- Подобрался отрядик - молодец к молодцу!
- Был приказ трем батальонам - Тарасенко, Маркова и Лысенко выделить лучших людей, - сказал я.
- Во-во! - продолжал Дружинин. - Прихожу... Стоят у опушки Федя, друг его Бондаренко и комиссар отряда Накс, а бойцы сидят на полянке полукругом. Человек шестьдесят... Ничего, конечно, ребята, если на торфоразработки посылать. Кравченко спрашивает: "Кто из вас в бою был?" Из всех шестидесяти один всего руку тянет. "В каком бою участвовал?" "Участвовал, - отвечает, - в операции по взятию Владимира, в засаде сидел". - "За сколько километров от места боя?" - "В полутора километрах, товарищ командир... Вы не смейтесь, товарищ командир, к нам тоже пули долетали!" Спрашивает Кравченко: "Кто стрелять из винтовки умеет?" Опять поднимается одна рука. "Где стрелял?" В селе, откуда этот хлопчик, оказывается, перед войной Осоавиахим тир открыл. Ну, хлопчик из малокалиберки не то шесть, не то восемь раз пульнул... Вот вам и отряд подрывников... Что же это такое!
Батальоны разошлись, сегодня на заре вышла на дорогу и подрывная группа батальона Лысенко, и спецрота... Где брать людей для Кравченко?.. Не годится, товарищи! Мы приказы подписываем, а кто проверять будет?
- Что проверять, зачем?! - загорячился Рванов. - К кому приходили посланные из батальонов люди? Ко мне или к Кравченко? Видел Кравченко, кого ему давали? Мог прийти ко мне, к Алексею Федоровичу? А теперь, когда батальоны на марше...
- Но ведь это же специальный отряд, - перебил Дружинин, - да еще подрывников! И Тарасенко, и Марков так тебе и отпустят подготовленных людей. Отобрали зеленую молодежь, тех, кто пришли к нам в Боровом перед самым выходом, необученных...
- Не кипятитесь, Владимир Николаевич, Кравченко действительно должен был прийти. Пусть на себя теперь пеняет... - сказал я.
- Да ты что, Федю не знаешь?!. - воскликнул Дружинин.
В этот момент вошел Кравченко. Отдал честь.
- По вашему приказанию явился!
Лицо у него было изжелта-бледное. Я знал, что Кравченко страдает язвой желудка, что у него нередко бывают приступы жесточайшей боли, хотя он никогда не жаловался на них. Думалось мне, что и в этот момент схватил его приступ. Знал я также, что и его друг Бондаренко вернулся из Москвы недолеченным после тяжелой болезни - трихиноза; она осложнилась у него мокнущей экземой. "Как же поведут они с собой эту молодежь? Как выдержат испытания пути и как будут руководить опасным и сложным делом - подрывом поездов?.. Нет, мы что-то тут недодумали. Придется поставить вопрос о расформировании отряда".
Пока я размышлял об этом, Рванов допрашивал Кравченко, почему он не сообщил, что батальоны не выполнили приказа, почему принимал необученных людей.
- Отвечайте же, товарищ Кравченко, почему?
- Вопрос не ясен! - сказал Кравченко.
- То есть как это не ясен?
- Мне известно - генерал отдал приказ выделить в отряд Богуна лучших бойцов. Батальоны присылают людей. Какое я имею право думать, что они не выполняют приказ. Присылают - значит, считают этих людей лучшими. А вы, товарищ начальник штаба, спрашиваете, зачем я их принимал. Вопрос, по-моему, лишний.
- Я ж говорил! - воскликнул Дружинин. - Что вы, характера Фединого не знаете! Дайте ему ребят из детского сада, он и с ними пойдет подрывать поезда. Был бы приказ. Правильно, Федя?.. Да ты садись, давай потолкуем по душам. По-моему, вас следует рассыпать по другим батальонам.
- Есть поговорить по душам! - сказал, слегка улыбаясь и садясь на скамью, Кравченко. - У нас на весь отряд три автомата, остальные люди с винтовками, а человек двадцать пришли вовсе без оружия. Говоря опять-таки по душам, считаю, что остающемуся при штабе соединения хирургу Гнедашу автомат ни к чему. И кинооператор может обойтись без автомата. Прошу также пулемет, хотя бы ручной, и совсем хорошо, если дадите два.
- Стой, Федя, не о том, - положив ему руку на плечо, проговорил Дружинин. - Ты не обижайся, но я-то видал твоих ребят.
- Вы же приказали, товарищ комиссар, чтобы я говорил по душам. Считаю, товарищ комиссар, что, поставив передо мной задачу организовать из неподготовленных молодых ребят минно-подрывную группу, командование оказало мне честь. Спасибо за доверие. Все сделаю, чтобы его оправдать!
- Ох, и упрям же ты, Федя! - сказал Рванов.
- Упрям не только я. Прошу, пойдемте к нам на поляну. Увидите ребят. Они тоже упрямы, и они знают, что нам поручен определенный участок железной дороги. Они уже чувствуют себя подрывниками, гордятся...
- Ты их научил гордиться, товарищ Кравченко? - спросил я.
Он только глянул на меня и продолжал:
- ...Гордятся и радуются, что им доверено такое задание! Накс дал им кусок кумача и четыре иголки с нитками. Сидят сейчас и по очереди ленточки пришивают на шапки и фуражки... Среди моих ребят ни одного нет, чтобы фашисты отца, мать или брата не убили. Все пришли добровольно, все просто зубами скрипят: научите бить, научите стрелять, рвать... - Кравченко увлекся, говорил громко, с жестами. Но тут же сам себя осадил, сказал совсем тихо: - Хотите расформировывать - дело ваше. Только идите к ним сами, а я не пойду. Я перед ними дурачком выглядеть не намерен!
Кравченко нас убедил. Через несколько дней после этого разговора мы провожали его отряд. Лил отчаянный дождь, и было по-осеннему холодно. А ребята бодро проходили мимо и, самозабвенно сжимая винтовки, размашисто шлепали лаптями по лужам.
*
Маслаков принес радиограмму, полученную из Москвы: "В ночь на 7 июля в бою, при выходе из окружения, погиб командир Черниговского партизанского соединения и первый секретарь Черниговского подпольного обкома Николай Никитич Попудренко".
Ох, Николай, Николай Никитич! Вот ведь знаешь - война, любого из нас завтра, а может, и сегодня настигнет пуля, бомба, снаряд. Знаешь, а в смерть не веришь.
В смерть Попудренко как-то уж очень не хотелось верить. До того он был счастливый в бою!
Подробностей его гибели мы еще долго не знали. "Погиб в бою..." А как же иначе? И представить себе невозможно было, чтобы Попудренко умер в постели. Как только я прочитал радиограмму, в моем воображении сразу же возник вздыбленный конь и Николай Никитич верхом с шашкой наголо.
Вошел в палатку Дружинин. Я дал ему листок с радиограммой. Рука комиссара задрожала. Рванов, самый молодой из нас, прочитав радиограмму, выбежал из штабной палатки. Пришлось за ним посылать - дела не ждали.
Вместе с этой печальной радиограммой Маслаков принес и две другие: от Балицкого и от Егорова - и тот и другой подорвали первые на ковельском узле немецкие эшелоны. Первый успех! Принес бы Маслаков эти известия до радиограммы из Москвы - сколько было бы торжественных возгласов. А теперь Дружинин ограничился одним словом:
- Хорошо!
Но дела действительно не ждали. Пришел дежурный и сообщил, что прибыли к нам еще две группы местных партизан, что вернулся из дальней разведки Илья Самарченко, что явился с рапортом об окончании строительства аэродрома Лысенко, Гнедаш принес программу краткосрочных курсов хирургических медсестер. Я пытался читать эту программу, но строчки расплывались.
- Вы слышали, Тимофей Константинович: погиб Попудренко!.. Впрочем, ведь вы не знали Николая Никитича!
- Знаком не был, но знал. За неделю, пока здесь, слышал о нем очень много! И в Москве слышал...
Хоть и разделились мы с Попудренко уже четыре месяца назад, но до сих пор было такое чувство, будто он по-прежнему воюет вместе с нами. Дня не проходило, чтобы не вспомнили мы о том или другом из наших черниговских товарищей. О Попудренко же не только вспоминали. Когда обсуждали в штабе предстоящую операцию, кто-нибудь из "стариков" обязательно говорил: "А вот Николай Никитич предложил бы такой вариант..." Мы как бы советовались с ним.
Гнедаш неожиданно спросил:
- А как в черниговском соединении, хорошо поставлена медслужба? Хирурги серьезные есть?
Я понял, о чем подумал Гнедаш, горько усмехнулся и махнул рукой... Если уж Попудренко ввязался в бой, то, конечно, он был на самом опасном участке, в самой гуще. Вряд ли санитары могли его вынести. Когда я был его командиром, мне приходилось силой приказа удерживать Николая Никитича от излишнего риска. Но и приказ не всегда действовал.
Я уже рассказывал о том, как в бою Попудренко выходил на переднюю линию и в упор расстреливал из пистолета ползущих навстречу врагов. В Гордеевке он ворвался вместе с тремя партизанами в немецкую комендатуру. Комендант выстрелил в него на расстоянии нескольких шагов и промазал. Попудренко выбил у него пистолет. Тот выхватил из ножен кортик... Когда мы с Николаем Никитичем расстались, этот кортик висел у него на поясе.
Другой раз Попудренко с четырьмя автоматчиками на тройке, запряженной в рессорную коляску, днем ворвался в село, где стояло не меньше трехсот гитлеровцев. На улице шло учение. Попудренко и его товарищи полоснули автоматным огнем по рядам солдат и совершенно невредимыми ускакали из села... А ведь он занимал в то время должность заместителя командира соединения, был вторым секретарем обкома. Не его делом были такие налеты.
Но Николай Никитич был убежден, что командир, Как бы высоко он ни стоял, обязан показывать подчиненным пример личного героизма и презрения к смерти. Случалось, попадало ему и от обкома, и от меня лично за то, что в бою он превращался в рядового - не командовал, а только дрался. Чем ближе он сходился с противником, - тем яростнее становился. Больше всего его увлекал рукопашный бой, горячая схватка.
Могу ли я сказать, что у Николая Никитича не хватало дисциплинированности?
В наступлении он был в высшей степени дисциплинированным, если дисциплиной считать добросовестное и горячее выполнение боевого приказа.
Но вот, когда надо было сдержать себя или сдержать других, когда надо было отступить, Николай Никитич это не умел. А точнее - не мог.
- Признаю, - говаривал он мне, - большой это мой недостаток! Я петух драчливый... Учтите, буду и лавировать, и отступать, но трудно, ох, трудно мне эта наука достается!
Если обсуждался в штабе план предстоящей операции - Николай Никитич предлагал всегда самый дерзкий и чаще всего лобовой удар. Он понимал, конечно, что партизанам нужно уметь и ускользать от врага и совершать обходный маневр, но это было не очень по душе ему.