Губы почти мертвы, но мысль опережает даже патоку сияния:
"Контролем. Воля и понимание: это двуединый ключ". …зрение "переводчика" изрядно отличалось от человеческого, но куда меньше, чем восприятие Мастера Обменов или Завершённых. То же можно было сказать о свойственном "переводчику" понимании течения времени. Немаловажным было и то, что лишь птицеподобная химера в пределах досягаемости была открыта для ментального контакта. А ей в этот миг отчаянно нужна была точка отсчёта. Хоть какая – лишь бы более-менее стабильная.
И "переводчик" – "увидел".
В первый момент бледнокожее и черноволосое отражение женщины, оставшейся на Дороге Сна, заколыхалось. Из того, с чем можно было сравнить это колебание, ближе прочего стояло колебание обычного отражения в зеркале потревоженной воды. Но на самом деле это сравнение лгало… просто лгало оно немного меньше, чем другие мыслимые сравнения. Попавшая в фокус чистого хаоса менялась несимметрично, причудливо, страшно. Кожа заблестела, как смешанный с фосфором воск – неживым, потусторонним свечением. Пряди полночных волос превратились в облако чистого мрака: разом и дымно-синего, и ядовито-розового, и аквамаринового, и лилового, и ещё, и ещё, и ещё… пульсация Силы, которую нельзя было увидеть, но с лёгкостью можно было ощутить, превратилась в ветер ножей, в шевеление могильных червей, в грозовое роение, пронизанное шнурами незрячих молний.
Ну а глаза… в них невозможно было смотреть. Просто невозможно. Даже у давно и с концами продавшегося Мастеру Обменов, химере-"переводчику", сохранилось достаточно огрызков личности, чтобы инстинктивно избежать того, что могло съесть остатки его души.
Так было – в первый момент. Но потом губы изогнула погибельная мука, глаза отражения, уже не спрашивая дозволения, нашли взгляд "переводчика". Поток внимания, незримый для внешних наблюдателей, для двоих, соединённых им, затмевающий собой весь мир, протянулся от истока к устью, ломая опоры, сворачивая преграды, перекраивая по своему вкусу всё, чего касалась его злая и весёлая власть. Сократилось и снова расслабилось сердце плотного тела женщины – где-то невообразимо далеко и одновременно ближе, чем мышцы к костям. Сокращение это отсеяло лишнее, укрепляя желаемое. И впервые за долгое, очень долгое время душа "переводчика" встрепенулась, зачуяв что-то вроде света сквозь смежённые сном веки.
Отражение женщины потекло, как вода, оставаясь при этом на месте. Окончательно утратило форму, вернувшись к неизменности. Обуздало обе грани бытия, и хаос, и порядок, властью найденного равновесия, волей мага, выбором ясного разума. Сверкнуло серебром глаз.
И новорождённая склонилась перед Мастером Обменов в глубоком поклоне.
- Благодарю тебя, щедрый хозяин. Теперь я воистину готова говорить о плате за твою внимательную, хотя и небескорыстную… заботу.
- Так ты – Схетта?
- Совершенно верно. И я почти готова воссоединиться со своей основой. Проснуться. Сойти с Дороги в Пестроту. Ты со мной, ЛиМаш?
- Ты ведь вскоре окажешься рядом с Рином Бродягой?
- Да.
- Тогда я последую за тобой.
Пока "лифт" нёс меня сквозь реальность Дороги Сна, приближая к Пестроте, у меня наконец появилось свободное время, позволяющее поразмыслить над последними событиями. Задавать себе вопросы вроде "Почему хранитель Колодца назвал меня Инспектором?" большого смысла не было. Видимо, какая-то тень скрытого… или запрещённого… или, вероятнее всего, будущего. Не доживёшь – не поймёшь. Зато очень даже правильным было бы поставить на повестку дня не самый важный, но, пожалуй, самый срочный вопрос: куда мне – нам – податься?
После сообщения о том, что я сделался отцом, да не так, как с Омиш, а по-настоящему, в голове стоял лёгкий звон и творился небольшой такой, но всё равно трудноуправляемый хаос. Я здорово наловчился манипулировать собственными эмоциями, но подавлять некоторые эмоции – значит совершать настоящее кощунство. Да и не хотелось мне обуздывать такое волнение. Зато очень сильно хотелось наплевать на все и всяческие резоны, рвануть в Хуммедо, посмотреть в лицо нашему со Схеттой сыну…
Увы, делать этого было нельзя. Категорически.
Я ввязался в игры со временем, а эта, гм, субстанция – штука ещё более коварная, чем молодой лёд или старая медовуха. Несравненно. И более опасная, чем иголка, зачарованная "хохочущей смертью". Хуммедо – это закрытый Лепесток, попасть в него можно только через Врата. А эти самые Врата стоят… правильно. В Зунгрене. В том самом мире, где один я уже есть.
О, конечно, есть и вторыеВрата, заслужившие собственное имя: Голодная Пасть. Врата шириной в милю и высотой в полторы мили, ведущие прямиком в Нижние Миры, в наиболее неприятные, кипящие варевом вечной войны слои "ничьих" инферно. Есть также путь через Дорогу Сна – ибо даже риллу, отделившие свой Лепесток от Тумана Межсущего, не смогли полностью отрезать Хуммедо от Дороги. Зато они смогли скрутить пути переходов таким образом, что путешественники оказываются у самого фундамента Глубины, охраняемого бдительной и слишком сильной стражей. Откуда я знаю о скрученных путях и страже? Это просто. Я видел в тенях вероятного будущего, чем заканчивались ВСЕ мои попытки прорваться в Хуммедо с Дороги со спящей Схеттой на руках. Нет уж, я – не самоубийца!
Итак, единственный разумный путь для возвращения в Хуммедо – это путь через Врата Зунгрена. Мира, где я в настоящий момент уже есть. Парадокс, толочь его дубиной. Что произойдёт, если я сунусь в мир-гантель прямо сейчас, я представлял себе смутно… но ничего хорошего такая попытка мне не принесёт точно. Даже пребывание в одном Лепестке с более ранним самим собой – уже риск, но риск терпимый…
Значит, держаться подальше от Зунгрена и Хуммедо?
Да. И от Пятилучника, кстати, тоже. До поры до времени иное будет самоубийственной глупостью. К тому же (не первое, но всё равно не лишнее напоминание!) сейчас у меня на руках спит Схетта. И мой сын вовсе не скажет мне спасибо, если я ухитрюсь потерять её, столь дорогой ценой спасённую из объятий Дороги и паутины Мастера Обменов.
В общем, никаких авантюр. Заныкаюсь в какой-нибудь отдалённый мир, буду там тихо сидеть, ожидая пробуждения любимой женщины – благо, спать она будет не век…
"Ха! Ты сам-то веришь в то, что думаешь, Рин Бродяга? Особенно если учесть, что у тебя помимо возлюбленной есть ещё кое-кто близкий".
"Так я ведь и не говорю, что вообще ничего не стану делать!" "Ну-ну, шизофреник ты прогрессирующий".
"Я не шизофреник. Я многогранная личность, вот!" "Не вижу большой разницы".
"Неужели?" "А в чём заключается разница между шизофренией и "многогранностью"? А?" "Да это же просто, как семью девятнадцать. Не надо путать болезнь и тонкую, но при этом хорошо контролируемую душевную организацию".
"Рин Бродяга отличается тонкой душевностью… х-ха!" "А что такого? Интеллигент я или где?" "Или в чём почём плечом. Ну-ка, дурень тонко контролируемый, быстро вник в ситуацию и провёл коррекцию точки выхода!" "Упс…" "Настоящий термоядерный упс будет, если я всё-таки влечу в Зунгрен! А ну арбайтен всеми ложноножками, ошибочно принимаемыми за извилины!" "Я сейчас не в настоящем теле, а в своём отражении. У него нет извилин…" "Арбайтен! Шнелль, катценшайзе думмкопф!!!" И я заработал.
Основная прелесть Дороги Сна как средства быстрого перемещения состоит в том, что по отношению к Пестроте она не имеет определённого положения в пространстве. Можно указать, каково относительное расположение миров Сущего, но Дорога скрывается в складках и тенях бытия, прячется за потенциальным барьером нереальности – везде и нигде одновременно. Это, кстати, ещё один милый парадокс нашей сумасшедшей вселенной: для находящегося на Дороге нереальна Пестрота, для находящегося в Пестроте всё строго наоборот. И это притом, что две эти грани мироздания составляют целое высшего порядка.
Впрочем, Спящий со всей этой философией. Суть же в том, что для изменения координат при выходе с Дороги Сна нужны совсем незначительные вариации "импульса", "угла атаки" и "взаимной вязкости". Всё (по крайней мере, для меня) опять-таки упирается в систему описаний и отношений. Так что оказаться в другом Лепестке можно, всего лишь сделав лишний шаг. Конечно, если предварительно выбрать такую калибровку перемещения, чтобы подобное стало возможным. А что забавнее всего, так это то, что тасовать реальности и миры самой Дороги для меня на порядок сложнее, чем попасть из неё в нужное место Пестроты.
В общем, когда я сошёл в выбранный мир, то оказался в ночном лесу. Секунда на то, чтобы сориентироваться на местности; ещё секунда (внешнего, а не субъективного времени) ушла на ускоренную адаптацию моей оболочки-отражения к локальным магическим особенностям.
При минимальном желании я мог бы сойти за элементаля воды. Или за вихрь ничего не освещающего света, или облако тумана, или за какую-нибудь химеру. Но после переменчивого буйства Дороги я предпочёл как можно точнее воссоздать человеческий облик. Вплоть до имитации витальных слоёв ауры… далеко не идеальной имитации, надо сказать, ведь биомагия по-прежнему оставалась одним из моих слабых мест. Впрочем, броня Мрачного Скафа и другие постоянные заклятия, которые я тоже модифицировал, должны были сгладить большинство мелких и не очень шероховатостей.
Кто удивится, если защитные чары несколько искажают укрытый ими объект?
Вот именно.
Спрятав от посторонних взглядов Голодную Плеть и Зеркало Ночи (вызвать их из моей личной карманной реальности – дело доли мгновения), я большими, но почти беззвучными прыжками устремился в направлении ближайшего жилья. Схетта продолжала спать: от такой ерунды в её состоянии не просыпаются… впрочем, даже если бы она спала обычным сном, то вряд ли я потревожил бы её. Бег мой отличался не только быстротой, но и плавностью… поскольку длину ног моего отражения, пока никто не видит, я мог сделать переменной величиной.
Прекрасна старая пуща в те заповедные часы, когда Око Справедливости уходит за край мира, чтобы нести свет на его изнанку, а на многозвёздное небо восходят Око Милости и Око Тайны. В такие часы должно брать в руки серп – тот, что выточен из ребра Ступающей Мягко – и, произнеся надлежащие слова, идти на поляну Сухого Великана. Там рождает земля самые высокие и сочные побеги остроцвета. При усердии и удаче можно набрать больше половины большой корзины, а при большой удаче – найти и успеть выкопать деревянной лопаткой чёрный корень цветка, именуемого Звездой Мрака.
Увы, но как ни манили Ильноу за порог младшие Очи, идти за остроцветом он не смел. У его опасной соседки, Ступающей Мягко – не той, из ребра которой был выточен серп, а внучатой племянницы – некоторое время назад народился новый выводок. Ныне соседка Ильноу как раз учила своих круглоухих пятнистых детей правильным охотничьим повадкам.
А так как те ещё не выросли настолько, чтобы отходить далеко от логова, всё живое в окрестностях сидело тихо-тихо, чтобы не стать сперва объектом урока, а потом пищей. У бабушки был с соседкой договор, поэтому в обычное время Ступающая Мягко и Ильноу блюли взаимную вежливость… но во время, когда рождаются новые Ступающие Мягко, и ещё полгода с этого момента сама суть договора меняется.
В общем, Ильноу сидел взаперти и тосковал. До тех пор, пока от размышлений, сколько всего полезного и вкусного можно было бы выменять на большую корзину правильно собранных и правильно подсушенных побегов остроцвета, его не оторвало… нечто. Не звук то был и не запах, не движение и не волнение малых духов. Пожалуй, это вообще не было ощущением – скорее, на редкость ясным и сильным предчувствием.
Втройне удивительной показалась Ильноу его сила из-за того, что волнение коснулось только его души. Старая пуща с её обитателями, от синегорлых цвирров и вплоть до бледных мотыльков, не замечали ничего необычного. От силы предчувствия юношу начало потряхивать, как будто совсем рядом катился на тысяче ног грома ураган из тех, что случаются раз в сто лет…
И – никаких иных признаков беды.
Впрочем, беды ли? Предчувствие, при всей своей силе, не казалось пугающим, как пугает тот же ураган. Однако Ильноу никак не мог понять, что происходит, и потому всё равно боялся. Взгляд его упал было на стену, где под охотничьим луком висели рогатина и короткий тесак… но тут же вильнул в сторону. Что бы там ни приближалось, а надеяться отбиться от этого простым оружием глупо. Куда глупее, чем встать с голыми руками поперёк тропы, по которой Ступающая Мягко ведёт на охоту свой новый выводок.
А потом предчувствие усилилось до такой степени, что стало почти незаметным. И дверь старой хижины слегка вздрогнула, когда кто-то постучал в неё. Негромко, но уверенно. Словно точно зная: внутри есть, кому открыть.
- Кто? – спросил Ильноу отрывисто. Ответ оказался столь же краток:
- Путники.
Тоскливо взглянув на стену с оружием, юноша встал из-за стола и пошёл открывать. По пути он щёлкнул по свисающему с потолка пустотелому стеклянному шару, окружность которого обвивала цепочка вытравленных рун, и шар налился чуть синеватым светом – немногим более ярким, чем свет полностью открытых младших Очей под ясным небом. Так как Ильноу и без помощи шара неплохо видел окружающее благодаря тем самым Очам, заглядывающим внутрь хижины сквозь забранные решётками небольшие оконца, ничего удивительного, что в приглушённом свете шара Ильноу сумел разглядеть своих гостей во всех деталях.
Было их двое, и оба на первый взгляд казались людьми: кожа и волосы бледные, с лёгким неприятным оттенком красно-розового, глаза слишком маленькие, телосложение – слишком плотное. Однако первым делом обращало на себя внимание облачение мужчины. Когда он уложил крепко спящую женщину на лавку и уверенно, по-хозяйски сел на другую лавку, кладя предплечья на стол и переплетая пальцы, юноша спросил:
- Ты из… м-м… присягнувших дорогам?
Брови гостя взлетели вверх.