- Спит у себя. Позвать?
- Нет. Спит - нездоровится?
- Просто спит. Рано обедали... Ты - в порядке?
- В порядке. Целую.
Наташа знала, что делать дальше.
Марика обслуживала гривастого парня с голубым пластиковым гитарным чехлом, заброшенным за спину. Когда я выходил из лавки, она не посмотрела в мою сторону. Минуты три я топтался на углу переулка, но гривастый и после этого не кинулся за мной следом.
На улице Суур-Карья ни беременных женщин, ни фланирующих молодцев в серых плащах не наблюдалось.
Вячеслав Вячеславович, видимо, убедился, что я действую согласно плану. Пишу финансовый отчет Шлайну на его явочной квартире, теперь уже бывшей, поскольку безнадежно засвеченной. А затем отправлюсь в аэропорт.
Я и отправился. Спасая репутацию жмота - на автобусе: работа закончена, и я перемещаюсь отныне за свои кровные.
До выхода на огневую позицию оставалось больше трех часов. Я наделся, что Мурка не слишком изголодалась.
Она молнией, перелетая через хлам, скатилась по дырявым пролетам лестницы, едва я задвинул щеколду на двери старого дома, и с мяуканьем сопроводила на верхний этаж.
Они так отчаянно кишели!
Четыре черных, как солдатский гуталин, слепыша пихались ножками и скалили розовые ротики в поисках мамаши, которая задрав хвост, отиралась о мои офицерские сапоги.
Присев, чтобы не обозначаться в оконном проломе, я сказал:
- Ну, похвастайся, похвастайся, гордая мамаша. Экие отродья! Ах, потаскушка! Ах и ах, стыдобушка! Отец-то известен?
Она бодалась под локоть, с урчанием выхватывала комочки фарша из пальцев. Кинулась к молоку, подсунула мордочку под струйку, которую я цедил из пузырька в крышку от объектива, опять суетливо ткнулась в мясо.
Я осторожно вытянул шарф из-под голосивших котят. Он оказался влажным. Я сбросил его в пролом. Стянув доху, ножом отпорол на себе рукава свитера и смастерил свежую подстилку.
Два двадцать пополудни.
Сначала я установил треногу, навинтил "Яшиху". Слава богу, по-прежнему солнечно. Не знаю, как пришлось бы действовать в метель... Телеобъективом прогулялся по крыше шестиэтажного дома. Сероватый бугорок качнулся у вытяжной трубы - там же, где стрелок гнездился и в прошлый раз.
Зарядив свежую пленку, я сделал предварительный контрольный снимок. Второй контрольный - когда уложу на вечный покой великого и непобедимого Чико Тургенева. Смерть явится ему красиво и элегантно - над черепичными крышами Таллинна, в изысканном стиле...
На верхотуре, в одиночестве, скучновато ему, наверное. Отвык. Обычно всюду со свитой.
Собирая "Галил", я думал о том, что на высоте всегда накатывает вселенская грусть, в особенности при хорошей видимости. На суше горизонт нагоняет тоску... В Пагане, старой бирманской столице, брошенной населением ни с того, ни с сего шестьсот лет назад, я три часа не слезал с крыши пагоды - смотрел неотрывно на коричневую Иравади, на заросшие травой, кустарником и деревьями, замусоренные обломками средневековых кирпичей улицы города мертвых. Что спугнуло оттуда людей? И что нашло на меня?
"Галил", когда я навинтил глушитель и уравновесил винтовку на сошках, являла собой предмет изобразительного искусства. Дослал патрон. Вставил наушник мини-рации в ухо.
Где сейчас мог обретаться Ефим?
Сомневаться в переводе денег не приходилось. При всей личной и профессиональной скрытности и неискренности Шлайн оставался предельно щепетильным в финансовых вопросах. Торговался въедливо, но до соглашения. Если деньги переведены, то распоряжения, данные ему московским Центром перед приездом в Таллинн, в силе. Самоустраненность Ефима и приказ оставить работу - показные. Как мой оператор, он явно имеет более мощные полномочия, чем у Дубровина или Вячеслава Вячеславовича, от которых эти полномочия скрываются по неизвестным мне причинам. По этим же неизвестным мне причинам Москва согласилась с предложением Шлайна использовать контрактника, по простому - наемника, то есть меня...
Унижение, которое пришлось претерпеть на совещании, могло означать подразумеваемое китайской поговоркой: побить собаку, дабы наказать хозяина.
Ефим, не исключено, ведет интригу и в отношении обоих Велле, Тоодо и Марики. Для дочери-хромоножки совсем уж жестокую. А что остается делать? Музыкальная торговая точка - лежбище Ефима и его единственная явка, при этом почти засвеченная, которой воленс-ноленс приходится пользоваться и дальше. Для латания этого хрупкого ласточкиного гнезда под крышей чужого дома сгодится любая ложь. Включая любовную игру с калекой.
И неизвестно, в чем больше греха - в отравлении душ, которым занят Ефим, или душегубстве, порученном мне.
А как в раскладке Ефима выгляжу я?
Ефим действует в рамках системы своей конторы, стабильной и надежной, страхующей его будущее в обыденном смысле физиологического и социального выживания. А я? В России у меня нет биографии, как нет её у мамы и жены. Нас не было и все ещё нет по законам России, потому что они не дают ответа на простой вопрос: где дома и земля Шемякиных?
В сущности, дом и земля в чужом Замамбасово куплены на заработанное кривыми путями... Что я ещё умею? И что, не имея ничего, научусь делать, помимо нынешнего грязного ремесла?
Стоп, сказал я себе, это уже политика. Не твое. Успокойся.
Скорее всего, я действительно устал. Спал кое-как, ел кое-как. Кроме того, беспокоил желудок. Оставалось тридцать минут до готовности "ноль", а я ощущал некомфортность.
Стараясь не поскользнуться на старинных булыжниках с ошметками то ли средневековой, то ли позднего северного ренессанса штукатурки, я спустился на первый этаж. Высветил фонариком угол подальше от входной двери и угнездился на куче железного лома.
Оставалось десять минут, когда я вернулся на пост. Поджег брикетик в обогревательном пенале и зажал его в правой руке, сняв перчатку. Выглянул на улицу.
Трое констеблей спускались со стороны центра, откуда должна появиться машина генерала Бахметьева, - проверяли подъезды. Они оставляли в покое закрытые на ключ, а открытые, исчезнув внутри, осматривали. Пять или шесть штатских фигур фланировали мимо музейного крыльца. Я не исключал, что по крышам разместились снайперы спецназа.
Констебли подергали дверь в мое логово.
- Дом под ремонтом, - сказал, видимо, старший. - И много окон... Осматриваем.
Один вошел в музей и вернулся с ключом. Слава богу, что я не взламывал замок, а поддевал задвижку ножом. Я быстро завернул "Галил" и треногу с "Яшихой" в меховое полупальто. Стянул сверток матерчатым чехлом от треноги.
Мурка умывалась, смешно вычесывая что-то лапкой за ушком. Я сунул вылизанный ею до блеска колпачок объектива в карман.
Еще раньше я присмотрел под боковым проломом, выходившим на задворки, подобие рельса, вмурованного в стену, - вероятно, в прошлом он служил приспособлением, которое моряки называют "выстрелом" - для подъема тяжестей в верхние этажи снаружи. Я изготовился заползти на рельс. Только бы констебли вовремя уложились с проверкой. В любом случае они должны закончить обход до появления генерала.
Констебли справились с замком и щеколдой. Дверь хлопнула.
- Слушай, - сказал один, - да тут свежим дерьмом несет!
- Спецназ, наверное, обосрался, вот и отметился, - со смехом предположил другой. - Они по крышам валяются... Наверняка и тут есть кто-нибудь.
И первый крикнул ко мне, вверх:
- Эй! Есть там кто?
Голос гулко прокатился по пустому зданию.
- Тишина, - сказал второй.
- Поднимись-ка, Калью, - приказал старший. Но неуверенно.