Тщедушный переводит свои линзы с Миши на меня:
- Это кто же простой?
- Да кто... Тиняков, например. Не весь, но лучшие вещи - простые у него и, можно сказать, гениальные.
Тщедушный с минуту глядит на меня как на дурака, а потом объявляет:
- Я не знаю такого. - В его голосе - приговор мне: что я неудачно выбрал пример, а потому не имею больше права ввязываться в разговор.
Остальные молчат. Я понимаю, что и они не знают. Лишь Саша Фомин мученически стонет в алкогольном сне.
- А Рыжего знаешь?
Очки тщедушного переползают с меня на задавшего вопрос Мишу.
- Рыжего знаю, да, но поэтом его не считаю.
- Хм! Интересно...
- Он не поэт.
- Поэт! - вдруг громко и резко (все аж вздрогнули) рубит сидевший до того тихо-мирно парень с миловидным молодым лицом и спортивной фигурой; на вид совсем трезвый. - Он повесился - значит, поэт! Он совершил поступок...
- Если мы по таким критериям будем судить, - тщедушный говорит спокойно и каким-то мудрым тоном, - то и невежу Рубцова в поэты зачислим. Он-то поступков совершил предостаточно...
- Слушай, ты! - шипяще вскрикивает Миша Вишневский. - Ты Рубцова не трогай! Его давно все признали...
- Такие же невежи, как и он сам, признали. Которым от природы не дано настоящую поэзию не то что почувствовать, но и элементарно прочесть. Речевой аппарат, извините, не развит...
Миша подтягивает рукава свитера к локтям. Я торопливо наливаю в свою чашку граммов семьдесят. Глотаю. Встаю и иду к двери. Слышу за спиной Мишино неоспоримо-твердое:
- Сейчас я тебя буду месить, очкарь.
Вот уж точно: "Не выходи из комнаты, не совершай ошибку..." Да, у Бродского есть гениальные строчки...
За поворотом коридора, напротив кухни, живет Шевчена, хотя в последнее время здесь почти не появляется. Стучу просто так, наудачу.
- Да-а! - знакомый крик с той стороны двери.
Открываю:
- Можно?
- О, Ромочка! Заходи!
Шевчена на кровати подстригает ногти на ногах.
- Как жизнь? Творчество? Здоровье? - не глядя на меня, энергично задает набор традиционных вопросов.
Сажусь к журнальному столику, посреди которого сковородка с остатками подгоревшей картошки. Рядом - пачка легкого "Винстона". Беру сигарету, закуриваю, отвечаю:
- Все так же - все хреново.
- С женой не помирился?
- Нет. А ты-то как?
- А мы вот сегодня с Алексеем Константиновичем в кино идем. На "Кукушку".
Алексей Константинович - это тот романист, что, заикаясь, призывал Сергея и других участников своего мастер-класса на форуме бросить писать; Шевчена там с ним познакомилась, и вот уже месяц они плотно общаются.
- Ты у него, что ли, живешь? - решаю уточнить.
- Ну как тебе сказать... - И по тону становится ясно, что я правильно догадался.
- И как?
- Хорошо... Не смотри на меня, я джинсы надену.
Смотрю в сковородку, затем на прилипшую к стенке чашки чаинку. Справа шевелится сперва желто-розовое, а потом - синее. Шевчена шлепается на стул напротив меня. Тоже закуривает.
- Ладно, Ромочка, не горюй. Алексею Константиновичу сорок шесть, а вот уже несколько раз мне признавался, что только теперь почувствовал себя счастливым. Тебе ведь тридцать всего? Видишь, есть еще время.
- Издеваешься? - Сбиваю пепел в пепельницу; вместе с пеплом вылетает и уголек. Приходится подкуривать заново.
- Да нет, я серьезно.
- А ты изменилась, - говорю. - Раньше шумно-наглой была, а теперь как-то глубинно.
Шевчена пожимает плечами.
- Может, чаю?
- Хм... Я полдня только и делаю, что пью чай. Пью чай и маюсь.
- Не майся. Плюнь. Лучше пиши, как маешься.
В ее голосе наконец появляются нотки искренности, и я сразу размякаю:
- Да как, Оль, не маяться, если с любимой женщиной так... И люблю, и жить вместе не получается...
Она вздыхает.
Некоторое время молчим, не глядя друг на друга. Я ни о чем не думаю, просто жду, что скажет Шевчена. И вот она почти вскрикивает:
- Слу-ушай!