Он только мотает головой. Он плачет, кашляет, давится словами и соплями, он катается по полу, он рычит и матерится. Он орет:
- Вы!.. Ничего не понимаете, вы все! Что ты себе думаешь, я решил достать эти пять тысяч вот так, я не знал Уголовного кодекса?! Да наплевать мне - восемь лет, десять лет, в гробу видал! И не воображай, будто бы я ей эти тыщи в лицо кинул и гордо удалился! На! На коленях преподнес бы, с почтением, умолил бы принять... И взял бы ее, любил бы ее, а потом пусть вяжут! Ничего не понимаете...
Пока он нес всю эту околесину, я позвонила Стасу и послала к его дому такси. Стас примчался через десять минут.
Указывая на невменяемого Санечку, я сказала:
- Напоить. Крепко. Сидеть возле всю ночь. Не выпускать.
Стас - золотая душа - ничего не спросил, только кивнул и принялся за дело. Через полчаса Санька спал на моей кушетке, бормоча и кидаясь во сне. А я ушла. Третья ночь без сна. Помоги, Маргарита!
Рассвет застиг меня над крошечной речушкой, которая негромко лилась через песчаные перекаты, с забавным трудолюбием тащила сбитые ночным ливнем розы и спелые яблоки. Я купала в реке босые ступни, плакала потихоньку, дивилась сама себе. Ну что я такое, и что такое мои двадцать два года?!
Второй день семинара. Я любезно улыбаюсь разнообразным гениям из провинции, кокетничаю с мэтром, который занимается тем, чем ему и положено: добывает в периферийных морях литературные жемчужины. К его немалому удивлению, две он уже выловил. Дальше все известно: вызов в Москву на какое-нибудь дежурное совещание, публикация в задрипанном журнале с благожелательным предисловием нашего высокого гостя... а потом как придется. Как повезет.
Ах, Инна Инина, Инна Инина... Рыжее мое Лето...
Санька проснулся к полудню. Но суровый Стас применил мой рецепт, и Санька снова уснул. Спи, дитя мое, о, спи, поэт. Сон лечит все, он маленькая смерть, умри, Санечка, ведь ты воскреснешь, я знаю, что делаю, я знаю, я отвечаю за все...
Все закончилось наконец, и разъехались по своим градам и весям гвардейцы литературы первого областного призыва. Я помахала вслед белым платочком, промокнула слезы и, прихватив завязанную на бантик папочку с подборкой произведений участников семинара, явилась прелестным осенним утречком в издательство.
А в издательстве в кресле заведующего литературной редакцией сидел боров. Натуральный такой себе боров, жирный, розовый, в усах и при галстуке. Да ладно, умеем мы и с такими разговаривать, какие проблемы...
- Ах, здравствуйте, здравствуйте, чудная погода, какая осень стоит, знаете ли, а у нас тут семинар случился, и вот вам двадцать авторских листов исключительно талантливого текста.
- Мгм...
- Понимаете ли, наш город, с его замечательными литературными традициями, климат у нас опять же прекрасный, южный ветер и прибой, тени великих бродят под кипарисами, молодые достойны своих великих предшественников, и опять же обком комсомола.
- Мгм...
- Поверьте мне, я в Москве училась, кое что в своем деле понимаю, сборник отличный, ребята мировые, поэзия - экстра, проза - люкс, надо издавать.
- Мгм.
Идиот, что ли?
Ан, нет.
- Это все, конечно, очень хорошо, а что вы делаете сегодня вечером?
А сегодня вечером я ужинаю с тобой, козел позорный!
Ну и не подвела меня смекалка.
Вечер. Звезды горохом на черном бархате. Ресторан на перевале, двадцать километров от города. Еще бы! Здесь ужинают те, кому в городе с очередными дамами появляться невместно.
"Лава-анда, горная лава-анда..."
И на мне - коричневое шелковое платье, жемчуга и теплое золото. Эх, Сабаневский не видит... И со мною - жирный козел, который уже дергается, потому что этот танец я танцую с нервным смуглым мальчиком, у которого в распахнутом вороте рубашки виднеется "рябчик" - десантная тельняшка.
Кто ты, мальчик? Почему так сохнут твои яркие губы, каменно твердеют мускулы плеча под моей рукой, и неверные твои глаза бегут от моего взора? Кто ты, что так боишься подойти, сдернуть скатерть со стола, чтобы брызнул фарфор и хрусталь, чтобы козел этот умылся томатным соусом с шашлыка, чтобы вынес ты меня за порог кабака, отвечая за поступок свой всей мощью мужской руки, взгляда, слова, дела?
"Лава-анда, го-орная лава-анда..."
А за дальним столиком сидит над бокалом трезвой колючей минеральной воды московский мэтр, известный критик, светило современной литературы... И если дело дойдет до дела, то не мальчик в "рябчике", а седой элегантный москвич будет мне защитой. Это я понимаю четко.
Настолько, что при разъезде быстренько, сбежав в дамский туалет, создаю себе двойника.
И двойник - а ничего себе блондинка в шелке и жемчугах! - отбывает с издательским козлом, куда он скажет. Я вижу, как мальчик кусает губы и курит в фойе, как московский гость ловит случайную машину, как гаснут огни в поселке...
А елы-палы! Полночь, и луна, и южное пустынное шоссе, разлапистые тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие машины шарахаются от меня. Еще бы - по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.
Ну и какого черта? Я запираюсь в своей мансарде, отключаю телефон и залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надоели...
Буду лежать в душистой пене "Бадузана", буду есть манную кашу, таскать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не существует, и все это миф.
Отчаянный лом в мою дверь. Кто-то бьется всем телом, вопя истошно:
- Ольга! Оля-а! Проснись! Оля-а!
Я не знаю, как шапка Мономаха, но доля региональной маргариты безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махровую простыню, я тащусь отпирать.
Влетает Кешка, глаза безумные:
- Вот ты тут спишь, а там Дар повесился!..
Ну это же надо знать Дара, чтобы понять - вешаться никто даже близко не собирался. Но я, перепугавшись, влезаю в джинсы, "молния" визжит, захватывая кожу - трусики забыла надеть, кретинка! А во дворе фырчит желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не застегивается, как нужно - нет дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной автострады мгновенно сбивает температуру, так что к дому Дара я прибываю почти в нормальном состоянии. А на пороге сидит совершенно спокойная Женщина Рыжее Лето. Инна Инина. Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, - мне сейчас аж совсем не до нее, я колочу в дверь обеими руками и ору:
- Дар! Дар, открой, это я, Ольга!
Молчание.
Глухой, мертвый голос Инны:
- Он на чердаке заперся.
- Ч-то? Заперся и повесился?
- Кто повесился?
- Да Дар же, х-хосподи...
- Да никто не вешался...
И тогда по наружной лестнице бегом на чердак: