— И мы должны перейти через них? — спросила Таласса.
— Да. За ними лежит громадный лес, его называют Лесом Лорн или Лесом Потери, и где-то в центре его находится Лорн, недалеко от разрушенного города моего народа, Астрагала.
Таласса задумчиво склонила голову на бок. — Я вспомнила, как на болотах, умирая, Фуртал говорил о Лесе Потери.
Аланда кивнула. — Он искал его в молодости, но остался единственным выжившим из всех тех, кто шел на поиски через горы, и он так никогда и не нашел его.
Таласса печально улыбнулась. — Иногда, когда я вслух сомневалась, действительно ли он пересек Палисады, он чуть не сходил с ума от бешенства.
— Я думаю, что он был здесь, но не дальше, — сказала Аланда. Какое-то время она смотрела вдаль отсутствующим взглядом, без сомнения вспоминая о своем умершем друге, придворном музыканте Иллгилла. Потом она опять пришла в себя и повернулась к Талассе.
— Расскажи мне побольше о сне, который ты видела, — попросила Аланда. Таласса так и сделала, рассказав об озере, островах и Серебряной Чаше, а также слово в слово передала ей слова Ре о том, что она должна принести солнце туда, где вечно светит луна.
Аланда опять кивнула головой, как если бы ожидала что-то в этом роде. — Берегись, дитя. Может быть ты и принесешь им солнце, но вряд ли они поблагодарят тебя за это.
— Почему?
— Мы заберем от них стража: второй артефакт Маризиана, Бронзового Воина. Он единственный, кто не дает их врагам прорваться к озеру, тем самым врагам, которые сейчас зашевелились в этих горах.
— Аланда, я должна попасть туда как можно быстрее, — воскликнула Таласса, хватая свою подругу за руку. — Раньше, чем пройдет месяц и я стану вампиром, живым мертвецом.
И тут обе вздрогнули, когда Джайал, который, как они думали, не обращал внимания на их разговор, внезапно повернулся к ним, его глаза блеснули в лунном свете. — Да, мы должны немедленно выходить, — повелительным голосом сказал он. И тот же самый странный взгляд его глаз, который Таласса уже видела раньше.
— Джайал, как ты себя чувствуешь? — спросила Аланда.
Джайал не ответил на вопрос прямо, но наклонился поближе к ней. — Ты же провидица. Ты видишь не только как обычный смертный, но, за дверями нормального восприятия мира, ты видишь и другие вещи, не так ли?
— Да, прошлое и будущее: но только в полумраке, как через темное стекло.
— Все равно ты его знаешь, — горячо сказал он. — Последний день и еще половину я просидел здесь. Я должен быть счастлив: еда и питье; мой отец жив, и, может быть, не очень далеко. Но здесь, — сказал он, указывая на уголок правого глаза, — здесь есть пятно, которое, как катаракта, мешает мне видеть. Через нее я вижу совсем другие, странные сцены, панику, бегущих людей, темные переходы. Я чувствую растерянность и страх.
— Откуда берутся твои видения?
— От него: Двойника. Он выжил: и, тоже, сбежал из Тралла. С каждым часом я вижу все больше и больше из того, что он видит. Но это еще не все: я не только вижу, но и чувствую. Даже если между нами будет пол континента, от этого наши сознания не перестанут быть связаны друг с другом и сражаться за главенство.
— Но разве это может быть: ведь он в двух сотнях лиг от нас?
— Потому что он с каждым мгновением приближается к нам. — Джайал яростно замотал головой. — Фаран с ним. Вот почему мы должны выходить немедленно.
— Таласса слишком слаба для путешествий.
— Ты слышала ее — у ней в крови яд. Ей остался только месяц на поиски Серебряной Чаши. Подумай об этом. — Он резко встал и, бросив еще один огненный взгляд на обоих женщин, растворился в ночи, пройдя мимо горцев, которые даже замолчали, испуганные его внезапным уходом.
Таласса смотрела как он уходит, его слова смыли даже воспоминание о недолгом радостном настроении. Теперь, больше чем когда-либо, она ощутила, что ей надо посоветоваться с Уртредом. — Ты сказала, что они не дали Уртреду войти в деревню, — сказала она Аланде.
Аланда боязливо оглянулась, опасаясь, как бы местные не услышали их в тишине, наступившей после ухода Джайала. — Гарадас говорил с ним, когда мы вышли из святилища. Он сказал жрецу, что тот не сможет войти в деревню, пока на нем маска.
— И?
— Ты же хорошо знаешь: он поклялся никогда не снимать ее. Гарадас рассказал ему о башне за деревней, с тех пор он там. Они носят ему еду и питье.
Таласса подумала об жреце, одиноком, слушающем музыку, доносящуюся из деревни. По спине пробежал холодок. Безопасность была иллюзией: она всегда знала это. Она уехала так далеко от Тралла и перенеслась сюда быстрее, чем луч света. Но проклятие вампира осталось с ней. И вот, каким-то образом, Фаран взял ее след. Они опять должны бежать. Хотя бы ради безопасности горцев — они надеются на нее, как на Светоносицу, но совершенно напрасно; и не только из-за того, кем она может стать, но из-за того, что она может с собой принести. Длинный и тяжелый путь, казалось, манил ее — мили и мили гор, лесов, ледяных пустынь — и она почувствовала, что неопределенность кончилась. Она должна идти к Уртреду.
Она резко встала, голова немедленно закружилась. Разговоры, только что возобновившиеся, мгновенно прекратились. Лица жителей деревни повернулись к ней; в свете костров было видно, что они удивлены и пытаются понять, почему еще один их гость уходит так рано.
— Я хочу повидать жреца, — сказала она им. — Дитя, — она повернулась к Имуни, — не принесешь ли ты мне немного еды, чтобы передать ему? — Девочка посмотрела на отца, который медленно кивнул, но с его лица исчезла улыбка. Имуни вывалила содержимое глиняных тарелок на кусок материи, который завязала с четырех углов. Получившийся узелок она отдала Талассе.
Таласса посмотрела на всех собравшихся. — И иду к башне. Пускай никто не идет вслед за мной. Скоро я вернусь. Тем временем пускай все едят и пьют, праздник еще не окончен. — Она опять повернулась к Имуни. — Где это? — спросила она.
Девочка трясущейся рукой указала на неровную главную улицу деревни, на север. — В конце дороги, примерно в миле от деревни, — с трудом выговорила она.
Таласса посмотрела в том направлении. — Хорошо, — сказала она. — Тогда я пошла.
— Давай я пойду с тобой, — попросила Имуни.
Таласса задержала на ней взгляд. — Очень хорошо, — согласилась он, — но только до башни; я должна поговорить со жрецом наедине. — Кивнув, она разрешила Имуни вести ее по каменной дороге. За ее спиной воцарилось глубокое молчание, но она даже не заметила этого, торопливо шагая мимо низких каменных зданий по направлению к обрыву.
Жрец действительно слышал музыку: она влилась к нему в уши, проникла в сердце и наполнила его горьковато-сладким ощущением одиночества.
Он стоял на плато за башней. Равнины под ним были черными, без единого светлого пятнышка — даже свет луны не проникал в их чернильную темноту. Казалось, что он смотрит в никуда. Весь день, пока Таласса еще спала, он провел в тени башни, не находя себе места от тревоги, сердце мучительно билось в груди, и даже тишина гор не могла успокоить его. Он был один, и одиночество раздражало его.
Решение был принято. Он должен идти на север, через горы. Его судьба там. Остальные могут зимовать здесь, в тепле и безопасности Годы, но он не будет ждать. Он ушел бы еще утром, но мысль о Талассе не давала сдвинуться с места. Он должен был узнать, что с ней все в порядке. Да, вампир, укусивший ее, мертв, но вылечило ли это ее от яда? Разве не написано в Книге Света, что когда вампир умирает, все его кровавые рабы освобождаются от рабства?
Тем не менее он помнил, что когда она проснулась в святилище, свет солнца ранил ей глаза и вызывал головокружение. Было ли это результатом раны, а может быть чем-нибудь намного худшим, чем-то таким, о чем он даже не может заставить себя подумать? Он обязан это узнать. Но придет ли она к нему в башню? А может быть, если она еще слишком слаба, Аланда или Джайал передадут весточку, скажут ему, что все в порядке? Он должен быть уверен, что с ней все хорошо, прежде чем уйдет на север.
Весь первый день он прождал ее, и второй тоже, до вечера. Темнота спустилась три часа назад, а она еще не пришла.
Когда заиграла музыка, он вышел наружу и взглянул на огни деревни с вершины холма. Он опять подумал о ней, его дух искал ее, пока ему не показалось, что он перевоплотился в повисшую в воздухе перед ним серую руку, длинные пальцы которой в темноте развернулись как усики тумана, вытянувшись на милю в длину вплоть до деревни. Он коснулся ее, внушая ей желание придти в башню. Но надежда на то, что она придет, слабела по мере того, как становилось все темнее и темнее. Музыка продолжала играть. Меланхолия и забота сплелись вместе и бродили по его груди, как не знающая покоя змея. Это чувство он хорошо помнил по тем часам в башне Форгхольма, которые он провел, слушая голоса проходивших под ним крестьян, шум движущихся горшков и сковородок в кухонном крыле монастыря, и звуки торжественного ритуала в храме. Жизнь так близко, и так далеко.
В темноте он обратился, как делал и в часы одиночества в Форгхольме, к внутренним, самым тайным уголкам свой души, слушая стук медленно бьющегося сердца, которое добавило басовую ноту к мелодии волынок и барабанов, доносящейся из деревни. В этот момент он возненавидел народ Года. Но была ли причина для ненависти: он был демон, вечный изгнанник; кто может поспорить с их инстинктивным страхом? Если бы он сделал то, о чем его просил староста, и снял бы свою маску, что бы произошло, когда они бы увидели то, что находится под ней? Они бы узнали, что такое настоящий ужас.
Но ирония была в том, что в первый раз со времени Ожога он стал надеяться, что не всегда будет таким: за последние два дня что-то случилось. Он исцелялся: в тот давным-давно прошедший день в Форгхольме его лицо превратилось в жесткую маску, не менее жесткую, чем ту, которую он носил; но теперь он чувствовал, как в него возвращается жизнь, по мертвой коже потекла кровь. Он чувствовал явные изменения — хотя и почти незаметные.
Подозрение родилось у него прошлой ночью. Он крутился и вертелся на своей узкой койке в башне не в состоянии заснуть, несмотря на все тяжелые события последних двух дней. Наконец он полностью потерял надежду уснуть, встал и достал посох собирателей пиявок. Казалось, что посох оказывал на него какое-то магнетическое воздействие, куда бы Уртред не ставил его; посох, как живое существо, всегда звал его, даже тогда, когда сам был не виден. Изуродованные остатки пальцев Уртреда всегда хотели коснуться и приласкать его. Дерево жило своей собственной жизнью, и его энергия, даже через перчатки, вливалась в его тело, когда он держал посох.
Этой ночью он нашел кремень, ударил им по камню и зажег грубую маленькую свечку, чтобы проверить посох. Маленькие веточки пробили сучковатую поверхность, добавившись к той единственной, которая прорвалась сквозь кору в Святилище Светоносца. В мерцающем свете свечи сверкнули миниатюрные, ярко зеленые листочки дуба. Какое-то время он сидел на краю своей койки, глядя на посох, не в состоянии лечь опять, тело горело от энергии, странные иголочки кололи пальцы и лицо. Немного подумав, Уртред снял с рук перчатки вместе с приводной сбруей и скинул с себя нижнюю рубаху. Потом он ухватился за посох своими искалеченными пальцами. Теперь энергия потекла еще сильнее, а еще он заметил зеленое свечение, пробивавшееся через кору. От своей крохотной свечки он зажег большую жировую свечу, которую нашел в башне, и вышел в темноту, обнаженный по пояс.
Никогда раньше, даже самыми тихими ночами в Форгхольме, он не слышал такую полную тишину: ни одна собака не лаяла и даже гром перестал ворчать на севере. Только ветер тихонько мурлыкал, пролетая над горами. Неподалеку, на востоке от башни, было маленькое озеро, в которое стекалась вода с окрестных гор. Уртред подошел к нему, жир со свечи падал на землю. Поверхность воды была матово-черной и не колебалась под порывами слабого ночного ветерка, свет свечи мигающей звездой отражался в ней. Он закрыл глаза и встал на колени рядом с водой, не осмеливаясь посмотреть на свое отражение. Вместо этого он провел пальцами по телу. С тех пор как восемь лет назад они сгорели вплоть до первого сустава, он почти ничего не ощущал ими, но сейчас, после долгого стояния на коленях, когда ноги начали болеть, он почувствовал странное и незнакомое покалывание, как если бы его оцепенелые пальцы что-то чувствовали, когда он водил ими по коже, как если бы он ощупывал чужое тело, не его. Не открывая глаз он исследовал выпуклости на своей груди. Ему показалось, или безобразные бугры стали меньше? Как если бы излеченная кожа сходила, открывая здоровое тело.
Он открыл глаза и отражение в воде озерца показало ему, что шрамы на груди, руках и ногах стали странно белыми и красными, как если бы по мертвой коже побежала кровь. Уртред еще раз ощупал пальцами тело и убедился, что они чувствуют больше, чем когда-либо с момента Ожога. Он исцеляется, Манихей оказался прав, Его тело внезапно вернулось к жизни, так же как корень, проспавший всю зиму, оживает, выпуская из себя новые побеги. Он протянул руку к маске, но потом заколебался. Да, он пришел сюда, чтобы посмотреть на свое отражение в озере, но еще слишком рано. Рука вернулась обратно — это будет последняя проверка. Он вернулся в башню, быстро заснул и крепко спал до утра.
Уртред проснулся полный энергии. Все, что нужно для путешествия, есть в башне, без сомнения приготовленное горцами для спуска на Равнину Призраков следующей весной. Веревок и крюков хоть отбавляй, молотки, сбруя для лазания по скалам, теплая одежда и сухая еда. Он проверил первые ступени деревянной лестницы и то, что лежало ниже: у него был неплохой опыт подъемов на горы около Форгхольма, до Ожога, и он сразу увидел, что спуск, хотя и нелегкий, вполне возможен. Перчатки Манихея давали ему силу, большую, чем у любого обыкновенного мужчины. И на равнине он не пропадет. Но он не может уйти не поговорив с Талассой. Так прошел второй день и настала темнота. Неужели она забыла его?
Он уже сдался и потерял надежду, что кто-нибудь придет, когда внезапный холодок в спине предупредил его, что он не один. Уртред повернулся в направлении деревни: луна была высоко, и в ее бледной свете он увидел призрачную фигуру, светло-желтую, скользящую из деревни к башне через ореховые рощи. Фигура была одета большой белый плащ с капюшоном. Ему не надо было видеть ее лицо; он сразу понял, что это Таласса. Грудь сжало, и он сообразил, что какое-то время не дышал.
Уртред неподвижно стоял у края обрыва, пока она проходила через последние поля, а потом шла по голым каменным плитам, на которых стояла башня. Она остановилась перед дверями башни. Лунный свет лился в откинутый капюшон и высвечивал ее прекрасное лицо. Кожа была просвечивающе-белой, и веснушки, которые слегка затронули ее нос, только подчеркивали в остальном совершенную красоту лица. Она показалась ему даже более прекрасной, чем раньше. Он попытался прочитать выражение ее лица. Губы трепетали, но на лбу не было складок: озабоченная, но решившаяся. Он отошел от края пропасти и подошел к ней.