Улетают молодые: к новым местам, к новым друзьям.
Улетают старики: с багажом воспоминаний, который не перебрать за оставшиеся годы.
Труднее всего среднему возрасту.
В эти годы ты уже прочно привязан к прошлому. В эти годы ты еще очень рассчитываешь на будущее.
Но в сорок лет не заведешь себе друзей. В сорок лет не подладишься под чей-то характер, не переделаешь себя ради новых знакомств.
А со старыми даже переписки не будет…
Что говорят обычно на прощанье? «Пишите!» «Звоните!» «Приезжайте!» Но в нашем случае все не так. Они вас не попросят, и вы, конечно, не рискнете.
Вам — уезжать. Им — оставаться.
И вы не станете их подводить своей назойливой и опасной дружбой…
С робкими друзьями распрощайтесь дома.
Со смелыми — в аэропорту «Шереметьево»…
«Шереметьево» — это крематорий с плясками.
Прощаются навсегда, навечно, безвозвратно посреди экзотических иностранцев, бойких сотрудников Интуриста, равнодушных пассажиров и кокетливых стюардесс, милиционеров, переодетых в штатское, и штатских, переодетых милиционерами.
Там хоть наедине, в крематории, тихо и благоговейно, а тут — в сутолоке, на людях.
Там хоть с торжественностью, приличествующей случаю, а тут — в равнодушной, оскорбительной спешке.
Там — мертвые опускаются вниз, медленно и печально, под звуки органа, тут — отъезжающие уходят наверх, оставляя родных внизу, в слезах и рыданиях, посреди случайной, любопытствующей толпы.
И никто не уважает их, отъезжающих и остающихся. И никто не уважит их, предоставив комнату, каморку, отгороженный угол для последнего плача-поцелуя. Только презрительное высокомерие. Только развеселое ерничанье.
Униженные — унижают сами.
Оскорбленные — оскорбляют.
Претерпевшие издевательства — издеваются вдесятеро над беззащитными.
И вот они уже уходят наверх, за толстое, звуконепроницаемое стекло, и высматривают тех, внизу, и что-то говорят, и жестикулируют отчаянно, но преграда легла между ними, преграда неодолима, и тем уже не услышать этих, и этим тех не понять.
Не люди — тени. Призраки. Силуэты за толстым стеклом.
И Харон-перевозчик уже объявляет по радио посадку на самолет…
Громко. Отчетливо. Равнодушно-механически.
На все «Шереметьево»…
Трещина пролегла посреди евреев.
Глубокая, извилистая трещина, как при мощном землетрясении.
Трагедии в семьях.
Мать и сын. Муж и жена. Дед и внук. Любые варианты с проклятиями, слезами, угрозами, жалобами, обвинениями, драками, доносами и инфарктами. Молодой оказывается мудрее старого. Старый — смелее молодого. Любые варианты, густо замешанные на подозрениях, непониманиях, страхе остающихся.
Трещина идет через семьи. Трещина идет через наши сердца.
Мы страдаем и уезжаем. Они страдают и остаются. Мы не убеждаем их. Они не убеждают нас.
Неестественно созданные обстоятельства. Неестественно сложившиеся отношения.
А все из-за чего?
Если бы мы могли подойти к кассе и купить спокойно билет! Просто подойти и просто купить. И уехать. И приехать обратно, в гости. Или позвать их к себе. В любое время. Когда захотел. Ах, как это странно! Как нелепо! Только вдумайтесь: считанные часы полета — и годами неодолимая пропасть! Стоило ли после этого родиться в двадцатом веке? Стоило изобретать самолеты?..
Все упирается в «Шереметьево». В открытое, радушное, круглосуточное и бесперебойное «Шереметьево».
А пока этого нет, трещина пролегла посреди евреев. И самая последняя, самая болезненная — через аэропорт «Шереметьево».
Стонут — в «Шереметьево»…
Проклинают — в «Шереметьево»…
Падают в обморок — тоже в «Шереметьево»…
А ведь есть еще Чоп, Брест, Унгены — пограничные железнодорожные станции.
Матовые стекла квадратами.
Окантовка белого металла.
Это стена — высотой под три метра.
За стеной — невидимая нам лестница.
Над стеной — балкончик.
Улетающие — после таможенного досмотра — поднимаются по лестнице и выходят на балкончик, чтобы с него уйти уже навсегда, за толстое стекло.
В этот момент мы их видим.
В этот момент мы их слышим.
В этот момент прощаемся…