" или даже Маккартни нам играть почетно это классики! А отечественное говно нам не тo что играть слушать противно!
- Все у вас так - как отечественное, так обязательно говно! - завелся Пятаков.
- А ты много слушал? - ехидно спросил Шапиро. - Не спорю, есть много потрясных вещей, мы и сами, между прочим, не по-китайски поем, только хрена с два нам позволят кайфовые вещи играть. Мы и свое-то бацаем, только когда все уже упьются, чтобы не дай Бог не пришили идеологическую диверсию. Потому что с одной стороны есть установка начальства, а с другой - пьяная публика, которой подавай или иностранный хит, или "Папа, подари мне куклу!". А вот про куклу или про дяди Ванины вишни мы петь не станем под страхом смертной казни, равно как и комсомольскую попсу... Короче, нужен нормальный русский репертуар - номеров шесть-восемь, чтобы и не позорно было, и публике нравилось - или нас из стекляшки под жопу каблуком!
- Ну и что? В заправдашние дворники пойдете, - сказал Пятаков.
- А ты сам-то что в дворники не идешь?
- Я? Я философ...
- И Светка тебя всегда накормит, - закончил за него Шапиро. - А вот нам, представь себе, самим надо жен кормить, а кое-кому еще и детей. Вон у Биг-Бена трое... И еще, понимаешь, мы играть хотим! Тебе-то хорошо - взял бумажку, ручку, сел, задумался. А нам инструменты нужны, аппаратура! Вон, Клэптону надо "галошу" ставить, квакер, другие примочки. Да и мне давно пора выкинуть к свиньям собачьим свою ионику паршивую и завести что-нибудь приличное, скажем, "ямаху"... А тут отовсюду обломы!
- Варламчик, зря ты переживаешь, по-моему, - робко вмешалась в их разговор Света. Спорщики скептически переглянулись.
- Вы играйте Танины песни - они хорошие, душевные. Шапиро посмотрел на нее, как на больную.
- Это, что ли, я буду петь про хризантемы и воротник малиновый? Скажешь тоже!
- А зачем тебе петь? Вы Таню попросите.
Все посмотрели на Таню.
- Ну, не знаю, - с сомнением проговорил Варлам. - Уж больно у нас стиль разный. Да она и не согласится...
- А. может, и соглашусь, - сказала вдруг Таня. - Я уже полгода без работы сижу, так отчего бы не попробовать.
Варлам призадумался.
- Попытка не пытка, - сказал он наконец. - Завтра сходим в наш бункер, посмотришь, послушаешь, а ребята на тебя посмотрят. Может, и получится что-нибудь.
"Бункер" находился в подвале нового кооперативного дома на Софийской улице, первый этаж которого занимало правление. Председатель, в свое время изгнанный из института за джаз, был неравнодушен к альтернативной музыке, да к тому же получал от коллектива "Ночного улета" некоторую арендную плату.
В большом низком помещении с голыми кирпичными стенами и усеянном окурками бетонным полом стояли громадные допотопные динамики, провода от которых тянулись к не менее страхолюдным усилителям. Когда Варлам с Таней спустились сюда, трое "ночных улетчиков" были уже на месте, настраивались, разогревались. Шапиро представил их Тане - огромного усатого ударника звали Биг-Бен, настоящих же имени и фамилии его никто Тане не назвал; длинноволосый, меланхоличный и отрешенный от мира басист откликался, хотя и не сразу, на имя Костя. Соло-гитарист Саня Клепиков, маленький, взъерошенный и нервный, носил естественную при такой фамилии кличку Клэптон, хотя тут же признался Тане, что его кумиром является отнюдь не глубоко уважаемый им Эрик Клэптон, а Джонни Роттен из "Секс Пистолз" - группы, основавшей прогрессивное направление, именуемое "панк-рок".
Из них Таню узнал только Биг-Бен.
- Вы послушать нас пришли? - спросил он густым басом.
- Нет, - ответил за нее Шапиро. - Отныне Таня будет работать с нами.
- Ты что, Шэп, совсем сдвинулся? - поинтересовался Клэптон. - Я-то думал, он телку привел, а он... На фига нам это надо?
- Клэптон, ты, конечно, классный музыкант, но идиот, каких мало. Объясняю - во-первых, так мы удовлетворим известное тебе требование дирекции нашей тошниловки, во-вторых, создадим себе клевую рекламу...
- Это как это? - спросил озадаченный Клэптон.
- Ты что, не знаешь, кто такая Татьяна Ларина?
- Которая из Пушкина, что ли? - вдруг ожил басист Костя.
- Сам ты из Пушкина, хипан зависающий! Из кино.
- И она будет наши тексты петь? - сквасив рожу, спросил Клэптон. Сумнительно мне чтой-то...
- Ну, если только в подпевке, бэк-вокалом, - пояснил Шапиро. - Она ведь с нами только лабать в харчевне будет, вперебивочку - пара-тройка наших номеров, пара-тройка ее, с папой Шэпом у рояля. А на сэшэнах - это мы потом посмотрим, как будем въезжать друг в друга, да и захотим ли? Все же стиль совсем разный.
- Да уж, - буркнул Клэптон.
- Давайте начинать, - сказал Биг-Бен. - А то мне в два Ирку к зубному вести.
- Ты присядь пока, - сказал Шапиро Тане, подводя ее к старинному ободранному креслу, притулившемуся в самом уголке.
Музыка "Ночного улета" показалась Тане резкой, неприятно-агрессивной, а тексты - бессмысленными. Впрочем, насколько это можно было оценить при такой манере исполнения, работали ребята достаточно мастеровито, за исключением басиста Кости, постоянно сбивавшегося с ритма и обругиваемого за это последними словами, что, судя по всему, было ему до фонаря. Основной вокал вел Шапиро, подпевку басом делал Биг-Бен, а визжачую - Клэптон, который в промежутках между куплетами давал длинные виртуозные запилы на своей красно-серебристой гитаре. Сегодня разучивали новый шедевр, созданный Варламом, видимо, с лютого бодуна: