— Это уникальная организация, которая получила право, — в отличие от остальных, — представлять истинное лицо системы. Это организация, которая отдает другим все, что можно сделать легально. Милиция за них много делает. Суды за них много делают. Любое советское учреждение выполняет их поручения, если это надо сделать в соответствии с какой-то легальной процедурой. Или похожей на легальную…
— Они, например, очень презрительно относятся к вам, если вы начинаете говорить про законы. Это не значит, что они такие циники. Они над этим… Это вы, — с их точки зрения, — дурака валяете, вы жулик или циник, вы жонглируете законами… А на самом-то деле как? На самом деле так: виноват ты или не виноват — это они знают. Как они решат, так и будет… В соответствии с их «справедливостью»…
— Эта организация — порождение тех времен, и она осталась с тех времен, но сегодняшние условия немножко сковывают возможности, инициативу, и им это мешает… Вот это — «Мне бы кольт!» — это все тоска подкорки. То-есть, здоровенный босер должен носить какую-то балетную пелеринку. Он думает: на хрена это нужно? Врезал бы, да и все…
— Мы стояли там долго и не расходились, и тогда они начали нас потихоньку теснить с кладбища. Кто-то, забывшись, скомандовал: «Расходи-сь!» — но осекся, вероятно, вспомнив инструкцию. И вдруг из шеренги милиции раздался почти жалобный голос: «Ну, расходитесь же, граждане, имейте совесть! Вы только пришли, а мы здесь с четырех утра стоим!»
— Мне не было его жалко. Мне было удивительно, что такой симпатичный человек занимается такими нелепыми делами. Он был среднего возраста, по виду — не очень здоровый. Ходил за мной и ходил… Как-то мне надоело это, и я помчался по лестнице вниз, через две ступени. Он бежит сзади, задыхается, хватается за сердце… Я подумал: жалко его по-человечески. Чего я от него бегаю?.. А потом не выдержал — опять побежал. И тогда они подошли ко мне вдвоем и тихо так, спокойно сказали: «Ты не хочешь, чтобы тебе ногу сломали?» «Не хочу», — говорю. «Так не бегай…»
— Когда я сидела под домашним арестом, этот Олег Николаевич, такой арийский красавец, позвонил часов в десять вечера и спросил, нет ли у меня чего-нибудь от головной боли. Ну, я им вынесла по таблетке, ему и милиционеру, а потом чаем поила на лестнице. Потом просвещать стала. Дала ему книжку про народников и про третье отделение. Вот, говорю, поучитесь, как они работали. Он прочел с большим интересом…
— Один паренек из всех, кого я видел, показался мне симпатичным. И он ехал рядом со мной, бок о бок: так ему по должности положено. И я решил с ним поговорить… Они очень натренированы и стараются не отвечать, но после нескольких его междометий стало ясно, что он ничего обо мне не знает, абсолютно! Кто я, что я, куда хочу уехать… И про других тоже не знает. И я стал ему рассказывать про евреев, про диссидентов, про Сахарова, — какой это святой человек… И он с интересом слушал. Потом я спросил: «Не будет нагоняя от начальства?» Он говорит тихо: «Не знаю…» На другой день его не было…
— Был еще один, неприятный такой. Белокурая бестия. Фашист. Один раз я шел быстро-быстро, — я умею быстро ходить, — так на другой день он подошел ко мне и говорит: «Вы сегодня не торопитесь, Вениамин Моисеевич?» Я говорю: «Нет, а что?» «Вот сердце у меня болит… Бежать за вами не могу». Ну, я пошел помедленнее… А мне было интересно увидеть номер машины, которая за мной ездила. А они почему-то скрывали это… Какие-то у них дурацкие правила игры… И я вижу, что машина стоит за другими машинами, резко разворачиваюсь и успеваю заметить номер. Я вынул ручку, чтобы записать, а он подошел ко мне и так это зло говорит: «Сейчас же положи ручку, а то будет тебе финиш…» Я положил ручку, зашел в подъезд и там все записал… А потом подумал: чего это он мне грозит? Пожалуюсь-ка я на него его же начальству… Оказалось, что в Москве дозвониться до КГБ проще простого. В два касания я это сделал. Позвонил в милицию, сказал, что мне нужно КГБ. Какой район? Сказал район. Минуточку, — и дал номер телефона… Звоню, рассказываю про слежку. Ходите, говорю, если вам положено, но ведите себя вежливо. Он все выслушал и сказал, что за мной никакой слежки нет. На другой день этого человека не было. И больше никогда не было…
— Мы сидели в милиции, в «ленинской комнате», и завели с ним разговор. За жизнь: о том, о сем… И как-то мы к нему расположились, и он, вроде, расположился к нам. Но тут кто-то сказал фразу на иврите… Как он подскочит! «Прекратите разговоры на иностранных языках!» И сразу стало видно, что вся его расслабленность — это сплошное притворство. Он работал. Он все время работал, И по его окрику стало понятно, что если будет сейчас команда стрелять — он расстреляет. Каждый из них — по своей должности — он будет в тебя стрелять. По должности он твой враг. И это надо всегда помнить: он — враг…
— С ними вообще нельзя разговаривать. Ни о чем. Ты можешь своими беседами — самыми безобидными — создать у них надежду, что уже наклевывается. Так ты для них никто. Ты для них враг народа. Им плевать вообще на тебя. Они с тобой поговорили и записали: «неконтактен»… Но если они запишут, что наклевывается, это войдет в план. Ты, конечно, в конце концов откажешься, но тогда ты станешь их личным врагом. А это другое дело… Я рассматриваю это и с чисто бюрократических позиций. Если перед тобой поставили галочку; то пока ее не снимут, — хрен ты от них вырвешься. У них есть, наверно, план по вербовке… Все. Ты попался. И поэтому я всем говорю: «Не надо. Ты же не дома. Чего ты с ними разговариваешь?..»
— Это дьявол — улавливатель душ. Дьявол, который витает над землей и видит червоточинку, через которую можно проникнуть в человека. Та же самая модель… Когда ты начинаешь с ними разговаривать, они тянут тебя на новые разговоры. Как паук: хоть одной паутинкой прилепиться к тебе, — пусть пока будет. А там, глядишь, вторая, третья… А там — куда ты от них денешься? Всякому видно, что ты прилип…
— Для меня это не люди. Мне их совершенно не жалко… Один раз мы с мужем поехали в лес, за грибами, и за нами увязалось восемь молодцов. Было очень холодно, проливной дождь, но у нас было много еды, термос с кофе… И вот они стояли вокруг нас, — мы сидели и ели на бревнышке, под зонтиком, — а восемь молодых ребят стояли вокруг и глядели, как мы едим, и нюхали запах горячего кофе. И я вижу, что у одного из них вообще рваные ботинки… Я сначала испугалась, — я испугалась своего чувства жалости, — но потом я вспомнила, как они не позволили моему мужу позвонить, когда его мать была при смерти, как они дали пятнадцать суток беременной женщине из Риги… Мне было много чего вспомнить, когда я их видела в лесу, под дождем, в рваных ботинках. И я спокойно ела, мне было их ни капли не жалко…
Можно спросить: когда это началось?
Можно ответить: а когда это кончалось?..
Глубоко, в недрах, в тайниках, запрятанное от посторонних глаз, — вечно существовало это желание — выделить себя, понять себя, ощутить свое место, — и прорывалось оно порой тихими, негласными судебными процессами над сионистами, и проявлялось оно порой хитрыми, изворотливыми способами наиболее решительных, что уезжали сначала в Польшу, а оттуда уже в Израиль…, — но открыто, массово, наперекор властям оно проявилось совсем недавно, лет десять тому назад…
Испуганные — сбрасывали с себя паутину страха.
Замордованные — учились сызнова держать гордо голову.
Затравленные — вставали во весь рост, распрямляя покатые спины.
И главным для всех было, и главным для всех осталось — преодоление страха. Страха, который прилипчив. Который передается от отца к сыну. Который прививали и насаждали прежде. Который прививают и насаждают теперь. И уже казалось одно время, что страх — он у нас в генах, что заражены им навсегда, навечно, и не избавиться от него никогда. И тем удивительнее события этих лет. Тем удивительнее результаты…
И вот вам отрывки из писем, что писали евреи по всем адресам мира в надежде на помощь, защиту, сочувствие или сострадание. Вот вам — преодоление страха: из года в год, от письма к письму…
«Всем известно, как справедливо осуществляется на деле национальная политика в СССР, теоретические основы которой сформулированы еще основателем государства В. И. Лениным. Давным-давно в стране нет еврейских погромов, черты оседлости и процентной нормы. Евреи могут ходить по улицам, не опасаясь за свою жизнь, поселяться, где хотят, занимать любую должность вплоть до поста министра, что видно на примере В. Дымшица, заместителя председателя Совета министров СССР. В Верховном Совете есть даже депутат-еврей — А. Чаковский, главный редактор «Литературной газеты»…
«Мы понимаем: наши скорбные лица могут несколько омрачить праздничное настроение советских людей, которые готовятся отметить 100-летие со дня рождения В. И. Ленина, заложившего основы национальной политики СССР. Но у нас нет выхода…»
«Мы знаем, что известный интернационалист-ленинец В. Гомулка широко открывает границы для всех евреев, желающих выехать из Польши; этим он выполняет свой долг коммуниста. Итак, прецеденты есть. В чем же дело?..»
«Мы не выступаем от имени всех евреев СССР, мы не требуем возвращения в Израиль всех евреев СССР…»
«Мы верим, что вернемся в Израиль. В этом убеждает нас ленинское положение о праве наций на самоопределение, лежащее в основе национальной политики СССР, и заявления официальных лиц, в частности, А. Н. Косыгина (Париж, 3 декабря 1966 года)…»
«Мы просим немногого — отпустить нас в землю предков…»
Но вот проходит время, малое время, — месяцы — не годы, — а шаг уже сделан, первый шаг к преодолению страха, и дальше уже не так боязно, дальше уже не так боязно, дальше уже невозможно жить по-прежнему и писать по-прежнему.
И как удивительно это освобождение, как оно прекрасно и заразительно для окружающих. И тут уже зависит от тебя самого, как быстро ты пройдешь все этапы на пути к внутренней свободе. И ты будто прозреваешь, ты начинаешь видеть вокруг себя несвободных людей, и поражаешься их забитости, их за-мордованности. А ведь они — это ты вчерашний… Это ты до первого твоего шага к самому себе…
«Граждане депутаты! История ставит вас ныне перед выбором, и у вас только две возможности: либо вы отпустите нас с миром, либо вам придется ступить на проторенный путь массовых репрессий. Потому что, пока мы есть, мы будем, — с каждым днем все громче, — требовать свободы выезда, и наш голос станет для вас нестерпимым…»
«Когда-то, в тяжелые времена, мы по наивности надеялись на «наших евреев» — кагановичей, эренбургов и пр. Теперь мы ни на кого не надеемся, кроме себя, и в этом — залог существования еврейского народа…»
«Насколько же жалки вы, кричащие: «Какое счастье — нет погромов!» А были бы погромы, вас бы умиляло, что не каждый день; а если бы каждый — что не вас бьют; а били бы — что не до смерти; а до смерти — что не сразу…»
«Но ведь я не крепостной! Я могу сам решить, чьим пушечным мясом мне быть!..»
«Позвольте мне самому решать, какое государство, а не какая «область», является моей Родиной…»
«Прошу вывести меня из состава Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза молодежи в связи с тем, что я… — не считаю себя «человеком советской страны», не «признаю устава ВЛКСМ», не «участвую в строительстве коммунизма», не «работаю в одной из комсомольских организаций», не «выполняю решения комсомола» и не «уплачиваю членские взносы». Кроме того, я не «считаю для себя величайшей честью стать членом Коммунистической партии»…
«Мы, потомки истерзанных поколений, не просим, а требуем, твердо и решительно требуем одного — справедливости и чувства ответственности за судьбу современного еврейского народа…»
И под этими — последними — словами — почти сто подписей. Гордо и открыто. Фамилия, имя, полный почтовый адрес…
Итак, у меня отключили телефон!
Я спал глубоким сном невинного младенца, а в это время какой-то безымянный монтер поорудовал над какими-то клеммами, и с телефоном было покончено. Быстро и решительно.
Он даже не пикнул…
Как мне сказали сначала — за неуплату.
Как мне сказали чуть попозже — за нарушение статьи телефонного устава.
Как мне сказали наконец — за хулиганство.
— За чье хулиганство? — спросил я. — Мое или телефона?
Мне не ответили…
Итак, у меня отключили телефон.
До этого они отключили меня от всех редакций.
Они отключили меня от издательств и киностудий.
Они отключили меня от моих фильмов, вырезав из титров мою фамилию.
И от советских денежных знаков они меня тоже отключили.