Странная книга. Странный человек этот Данте, который стал третьим в их компании: мертвый поэт, умирающая мать и ее сын.
Однажды мать смутила Митеньку неожиданным вопросом:
— Ты меня любишь?
Он растерялся, забормотал что-то маловразумительное, мать с улыбкой покачала головой — забудь, и он поспешно уткнулся в книгу.
Каждый день он читал ей вслух, вдыхая запахи ее умирающего тела. Ее лицо распухло, язык слушался все хуже, и часто только тонкое посвистывание, вырывавшееся из горла, говорило о том, что она все еще жива. Незадолго до смерти у нее случился очередной инсульт, правый глаз больше не открывался, язык совсем перестал слушаться.
Каждый день она просила принести ей зеркало и подолгу разглядывала свое лицо, пытаясь угадать, как она будет выглядеть мертвой. За полчаса до смерти она отложила зеркало и прошептала: «Ну вот».
Мать не дожила до последней строчки — l’amor che move il sole e l’altre stelle, «любовь, что движет солнца и светила». Она прожила девять тысяч четыреста двенадцать строк и умерла за три строки до выхода из «Чистилища», не дожив до финала «Божественной Комедии» четырех тысяч семисот девяноста девяти строк.
Ей было сорок, когда она умерла, а ее сыну — семнадцать.
Они еще не добрались до ледяного озера Коцит на дне ада, как Митенька влюбился. Причем влюбился сразу в девочку и в мальчика: ее звали Дашей Бравицкой, Дафой, а его — Андреем Ивановым-Ивинским, Князем.
Даша была новенькой в классе. Она шепелявила, поэтому ее прозвали Дафой: «Дафа ела кафу». Длинные вьющиеся волосы, ниспадавшие черными блестящими волнами на плечи и спину, огромные глаза, приплюснутый нос, тонкие губы и волевой подбородок. В лице ее было что-то азиатское. За нею тянулся шлейф слухов: она жила в Барнауле, там произошла какая-то темная история, в нее влюбился то ли отчим, то ли друг семьи, он ее, кажется, изнасиловал, в общем, что-то между ними было, его посадили, а Дашу мать увезла от греха подальше…
Они оказались соседями. Вскоре ее мать — толстая одышливая женщина в лиловом парике — пришла в гости к Гаване. Митенька слышал, как соседка под водочку жаловалась Гаване на дочь: «Она говорит: я жертва, а жертва всегда будет искать палача. Я ей говорю: ты дура и кончишь в психушке. А она: некоторым это нравится. Некоторым! Выйти замуж, нарожать детей, жить как все — это, видите ли, пошлость! Да пошлость для некоторых — единственное спасение!»
Иногда Митенька провожал Дафу после школы до дома. Он замечал, какими взглядами провожали ее мужчины, и потихоньку страдал от ревности. Поговаривали, что сожитель ее матери — сержант милиции Миша Жилинский, огромный зверь по прозвищу Жила, живет с нею лишь потому, что женщина пообещала ему дочь в жены. Но Дафа ничего про это никому не рассказывала.
Однажды она пригласила Митеньку к себе и показала картину. На ней Дафа была изображена обнаженной. Она лежала на маленькой поляне в мрачном лесу, израненная, испятнанная кровью, окруженная змеями, ящерицами, жабами, и сама была похожа на змею. Прекрасная, порочная, опасная, обреченная, с презрительной и жалкой улыбкой на губах. Юная роковая женщина с неразвитой грудью. Издали, из-за деревьев, за нею наблюдали остроголовые клюворылые существа с ядовитыми желтыми глазами. Каждая деталь была выписана с какой-то болезненной тщательностью — картину хотелось даже не разглядывать, а исследовать с лупой…
— Эту картину написал он, — сказала Дафа. — Он был художником и понимал меня как никто. Понимаешь?
Закурила и, откинувшись на спинку кресла, томно прикрыла глаза.
Картина была верхом пошлости и похоти, вот это Митенька понимал, точнее, чувствовал, но еще он чувствовал, что за этой пошлостью и похотью открывалась какая-то грязная бездна, из которой веет безысходной ледяной тоской.
Впрочем, вряд ли Дафа имела в виду это, задавая свой томный вопрос.
На прощание она вдруг поцеловала его почти что в губы, и домой Митенька вернулся в полубессмысленном состоянии.
Каждую ночь он видел ее во сне: она лежала на лесной поляне, испятнанная кровью, свившись кольцами, вся дрожа, готовая в любой миг наброситься и укусить…
При всем при том Даша Бравицкая оказалась вовсе не из тех, кого принято считать легкой добычей. Особенно бесило мальчишек, когда она клала руку на плечо и говорила с материнской снисходительной улыбкой: «Сынок, давай встретимся, когда ты повзрослеешь».
Она не была первой красавицей — она была манкой женщиной, манкой и неприступной, и многих это раздражало. Все чувствовали, что беда за нею ходит по пятам, и все тотчас поняли, что вот она, беда, явилась за нею, когда в класс вошел Андрей Иванов-Ивинский, рослый голубоглазый атлет с золотыми кудрями до плеч, бог и демон.
Митенька Подлупаев был сражен наповал, как только увидел Андрея Иванова-Ивинского, которого сразу же прозвали Князем. Золотые кудри до плеч, голубые глаза, прямая спина и в довершение всего — двойная фамилия! Эта двойная фамилия — она всех завораживала, сводила с ума и вообще нарушала ход вещей. Как он ходил, как усмехался, как смотрел свысока на потных школьников, муравьившихся во дворе во время перемены, и презрительно шипел: «Шшивотные…» Он с блеском отвечал на любом уроке, будь то литература или математика, а в спортзале крутил на брусьях и кольцах такие фигуры, что даже учитель физкультуры не выдерживал и начинал аплодировать. Вдобавок у него была машина, настоящий джип с гроздьями фар на бампере, крыше и капоте.
Митенька понимал, что у него никогда не будет золотых кудрей до плеч, двойной фамилии и джипа с гроздьями фар, зато он шипел почти так же выразительно, как Князь: «Шшивотные…»
Андрей Иванов-Ивинский стал для Митеньки идеалом человека. Идеалом и идолом. И не только для Митеньки. Все хотели быть друзьями Князя, а если не друзьями, то хотя бы оруженосцами, подручными, мальчиками на побегушках, верными псами, готовыми каждое утро притаскивать ему в зубах тапочки. Когда Князь доставал сигарету, к ней тянулось множество рук с зажигалками. Но он всегда прикуривал от своей.
Не прошло недели, и он переспал с Ленкой Зосимовой, первой красавицей школы, и она стала ходить за ним раба рабой — как полоумная, с запекшимися губами, словно ослепшая, всегда готовая на все. Он не ухаживал за девчонками и не приставал к ним — они просто падали перед ним одна за другой, а потом ходили за ним как полоумные, с запекшимися губами, всегда готовые на все. Он не пропустил даже тощую отличницу Лильку Лилливетер, у которой не было ни груди, ни задницы, и после этого она наплевала на свои дипломы по математике и физике, на все свое презрением к тупым накрашенным дурам, надела отчаянную юбку, накрасилась и стала ходить за Князем как полоумная, с запекшимися губами, словно ослепшая, всегда готовая на все.
Князь легко справлялся с ухажорами, которые пытались вступаться за честь своих девушек, хотя ни одна из девушек их об этом не просила. На Князя нападали поодиночке и кодлой, но он всегда одолевал врагов.
«Шшивотные», — презрительно тянул Князь, и Митенька с наслаждением вторил ему: «Шшивотные», и по его спине бежали мурашки…
Перед обаянием Князя не смогли устоять и взрослые женщины. Все были потрясены, когда директриса Цикута Львовна, всегда носившая строгий брючный костюм, однажды явилась в школу в элегантной юбке и продемонстрировала ошеломленным ученикам и учителям очень красивые тонкие ноги, и все решили, что она сделала это, чтобы понравиться Князю.
Среди поверженных женщин оказалась аптекарша Клара Сиверс, рослая мрачная брюнетка с небритыми ногами, сводившими с ума половину чудовских мужчин. Вскоре стало известно, что между делом Князь лишил девственности и ее дочь — нелепую толстуху, которая носила очки с чудовищными линзами и ортопедические ботинки. Они преследовали Князя как полоумные, с запекшимися губами, словно ослепшие, всегда готовые на все, а дома ссорились и даже дрались — их вопли были слышны на площади, а потом Сиверс-младшая покончила с собой, наглотавшись таблеток.
Сразу после похорон дочери, в тот же день, аптекарша приползла на коленях к Князю, но он ее прогнал. Через несколько часов ее обнаружили мертвой.
— Шшивотные, — процедил Князь, вызвав у Митеньки приступ болезненного восторга.
В своих мечтах Митенька сливался с Князем, становясь богом — голубоглазым, стройным и невозмутимым обитателем сапфирового и золотого рая.
Он гордился тем, что Князь избрал его, чуть ли не последнего среди людей, ближайшим другом и даже как-то пригласил к себе домой.
Князь с матерью жил на съемной квартире: «Надо где-то перебиться, переждать, а там посмотрим».
Его мать оказалась не очень красивой и не очень молодой женщиной с острым носом и твердым подбородком. Она кивком ответила на Митинькино приветствие, обняла сына, прижалась, приподнялась на цыпочки, вдруг провела кончиком языка по его губам, шумно выдохнула и быстро вышла.
Князь подтолкнул обомлевшего Митеньку: «Туда» и с обычной своей усмешкой добавил: «Сучка… они все такие…»
Однако не все они были такими. Даша Бравицкая была чуть ли не единственной девушкой, которая, казалось, не обращала на Иванова-Ивинского внимания, хотя все вокруг были уверены в том, что они, Князь и Дафа, просто созданы друг для друга. Князь выжидательно посматривал на нее издали, но Дафа спокойно выдерживала его взгляд — и только. Когда они сталкивались в школе или на улице, казалось, что вот-вот между ними вспыхнет искра, но Дафа поправляла прическу, Князь совал руки в карманы — и ничего не происходило. Лишь однажды он сказал сквозь зубы Митеньке: «Никуда она не денется. Только лучше бы она это дело не откладывала… ей же лучше…»
Сожитель Дашиной матери Жила — о нем не думали и не вспоминали ни Митенька, ни Князь, ни, может быть, даже сама Дафа. И вдруг именно он оказался в центре событий, и все пошло наперекосяк. Тем вечером, как обычно, Жила напился и пристал к Дафе, но на этот раз пристал по-настоящему. Что там на самом деле происходило, Митенька узнал со слов Дафы — она пришла к нему сразу после того, как они, Дафа и ее мать, убедились в том, что Жила мертв.
Дафа пришла к Митеньке просто потому, что ей не к кому было идти. Она знала, что завтра он хоронит мать, но у нее не было никого, с кем она могла бы поговорить. Только Митенька. Других причин не было. Она была напугана и не знала, что делать. Посреди ее комнаты лежал на ковре огромный Жила с проломленным черепом, мертвый — мертвее не бывает. Ни она, ни ее мать не хотели его убивать. Они хотели его остановить. Но он очень силен, и просто так его было не остановить. Дафа ударила его утюгом, оттолкнула, Жила взревел, вбежала мать и вырвала у дочери утюг, Жила повернулся, упал и затих. Вот и все, что она помнила. Он упал и замер. Он был мертв…
На сдвинутых столах посреди полутемной гостиной стоял закрытый гроб. В комнате стоял удушливый запах, хотя окна были открыты. У стены лежали свернутые в трубку ковры.
— Пойдем в кухню, — сказал Митенька.
В кухне он запер дверь, ведущую в гостиную, и выключил свет.
Они закурили.
— Что вы хотите делать? — шепотом спросил Митенька.
— Не знаю, — шепотом же ответила Дафа. — Мама говорит, надо закопать.
— Нет, — сказал Митенька. — Закапывать нельзя. Он же милиционер, его искать будут и найдут… Да и где ты его ночью закопаешь? Нигде.
Дафа молчала. В свете уличного фонаря она казалась особенно красивой. Несмотря на холодную погоду, она была в очень короткой юбке и в блузке с глубоким вырезом, от нее пахло духами и потом. Митенька изнывал, он был не в силах отвести взгляда от ее бедер. Лакомый кусочек. Жертва. Несчастная жертва, окруженная змеями, ящерицами, мерзкими жабами, остроголовыми клюворылыми существами с ядовитыми желтыми глазами. Прекрасная, порочная, опасная, обреченная. И на тысячу верст вокруг не было никого, кто взял бы ее за руку и вывел к свету. Только Митенька. Так уж сложилось. Он вовсе не стремился в герои, да и какой из него герой, но так уж вышло, что некому было, кроме него, взять ее за руку и вывести из леса, спасти от гадов, которые окружили ее со всех сторон и вот-вот набросятся.
У Митеньки задрожали руки. Людям почему-то нравится глумиться над красотой. И он, урод, защитит ее от унижения и гибели. У него перехватило дыхание, голова закружилась, глаза защипало. Да, он должен сделать это, а потом — отойти в сторону, в тень. Ничем не гордясь, но и не склонив головы. Такова его судьба, высокая судьба.
— Нет, — повторил он. — Закапывать мы его не будем… надо сделать так, чтобы никто ничего не узнал… чтобы он исчез…