В конце концов женщины сошлись на том, что негры — это почти что китайцы, от которых рукой подать до татар, а татары — они почти что русские, то есть свои.
В глубине больничного двора находился морг. Вере страсть как хотелось побывать в этом таинственном и страшном месте. И однажды, воспользовавшись тем, что дверь морга была приоткрыта, она проскользнула внутрь, в помещение, облицованное белым кафелем и освещенное тусклой лампой, и увидела Суку Троцкого. Он был в белом халате и клеенчатом желтом фартуке. Перед ним на столе, обитом жестью, лежала нагая женщина. Она была толстой и красивой. Фельдшер вдруг взял ее за руку и склонился к ее лицу так низко, что Вере показалось, будто он хочет поцеловать мертвую красавицу. Его узкое лицо показалось Вере зеленым, как у инопланетянина. Девочка попыталась представить себя голой и мертвой, лежащей на жестяном столе в круге света, один на один с Сукой Троцким, который, склонившись к ее лицу, держит ее за руку, они одни посреди черной Вселенной, среди грозно пылающих звезд и вращающихся планет, в ледяном безмолвии, в средоточии жизни, которую со всех сторон обступает бушующий мрак смерти, бессмысленной и безжалостной, и только его рука, только эта зеленая рука сулит спасение и оправдание, и Вере вдруг захотелось, чтобы фельдшер вот прямо сейчас взял ее за руку и склонился к ее лицу, и это так ее испугало, что она бросилась вон…
Ей показалось, что она ненароком проникла в какую-то тайну Суки Троцкого, и ее не удивило, когда он сказал на следующий день, что ему хотелось бы покинуть этот несчастный мир. Покинуть несчастный мир. Ей хотелось того же, и она надеялась, что Сука Троцкий знает, как это сделать. Конечно, он знал, но не хотел подвергать ее риску. Она настаивала. Она просила. Если бы умела умолять, она умоляла бы. И он сдался.
Первым делом они занялись изготовлением скафандра. Сука Троцкий принес комбинезон, разорванный пополам, и они сшили его застежкой-молнией. В качестве шлема использовали противогаз ГП-4у, поверх которого надевалась лыжная шапочка. Противогаз крепился к комбинезону при помощи скотча. На руки надевались перчатки до локтей из толстой резины — вроде тех, которыми пользуются врачи-рентгенологи, а на ноги — ботинки на толстой подошве, крепившиеся к штанинам опять же скотчем. В таком скафандре было трудновато ходить, а еще труднее — дышать, но после нескольких дней тренировок Вера чувствовала себя в этом снаряжении довольно неплохо.
Следующим этапом была ампулизация.
— Это больно? — спросила Вера.
— Сначала немножко больно, а потом ничего, — строгим голосом сказал Сука Троцкий. — Но без этого преображение невозможно.
Она влезла в комбинезон, надела противогаз, лыжную шапочку, перчатки до локтей и ботинки, легла на тахту и развела ноги. Сука Троцкий расстегнул на ней комбинезон. Вера волновалась, ей было жарко, она плохо видела сквозь запотевшие стекла противогаза. Когда Сука Троцкий приступил к ампулизации, она зажмурилась и прикусила губу.
Сначала было немножко больно, а потом ничего.
Когда все завершилось, она сняла комбинезон, подошла к Суке Троцкому, обняла его за талию, приподнялась на цыпочки, закрыла глаза и вытянула губы. Он сухо кашлянул и поцеловал ее в лоб.
— Шла б ты домой, виноградненькая моя, — сказал он. — Поздно уже. Мне завтра на работу.
Каждый вечер они разговаривали о звездах и планетах, потягивали волшебный зеленый напиток и занимались ампулизацией. Как-то Вера сказала, что это можно делать и без противогаза, голышом, как в кино, но Сука Троцкий прикрикнул, и больше она об этом не заикалась.
Когда Вера рассказала Суке Троцкому о своей беременности, он нахмурился, а потом сказал, что подготовка к полету завершена и завтра в полночь они могут покинуть эту планету.
— Мать знает? — спросил он.
— Что я, дура, что ли? — ответила Вера.
— Ну, значит, завтра, — повторил он, подталкивая ее к выходу. — Только никому не говори.
На следующий день она приняла душ, побрила подмышки, выдавила прыщик на носу, надела свежие трусики и кружевной бюстгальтер, сбрызнулась французскими духами, которые купила в пивном ларьке за углом, надела сережки с красными камешками, подвела глаза, накрасила губы, вылезла через окно в палисадник и, пригибаясь, побежала к Суке Троцкому.
Он ждал ее.
Они выпили на дорожку волшебного зеленого зелья, Сука Троцкий подхватил большую спортивную сумку со снаряжением и канистру с бензином. Вера взяла вторую канистру.
Было холодно, стемнело, накрапывал дождик.
Стараясь никому не попадаться на глаза, они свернули в проулок, спустились в овраг и двинулись к лесу. Им пришлось дважды останавливаться, чтобы Вера могла пописать и поблевать. Когда они вошли в лес, она спросила, куда они идут и далеко ли еще.
— На базу, — сказал Сука Троцкий. — Потерпи.
Через полчаса они вышли к бетонному забору, протиснулись между плитами и оказались на территории базы. Сука Троцкий хорошо ориентировался в темноте. Он уверенно двинулся к сараю с высокой крышей, Вера последовала за ним. Наконец они вышли на пустырь, на краю которого наклонно лежали две трубы.
— Здесь, — прошептал Сука Троцкий, расстегивая спортивную сумку. — Переодевайся.
Вера послушно сняла куртку, свитер, юбку и вдруг замерла.
— Ты чего? — шепотом спросил Сука Троцкий. — Торопиться надо!
— Дядя Саша… — Она сглотнула. — Дядя Саша, а мы правда улетим отсюда?
Вера еще никогда не называла его дядей Сашей и никогда не говорила таким голосом.
Она стояла перед ним в свежих трусиках и кружевном лифчике, обхватив себя руками за плечи, дрожа от холода, толстая и некрасивая, и он вдруг понял, что все это зря, все это не нужно, что все она понимала с самого начала — и про космос, и про ампулизацию, и про спасение и оправдание, и про мечты, и вот теперь она стоит перед ним голая и дрожащая, беременная, испуганная и все-все понимает, и Сука Троцкий взял ее за руку, кашлянул и сказал сдавленным голосом: «Ну ладно, Вера, виноградненькая, мы сейчас с тобой…», но тут вдруг кто-то из темноты страшно закричал: «Это кто там на хер ходит, а? Это кто там на хер?», и Сука Троцкий от неожиданности присел, и Вера присела, и Сука Троцкий прошипел: «Лезь туда… в трубу… да скорее же! И тихо сиди там, поняла? Тихо…», и она, насмерть перепуганная, полезла в трубу, поползла на четвереньках, ободрала колени, наконец нащупала что-то вроде сиденья, пристроилась, вся дрожа, поправила трусики и кружевной лифчик, взялась рукой за какую-то железку — то ли скоба, то ли рычаг — и замерла, вся дрожа, но через минуту не выдержала и позвала: «Дядя Саша…», и он откликнулся: «Сейчас, сейчас!», и она услыхала какое-то железное бряканье и пощелкивание, потом шипение и треск, и запах бензина стал особенно резким, пахнуло паленым, и Вера с силой свела бедра, чтобы не обмочиться, а когда гулкое бешеное пламя толкнуло ее в спину, зажмурилась, потянула рычаг на себя, закричала и — вся дрожа, горящая и ревущая, жаждущая преображения — покинула этот несчастный мир…
Четыре тысячи шестьсот семьдесят два килограмма червонного золота, в которое для блеска было добавлено высокопробное серебро, бамперы из чистейшей платины, около тысячи тридцатитрехкаратных бриллиантов по всему кузову, пуленепробиваемые стекла, ксеноновые фары, два скорострельных авиационных пулемета Шпитального-Комарицкого, двигатель мощностью шестьсот лошадиных сил, вместительный салон, отделанный ароматным алым шелком, черным бархатом и мягчайшей кожей, содранной с предателей, лучшие девушки, лучшее шампанское и лучший бензин — такой лимузин был только один на всем белом свете, и принадлежал он Косте Мигунову, бандиту и королю бандитов.
Когда-то это был «крайслер», но после переделок автомобиль стал напоминать какой-то военный корабль, какой-нибудь, например, крейсер. Так его и называли — золотой крейсер, а Костю, понятное дело, — Костей Крейсером.
Сын школьной уборщицы и спившегося одноногого кочегара, Костя начинал рядовым бойцом в бригаде рэкетиров. Он был курносым, тощим, жилистым и, конечно, проигрывал дружкам борцовской комплекции. Но зато у него был пес, стоивший десятка бандитов, вооруженных бейсбольными битами, цепями и кастетами.
Этот пес никого не боялся и ничего не просил. Огромный черный пес, у которого вместо левого глаза была язва, сочившаяся сладким гноем. Он всегда брал всё как свое — что еду, что сучку. Он жил без страха, все понимали, что и умрет он без трепета. Он вызывал у всех раздражение и злость, потому что он жил сам по себе. А если его ловили и били, он не скулил, но сражался, а если не мог сражаться, то терпел, а потом уползал в укромное место, чтобы зализать раны, и возвращался к прежней жизни. Он был не из тех, кто нуждается в боге или господине, но если ему вдруг вздумалось бы кому-то подчиниться, то он сам выбрал бы себе хозяина. Вот он и выбрал Костю, человека, который тоже жил сам по себе и никогда ни в ком не нуждался.
Пес ворвался в толпу мальчишек, которые в прибрежном ивняке избивали Костю, расшвырял всех и сел рядом — черная гора, гладкая блестящая шкура, могучие мышцы, огромные клыки, язва, сочащаяся сладким гноем. И все поняли, что с этим псом лучше не связываться, и с Костей — тоже.
Костя же даже не взглянул на собаку. Поднялся, вытер кровь и пошагал куда глаза глядят. Пес последовал за ним. И с того дня он всюду сопровождал Костю, хотя тот его не кормил и даже не пытался завязать с ним дружбу. Не гнал и не звал. Даже имени псу никакого не дал. Но теперь все знали, что всякий, кто покусится на Костю, будет иметь дело с черным псом. Он никогда сам не нападал на людей, но стоило кому-нибудь поднять руку на Костю, как в эту руку впивались огромные зубы черного пса.
Вот с этим псом Костя и пришел в бригаду рэкетиров. Постригся наголо, надел кроссовки, спортивные штаны с лампасами и короткую кожаную куртку — внешне стал как все. Типичный рядовой рэкетир, у которого, правда, был пес, стоивший десяти бандитов, вооруженных бейсбольными битами, цепями и кастетами.
Поскольку Костя был смышленым и упорным парнем, в питье знал меру, а любил только мороженое, уже через полгода он стал бригадиром, а через год обзавелся собственным бизнесом. Он не просто брал налог с владельцев магазинов и кафе, защищая их от других бандитов, но стал работать на паях с этими владельцами, обеспечивая своевременную поставку товара и полезные связи в пожарном и санитарном надзоре, милиции и других учреждениях, от которых зависела торговля.
Вскоре Костя стал арендатором, а потом и хозяином Фабрики.
Фабрика располагалась километрах в пяти-семи от Чудова, неподалеку от Кандаурова. Когда-то там выпускали что-то полувоенное, потом канцелярские товары, потом затеяли швейное производство, а когда и оно лопнуло, фабричные цеха стали сдавать в аренду.
Эти приземистые корпуса из красного кирпича были построены в конце XIX века, впоследствии предприятие много раз перестраивали и расширяли, оно обросло множеством пристроек, и в конце концов на обширной территории, обнесенной долгим бетонным забором, образовалось огромное скопление разномастных и разнокалиберных строений под железными, шиферными и толевыми крышами, с окнами и без, целый город, где запросто можно было заблудиться. В этих строениях размещались склады стройматериалов и бытовой химии, китайской одежды и вьетнамской обуви, авторемонтные мастерские, оптовые магазины и гаражи, подпольные порностудии, ликероводочные и швейные производства, а все проходы и проезды были загромождены стальными трубами, автопокрышками, штабелями досок и кирпича, ящиками, коробками, бочками и мешками.
Фабрика эта была Вавилоном, по улицам которого с утра до ночи сновали люди, грузовики, погрузчики, а после полуночи сюда стекались торговцы с Кандауровского рынка — для них здесь были устроены гостиницы, банки, кафе, бани, бильярдные и бордели.
Русские, украинцы, грузины, белорусы, азербайджанцы, чеченцы, узбеки, китайцы, сомалийцы — продавцы, водители грузовиков, охранники, бомжи, проститутки, наркоторговцы, грузчики, сварщики, электрики, каменщики, курьеры, проповедники и убийцы — всем находилось здесь место. Здесь они обретали кров, пищу, водку, гашиш, любовь, деньги, а иногда и смерть.
Поговаривали, что в фабричных подземельях были устроены даже свои тюрьмы и кладбища, где не было никаких различий между христианами, мусульманами, буддистами и гомосексуалистами.
Сюда часто наезжала милиция, но Костя и обитатели Фабрики предпочитали улаживать свои дела сами и старались не выносить сор из избы.
Фабрика сделала Костю полновластным хозяином округи, царем, героем и кумиром. Он всегда давал на опохмел пьяницам, помогал старушкам и тем женщинам, которых сделал вдовицами, обеспечивал больницу и детдом продуктами и мылом, а милиционеров и учителей — надбавкой к жалованью. Это он заставил торговца квасом Витьку Однобрюхова принародно жрать червей из квасной бочки, чтобы впредь ему было неповадно травить честных людей, и Витька жрал и благодарил за науку. Это он, Костя, разрешил Любаше Маленькой, влюбившейся без памяти в братьев-близнецов Галеевых, жить с двумя мужьями зараз. Это он каждый месяц закатывал пир горой в ресторане «Собака Павлова», куда мог заявиться любой — наесться от пуза, напиться, наплясаться и получить в подарок бутылку водки и кусок колбасы. Это он спас от смерти любимую учительницу Нину Гавриловну, которая умирала от рака легких: заплатил кому надо, чтобы Нина Гавриловна провела ночь в мавзолее, под стеклянным колпаком, бок о бок с Лениным, после чего она полностью выздоровела. Это он купил третий глаз Скарлатине, чтоб эта зараза никогда больше не вылезала на дорогу, когда по ней проезжал Костин золотой крейсер. А еще он купил матери норковую шубу и норковую тряпку, которой она мыла школьные коридоры, а отцу — новую ногу — дивный протез, в котором можно было прятать бутылку водки, стакан, соленый огурец, соль, пачку сигарет, зажигалку и кусок хлеба.
К нему шли за советом, защитой и ссудой, и все мальчишки мечтали когда-нибудь оказаться в Костиной банде, а все девчонки — в его постели.
Костю можно было застать в «Собаке Павлова», где каждый вечер он съедал салат, кусок мяса и выпивал стакан чая с тремя ложками сахара. Сидел за столом в углу, ни на кого не обращая внимания, и жевал свое мясо с таким видом, словно ему было все равно, что жевать — мясо, сено или говно. Равнодушно съедал ужин, выпивал стакан чаю, расплачивался и уходил, а за ним следовал самый верный его помощник и охранник — огромный черный пес, у которого вместо левого глаза была язва, сочившаяся сладким гноем.
Однажды вечером к ресторану подъехал мотоциклист в кожаной куртке. Оставив мотоцикл у входа и не сняв шлема, он вошел в «Собаку», выхватил из-за пазухи револьвер и выпустил в Костю шесть пуль. Все, кто был в зале, попадали на пол, один Костя остался сидеть за столом. Он только поднял голову и уставился на мотоциклиста, который шесть раз выстрелил в Костю с двух шагов. Но Костя и глазом не моргнул, когда в него стреляли. Сидел истукан истуканом, уставившись на убийцу, и продолжал жевать свое мясо. Пять пуль прошли мимо, искрошив стену вокруг Костиной головы, и лишь одна попала в цель.
— Пять пуль он отвел взглядом, — шепотом рассказывала потом горбатенькая почтальонка Баба Жа. — А на шестой мигнул, вот она в него и попала.