Великий Царь собственными глазами видел вблизи великую доблесть, проявленную спартанцами, феспийцами и их оруженосцами и слугами в то последнее утро. Нет нужды перечислять ему все события той битвы. Я расскажу лишь о тех примерах, которые могли ускользнуть от внимания Великого Царя. Возможно, это прольет, согласно желанию Его Величества, свет на характер эллинов, которых он называл при Фермопилах своими врагами.
Самым выдающимся из всех и, бесспорно, превосходящим всех можно назвать лишь одного человека – спартанского царя Леонида. Как известно Великому Царю, главные силы персидского войска, выдвинувшиеся в предыдущие два дня по тропе из Трахина, не начинали атаки еще долго после полного восхода солнца. Час сражения настал ближе к полудню, хотя Десять Тысяч Бессмертных еще не появились в тылу греков. Леонид настолько презирал смерть, что все это время спал. Может быть, точнее сказать, он дремал – в такой беззаботной позе царь растянулся на земле, расстелив свой плащ, заложив ногу на ногу и сложив руки на груди, глаза накрыв соломенной шляпой, а голову беспечно примостив на чаше своего щита. Его можно было принять за мальчика, пасущего коз в сонной летней долине.
Из чего состоит природа царского сана? Что представляют собой его качества? Какие свойства этот сан придает тому, кто становится царем?
Помнит ли Великий Царь тот момент на склоне за Тесниной после того, как Леонид упал, пронзенный полудюжиной копий, лишенный зрения шлемом, проломившимся под ударом боевого топора? Его левая рука с привязанным к плечу разбитым щитом оказалась бесполезна, когда он в конце концов упал под напором врага. Помнит ли Великий Царь тот взрыв внутри убийственной давки, когда отряд спартанцев бросился прямо в пасть торжествующих врагов и отбросил их назад, чтобы отобрать тело своего царя? Я говорю не про первый раз. И не про второй, и не про третий. Про четвертый, когда спартанцев – и Равных, и Всадников, и недавно получивших свободу – осталось меньше сотни и они столкнулись со сплоченными тысячами врагов.
Я скажу Великому Царю, что такое царь. Царь – тот, кто не остается в своем шатре, когда его воины проливают кровь и гибнут на поле боя. Царь – тот, кто не обедает, когда его воины идут голодными, не спит, когда они несут дозор на стене. Царь – тот, кто не добивается преданности воинов с помощью страха и не покупает ее за золото. Он заслуживает их любовь потом на своей спине и страданиями, что переносит ради них. Самую тяжелую ношу царь поднимает первым и кладет последним. Царь не требует службы от тех, кого ведет за собой, он сам служит им. Он им служит, а не они – ему.
В последние мгновения перед началом сражения, когда ряды персов, и мидийцев, и саков, бактрийцев и иллирийцев, египтян и македонцев настолько приблизились к защитникам, что можно было различить их лица, Леонид прошел перед первыми рядами спартанцев и феспийцев и лично поговорил с каждым командиром. Когда он остановился рядом с Диэнеком, я стоял поблизости и слышал его слова.
– Ненавидишь их, Диэнек? – спросил царь товарищеским тоном, не спеша, как будто беседуя, и указал на персидских военачальников, различимых за оуденос хорион – ничейной полосой.
Диэнек без колебаний ответил:
– Нет. Я вижу лица, отмеченные благородством. Многих из них, я думаю, можно было бы поприветствовать аплодисментами и смехом за любым дружеским столом.
Леонид явно одобрил ответ моего хозяина. Однако глаза его словно бы омрачились печалью.
– Мне жаль их,– признался он, указывая на доблестных врагов, стоявших так близко.– Ведь что бы не отдали самые отважные из них, чтобы стоять сейчас среди нас?
Вот это – царь. Он не тратит свое состояние, чтобы поработить людей. Напротив, его поведение и личный пример делают их свободными. Великий Царь может спросить, как спрашивали Петух и госпожа Арета, зачем такому, как я, чье положение лишь с большим преувеличением можно высокопарно назвать «службой», а точнее было бы именовать и рабством», зачем человеку в таких условиях умирать – за чужих людей, за чужую страну? Ответ таков: они не были мне чужими, Я бы с радостью отдал жизнь, и стократно отдал бы ее снова – за Леонида, Диэнека и Александра, и Полиника, и Петуха, и Самоубийцу, за Арету и Диомаху, Бруксия и моих собственных мать и отца, за мою жену и детей. Я и все остальные никогда не были свободнее, чем в те часы, когда мы добровольно подчинились тем суровым законам, что отбирают жизнь и снова возвращают ее.
Все события состоявшегося сражения я считаю ничем, потому что сражение в его глубочайшем смысле закончилось еще до того, как началось. Я прислонился к Стене и спал сидя, следуя примеру Леонида, пока все мы ждали час, и еще час, и еще час, когда войско Великого Царя придет в движение.
В дреме я снова оказался на холмах над городом моего детства. Я был уже не мальчиком, а взрослым. Там же была моя двоюродная сестра, но она по-прежнему оставалась девочкой, и наши собаки, Удача и Счастье, выглядели в точности так же, какими были в дни после разорения Астака. Диомаха погналась за зайцем и с необычайной ловкостью карабкалась, босая, на склон, который словно бы вздымался до небес. Наверху ждал Бруксий, а с ним – мои мать и отец. Впрочем, я понимал, что не могу их видеть. Я тоже побежал, стремясь со своей взрослой силой обогнать Диомаху. Но не смог. Как быстро я ни взбирался, она оставалась недосягаемой, все время впереди, весело окликая меня и дразня.
Я вздрогнул и проснулся. Менее чем в полете стрелы от меня стояли персы.
Леонид решительно встал на ноги. Диэнек, как всегда, занял позицию перед своей эномотией, которая построилась в три шеренги по семь щитов, шире и тоньше, чем в предыдущие дни. Мое место было третье во второй колонне. Впервые в жизни я оказался без лука, а сжимал в правой руке тяжелое древко копья, которое до меня принадлежало Дориону. На моей левой руке был дубовый с бронзовой оковкой аспис, принадлежавший раньше Александру. Шлем у меня на голове принадлежал раньше Лахиду, а шапочка под ним – оруженосцу Аристона Демаду.
– Смотреть на меня! – пролаял Диэнек, и воины, как всегда, оторвали взгляд от врага, который выдвинулся так близко, что мы уже видели глаза воинов под ресницами и просветы между их зубами. Врагов было несметное множество. Мои легкие с шумом втянули воздух, кровь билась в висках. Я чувствовал пульс в сосудах глаз. Мои руки и ноги окаменели, я их не ощущал. Я молился всеми фибрами души, просто чтобы набраться мужества и не упасть. Слева от меня стоял Самоубийца. Впереди – Диэнек.
И наконец начался бой, который был похож на приливную волну, ведомую лишь бурными капризами богов. Эта волна то вздымалась, то опадала, ожидая, когда фантазия Бессмертных велит ей затихнуть. Время исчезло. Стихии слились. Помню один всплеск, бросивший спартанцев вперед, когда они погнали врагов десятками в море, и другой, который откинул фалангу назад, как лодки, борт к борту гонимые неодолимым штормом. Помню, как мои ноги, изо всех сил упертые в землю, заскользили в крови и моче, как будто я катился с ледяной горы, обернув подошвы овечьей шкурой. Под напором врага меня повлекло назад.
Я видел, как Алфей, одной рукой ухватившись за персидскую колесницу, убил военачальника, возницу и двоих телохранителей, стоявших по бокам. Когда он упал с пронзенным персидской стрелой горлом, Диэнек оттащил его назад. Но Алфей встал и продолжал сражаться. Я видел, как Полиник и Деркилид вынесли тело Леонида, схватившись безоружными руками за верхние края разбитого царского металлического пояса и колотя врага щитами. Спартанцы восстановили строй и стали давить на противника, их опрокинули и смяли, но они снова восстановили строй. Я убил одного египтянина шипом на нижнем конце моего сломанного копья, когда он воткнул свое мне в кишки. Спустя мгновение я упал под ударом боевого топора, переполз через труп какого-то спартанца и только тут узнал под прорубленным шлемом рассеченное лицо Алфея.
Самоубийца вытащил меня из кучи тел. Наконец показались и Десять Тысяч Бессмертных, они наступали в безупречном боевом порядке, завершая свой маневр. Все, что осталось от спартанцев и феспийцев, опрокинулось с равнины в Теснину и просочилось сквозь ворота в Стене к последнему оплоту на пригорке.
Союзников осталось так мало и их оружие было так изломано, что персы дерзнули пустить в атаку конницу, как при добивании бегущего противника. Самоубийца упал. Его правая ступня была отрублена.
– Подсади меня себе на спину! – велел он.
Без лишних слов я понял, что это означало. Я слышал, как стрелы и дротики впивались в его плоть, защищавшую меня.
Я увидел, что Диэнек еще жив. Он отбросил сломанный ксифос и искал в грязи другой. Мимо меня промелькнул Полиник, он тащил за собой хромающего Теламония. Половина лица бегуна была срублена, и на обнаженные кости скулы хлестала кровь.
– Куча! – кричал он, имея в виду резервное хранилище оружия, которое Леонид приказал устроить за Стеной.
Я чувствовал, как ткани моего живота рвутся и начинают вываливаться кишки. Самоубийца безжизненно повис у меня на спине. Я повернулся назад, к Теснине. Тысячи персидских и мидийских лучников пускали тучи бронзовых стрел вслед отступавшим спартанцам и феспийцам. Тех, кто добрался до кучи оружия, трепало, как флажки на ураганном ветре.
3ащитники прохода взобрались на пригорок, где был подготовлен последний запас оружия. Их осталось не больше шестидесяти. Деркилид, как это ни удивительно, нераненый, построил уцелевших в круг. Я нашел ремешок и перетянул им рану, чтобы не вываливались кишки. На мгновение меня поразила невозможная красота наступившего дня. На этот раз никакая дымка не затеняла проход, можно было различить каждый камешек на противоположных холмах и проследить одну за другой звериные тропы на склонах.
Я увидел, что Диэнек закачался от удара топором, но у меня не было сил приблизиться к нему. Мидийцы и персы, бактрийцы и саки уже не просто текли через Стену, а, как безумные, расхватывали ее камень за камнем. Я видел лошадей по ту сторону Стены. Вражеским командирам уже не требовались хлысты, чтобы гнать своих людей вперед. По разбитым камням Стены прогремели копытами всадники Великого Царя, а за ними грохотали чванливые колесницы его полководцев.
Бессмертные уже окружили пригорок и, не целясь, засыпали стрелами спартанцев и феспийцев, пригнувшихся под ненадёжным прикрытием своих разбитых и продырявленных щитов. Деркилид возглавил атаку на персов. Я видел, как он упал; повалился и сражавшийся рядом с ним Диэнек. Насколько я видел, ни у того, ни у другого не было ни щитов, ни какого-либо оружия. Они ринулись вниз не как гомеровские герои, шумно гремя своими панцирями, а как командиры, завершающие свою последнюю и самую грязную работу.
Враги стояли, неуязвимые за мощным заслоном своих стрел, но спартанцы каким-то образом добрались до них. Они сражались без щитов, одними мечами, а потом – голыми руками и зубами. Полиник бросился на какого-то военачальника. Бегун сохранил свои ноги. Он так быстро пересек пространство у подножия пригорка, что его руки успели вцепиться врагу в горло, прежде чем шквал персидских стрел разорвал в клочки его спину.
Последними несколькими дюжинами на пригорке теперь командовал Дифирамб. Его руки, утыканные стрелами, повисли вдоль туловища, а он пытался выстроить боевой порядок для последней атаки, но колесницы и персидская конница врезались в спартанский строй. Одна охваченная огнем колесница переехала мне ноги. Перед полностью окруженными на пригорке греками Бессмертные построили своих лучников. Их стрелы разили последних – безоружных и израненных – воинов. Из тыла другие лучники пускали залпы через головы своих товарищей. Спины и животы эллинов щетинились оперенными древками стрел, и изорванные в клочья воины распластались бронзово-алыми штабелями.
Ухо различало крикливые приказы Великого Царя – так близко расположился он в своей колеснице. Призывал ли он прекратить стрельбу, чтобы захватить последних защитников живьем? Кричал ли на египетских пехотинцев под командованием Птаммитеха, которые пренебрегли монаршим повелением и поспешили одарить спартанцев и феспийцев последним смертельным благодеянием? Это было невозможно понять в сутолоке. Египетские пехотинцы расступились. Ярость персидских лучников удвоилась, бесчисленными стрелами они старались погасить жизнь последних упрямых врагов, которые заставили их так дорого заплатить за этот ничтожный клочок грязной земли.
Случается, что гроза с градом приходит с гор в неурочное время года и обрушивает с небес свою ледяную дробь на только что пробившиеся крестьянские всходы. Так мириады персидских стрел обрушились на спартанцев и феспийцев. Крестьянин тревожно стоит в дверном проеме, слушая стук по крыше и глядя, как куски льда отскакивают от мощенной камнем дорожки. Как там всходы ячменя? 3десь и там виднеются отдельные чудом уцелевшие ростки, они еще поднимают голову. Но крестьянин знает, что это милосердие ненадолго. И отворачивается, покоряясь воле капризных богов, а снаружи под ударами бури ломается и падает последний колосок.
Так закончили свою жизнь Леонид и защитники Фермопильского прохода, по рассказу грека Ксеона, записанному историком Великого Царя Гобартом, сыном Артабаза, и законченному в четвертый день месяца арахсамну на пятый год после Восшествия Великого Царя на трон.
Эта дата, по горькой иронии Ахуры-Мазды, совпала с тем днем, когда морские силы Персидской Державы потерпели сокрушительное поражение от эллинского флота в Саламинском проливе близ Афин. Эта катастрофа унесла бесчисленное множество жизней доблестных сынов Востока, а ее последствия привели к неудаче всей кампании.
То, что оракул Аполлона ранее возвестил афинянам, объявив:
«Только деревянная стена не подведет вас»,
оказалось роковой правдой. Стена, защитившая Элладу, оказалась не деревянным частоколом Афинского Акрополя, так быстро захваченного силами Великого Царя, а стеной корабельных бортов, которые нанесли смертельный удар притязаниям Великого Царя. Величие бедствия заглушило рассуждения пленника Ксеона и само его повествование. В хаосе поражения все заботы о пленном греке были забыты. Все врачи службы Царского лекаря поспешили на берег напротив Саламина, чтобы оказать помощь раненым из персидской армады, выброшенным на берег среди обуглившихся и разбитых обломков своих боевых кораблей.
Когда темнота положила конец побоищу, огромный страх охватил лагерь Великой Державы. Страх перед гневом Великого Царя. Согласно моим заметкам, столько придворных было подвергнуто мечу, что чиновники из Службы историка умоляли уволить их от записи всех имен.
Страх охватил шатер Великого Царя. Он усилился не только великим толчком, сотрясшим город в час захода солнца, но также безумным видом военного лагеря, стоящего внутри разрушенных и еще дымящихся Афин. Посреди второй стражи полководец Мардоний закрылся в палатах Великого Царя и запретил входить кому-либо еще. Историк Великого Царя сумел получить лишь самые скудные инструкции по ведению ежедневных записей. Получив приказ уйти, я запоздало спросил, не будет ли распоряжений касательно грека Ксеона.
– Убей его,– без колебаний ответил полководец Мардоний,– и сожги все листы того сборника лжи, записывать которую было глупостью с самого начала. Одно упоминание о нем в такой час вызовет у Великого Царя лишь новый приступ гнева.
Несколько часов меня занимало исполнение других обязанностей. Покончив с ними, я стал разыскивать Оронта, командира Бессмертных. Его обязанностью было выполнить это указание Мардония. Я нашел его на берегу моря. Он, очевидно, пребывал в состоянии полного опустошения, отягощенный печалью поражения: Тяжело полководцу, который ничем не может помочь своим воинам и которому остается одно – вытаскивать их тела из воды. Однако Оронт собрался с духом и направил свое внимание на насущные дела.
– Если ты хочешь утром найти свою голову на плечах,– сказал командир Бессмертных, когда я сообщил ему о приказе полководца,– сделай вид, что не видел Мардония и не слышал его слов.
Я возразил, что приказ исходил от имени Великого Царя. Такой приказ оставлять без внимания.
– Нельзя, вот как? Интересно, что скажет этот полководец завтра или через месяц, когда его приказание будет выполнено, а Великий Царь пошлет за тобой и по желает видеть того грека и записи? Я скажу тебе, что произойдет,– продолжал Оронт.– Даже теперь в палатах Великого Царя Его советники и министры настаивают, чтобы Царственная Особа удалилась из Греции, чтобы Он на корабле отплыл в Азию. И на этот раз, я думаю, Он проявит большую осмотрительность.
Оронт выразил уверенность, что Великий Царь прикажет основным силам оставаться в Элладе под командованием Мардония, чтобы тот завершил завоевание Греции от Его имени. После того как эта задача будет выполнена, Великий Царь объявит о Своей победе, и в блеске того триумфа сегодняшний разгром будет забыт.
– Тогда в наслаждении победы,– продолжал Оронт, Великий Царь потребует записи рассказов этого грека Ксеона – на сладкое к победному пиру. Если мы с тобой явимся перед Его Величеством с пустыми руками – кто из нас укажет пальцем на Мардония и кто поверит нашим уверениям в собственной невиновности?
Я спросил командира Бессмертных, что же нам делать.
Сердце Оронта разрывалось. Память подсказывала, что он под началом Гидарна возглавлял Бессмертных в ночном походе у Фермопил и проявил необычайную доблесть при последнем утреннем штурме, сойдясь со спартанцами в рукопашной. Выпущенные Оронтом стрелы были среди тех, что убили последних защитников, и, возможно, именно он сразил тех самых людей, о которых говорил пленный Ксеон.
Оронт помнил об этом, и это знание лишь усиливало его нежелание причинять вред пленнику. В греке Ксеоне он, очевидно, признал сотоварища-воина и даже, теперь это можно утверждать,– друга.
Несмотря на все эти противоречивые чувства, Оронт призвал себя к порядку. Он приказал двоим из Бессмертных удалить грека из шатра Царского лекаря и положить в служебный шатер Бессмертных. Спустя несколько часов, заполненных другими делами, он и я пришли на это новое место. Мы вошли вместе. Этот человек, Ксеон, находился в сознании и сидел на своих носилках, хотя выглядел осунувшимся и ослабшим.
Он, очевидно; догадался о цели нашего прихода и как будто обрадовался.
– Подходите,– проговорил грек, прежде чем я и Оронт успели огласить нашу миссию.– Чем я могу помочь вам? Для свершения казни не понадобится клинок,– объявил он.– Полагаю, прикосновения перышком будет достаточно, чтобы выполнить вашу работу.
Оронт спросил у грека Ксеона, понимает ли тот все значение морской победы, что в этот день одержали его земляки. Пленник подтвердил – понимает. Однако он выразил мнение, что война еще далека от завершения. Исход ее все еще очень сомнителен.
Оронт признался в своей крайней неохоте выполнять приговор и заявил, что в свете настоящего беспорядка будет совсем нетрудно вынести раненого из лагеря незамеченным. Остались ли у него, спросил Оронт, друзья или соотечественники в Аттике, к которым можно его доставить?
Пленник улыбнулся.
– Ваше войско отлично поработало, чтобы удалить таковых,– ответил он.– И кроме того, Великому Царю понадобятся все Его воины, чтобы вынести отсюда более важные вещи.
И все же Оронт искал всякого повода отложить время казни.
– Раз уж ты ничего не просишь у нас,– сказал он пленнику,– могу ли я в таком случае обратиться к тебе с просьбой?
Грек ответил, что с радостью исполнит все, что еще осталось в его силах.
– Ты обманул нас,– со смущенным видом объявил Оронт,– лишив истории, которую твой хозяин, спартанец Диэнек, по твоим же словам, обещал рассказать, когда, они с Александром и Аристоном обсуждали предмет страха. Помнишь? Он прервал беседу юношей, пообещав, что, когда они придут к Горячим Воротам, он расскажет им о Леониде и госпоже Паралее, поведает, что такое мужество и каким критерием пользовался спартанский царь при выборе Трехсот. Или Диэнеку так и не удалось рассказать об этом?
Да, подтвердил пленник Ксеон, его хозяин нашел возможность и поделился своим рассказом. Однако теперь, когда приказ Великого Царя записывать его историю больше недействителен, пусть командир Бессмертных ответит: на самом ли деле ему хочется узнать продолжение?
– Мы, кого ты считаешь врагами, тоже люди из плоти и крови,– ответил Оронт,– и наши сердца не менее способны на преданность, чем твое. Неужели тебя не поразило, что мы – историк Великого Царя и я, его полководец, пришли сюда, чтобы позаботиться о тебе не только как о пленнике, который сообщает ценные сведения о битве, но как о человеке и даже о друге?
И Оронт попросил как о милости поведать окончание истории. Он сказал, что с живым интересом и сочувствием следил за предшествующими частями повествования. Теперь же, когда конец близок, не расскажет ли грек и последнюю часть?
– Что хотел спартанский царь сказать о женском мужестве и как Диэнек пересказал это своим молодым друзьям?
Этот человек, Ксеон, с усилием оперся на локоть и, с нашей помощью, уселся. Собрав все силы, он набрал в грудь воздуха и начал:
Я поделюсь с вами этой историей, друзья мои. Я передам ее так, как мой хозяин передавал ее мне, Александру и Аристону у Горячих Ворот,– не от себя лично, а со слов госпожи Паралеи, матери Александра, которая рассказала ее Диэнеку и госпоже Арете всего через несколько часов после того, как эта история случилась.
Госпожа Паралея рассказала об этом за три или четыре дня до нашего выхода из Лакедемона в поход к Горячим Воротам, вечером. Для этого госпожа Паралея отправилась лично в дом Диэнека и Ареты и взяла с собой несколько других женщин. Все они были матерями и женами воинов, включенных в число Трехсот. Никто из этих женщин не знал, что хочет сказать госпожа. Мой хозяин нашел повод уйти, чтобы гостьи могли посекретничать, однако Паралея попросила его остаться. Ему тоже следует услышать это, сказала она. Женщины расселись вокруг нее, и она начала:
«То, что я расскажу вам сейчас, Диэнек, ты не должен рассказывать моему сыну. По крайней мере, пока вы не придете к Горячим Воротам и пока не наступит подходящий момент. Этот момент может наступить, если такова будет воля богов, в час твоей или его смерти. Ты поймешь, когда он придет. А теперь слушайте внимательно. В то утро меня вызвал к себе царь. Я сразу же явилась во двор перед его домом. Пришла я рановато – Леонид еще не вернулся, он был занят организацией похода. Его царица Горго, однако, ожидала меня на скамейке в тени платана – очевидно, с умыслом. Она подозвала меня и предложила сесть. Мы были одни, без слуг и свиты.
«Ты гадаешь, Паралея,– начала Горго,– зачем мой муж послал за тобой. Я скажу тебе. Он хочет обратиться к твоему сердцу. Ему кажется, ты чувствуешь несправедливость его выбора, причинившего тебе двойное горе. Он прекрасно понимает, что, включив в число Трехсот Олимпия и Александра, обоих, он ограбил тебя дважды, лишая и сына, и мужа и оставляя лишь младенца для продолжения твоего рода. Он поговорит с тобой об этом, когда вернется. Но сначала я должна поговорить с тобой начистоту, как женщина с женщиной».
Очень еще молода наша царица, высока и прелестна, но тень дерева придавала ей печальный вид.
«Когда-то я была дочерью царя, а теперь я жена другого царя,– сказала Горго.– Женщины завидуют моему положению, но немногие понимают, как тяжелы мои обязанности. Царица не может быть просто женщиной, как другие. Она не может иметь просто мужа и детей – для себя одной, как другие жены и матери. Ее муж и сыновья живут, чтобы служить стране. Царица служит им, сердцу своих сограждан, а не себе и не своей семье. А теперь и ты, Паралея, призвана в это суровое сообщество. Ты должна занять свое место рядом со мной в этом горестном строю. Таково женское испытание и таково женское торжество, назначенные богами,– терпеть боль, превозмогать горе, идти под ярмом печали и таким образом придавать мужества другим».
От этих слов царицы, признаюсь тебе, Диэнек, и вам, женщины, мои руки так затряслись, что я испугалась, как бы не утратить власти над ними. Не только от предвидения беды, но также и от гнева, слепой горькой злобы на Леонида, на то бессердечие, с которым он влил двойную долю печали в мою чашу. «Почему я?» – в злобе кричало мое сердце. Но вот во дворе послышался звук открывающихся ворот, и через мгновение вошел сам Леонид. Он только что вернулся от войск и теперь нес в руке запыленную обувь. 3астав жену и меня за доверительной беседой, он сразу догадался о предмете нашего разговора.
Извинившись за опоздание, царь сел, поблагодарил меня за пунктуальность и спросил о моем больном отце и других родственниках. Он имел тысячу других забот о войске и государстве; он понимал неминуемость собственной гибели, знал, что расстается навек с любимой женой и детьми. И все же он сел на скамейку и, прогнав из головы все прочие мысли, с сосредоточенным вниманием обратился ко мне одной.
«Ты ненавидишь меня, госпожа? – таковы были его первые слова.– На твоем месте, я бы ненавидел. Мои руки сейчас тряслись бы от неумолимой злобы.– Он освободил место рядом с собой на скамейке.– Сядь сюда, дочка. Сядь рядом».
Я подчинилась. Госпожа Горго слегка подвинулась. Я ощутила запах царского пота и теплоту его тела, как в детстве ощущала их рядом с отцом, когда он звал меня на свой совет. И снова сердце мое переполнилось печалью и злобой, угрожая выйти из повиновения. Чтобы подавить эти чувства, мне пришлось собрать все мои силы.
«Город размышляет и гадает,– снова заговорил Леонид,– почему я выбрал в число Трехсот именно этих. 3а их личную воинскую доблесть? Как могло получиться, что наряду с олимпийскими победителями, вроде Полиника, Диэнека, Алфея и Марона, я также назвал не изведавших крови юношей, таких, как Аристон и Александр? Возможно, предположили горожане, я предугадал какую-то тонкую мистическую силу в этом уникальном соединении людей. Возможно, меня подкупили или я отплачиваю кому-то за услугу. Я никогда не скажу городу, почему я выбрал именно этих триста. И никогда не скажу самим Тремстам. Но скажу сейчас тебе. Я отобрал их не за их личную доблесть, а за доблесть их женщин».
При этих словах царя из моей груди вырвался крик, поскольку я заранее поняла, что он скажет дальше. И тут я ощутила у себя на плече его руку.
«Для Греции настал самый грозный час. Если она спасется, это случится не у Ворот, а позже, в еще грядущих битвах, морских и наземных. Тогда Греция, если такова будет воля богов, защитит себя. Вы понимаете это, женщины? Ладно. Теперь слушайте. Когда битва закончится, когда Триста погибнут, тогда вся Греция обратит свой взор на спартанцев, чтобы посмотреть, как они перенесли это. Но кто же, кто будут эти спартанцы, на кого станут смотреть все прочие эллины? На вас. На вас и других жен и матерей, сестер и дочерей павших. Если они заметят, что ваши сердца разрываются, что вы сломлены горем, то и остальные тоже не выдержат. И Греция не выстоит, она рухнет вместе с ними. Но если вы перенесете горе с сухими глазами, если вы не только переживете свою утрату, но с презрением обуздаете горе во всей его тяжести и воспримете его как честь,– тогда Спарта устоит. И за нею устоит вся Эллада. Почему я избрал тебя, госпожа, для этого самого тяжелого испытания, тебя и твоих сестер из числа Трехсот? Потому что ты можешь справиться с ним».
С моих губ сорвались слова упрека царю: «И такова твоя награда за женскую добродетель, Леонид? Быть наказанной вдвойне и нести двойное горе?»
В это мгновение госпожа Горго придвинулась ко мне с утешением. Но Леонид отстранил ее. По-прежнему удерживая мое плечо теплой рукой, он ответил:
«Моя жена потянулась к тебе, чтобы прикосновением разделить с тобой бремя, которое сама она без жалоб несет всю жизнь. Ей никогда не разрешалось быть просто женой Леонида, ей всегда приходилось быть женой Лакедемона. Теперь это и твоя доля, госпожа. Отныне тебе не быть женой Олимпия или матерью Александра, ты должна служить женой и матерью нации. Ты и твои сестры по Тремстам теперь матери всей Греции и самой свободы. Это суровый долг, Паралея, к которому я призвал собственную любимую жену, мать моих детей, а теперь призвал и тебя. Скажи мне, госпожа: я не прав?»
При этих словах царя самообладание покинуло мое сердце. Я разрыдалась. Леонид ласково прижал меня к себе, и я зарылась лицом ему в грудь, как девочка отцу, и рыдала, рыдала, не в силах остановиться. Царь крепко держал меня, но его объятия не были суровыми, в них чувствовалась нежность и утешение.
Как во время лесного пожара, когда огонь опустошил весь склон и сам себя сжег, так перегорел и мой прилив горя. На меня снизошел покой, словно дар, который я черпала не только от этой сжимавшей меня сильной руки, но из какого-то более глубокого источника, несказанного и чудесного. В мои колени вернулись силы, а в сердце – мужество. Я встала перед царем и вытерла глаза. И обратилась к нему, словно бы не по собственной воле, но побуждаемая какой-то невидимой богиней, чью природу и происхождение я не могу назвать:
«Это были последние слезы, господин мой, которые солнце увидит от меня».
Таковы были последние слова, произнесенные пленником Ксеоном. Его голос затух, и признаки жизни быстро исчезли. Спустя несколько мгновений он лежал недвижимый и похолодевший. Его бог использовал его до конца и вернул наконец в то состояние, к которому сам он так стремился,– Феб-Стреловержец вновь соединил Ксеона с его товарищами в подземном царстве.
Прямо мимо шатра Оронта, гремя доспехами с шумом покидали город боевые части Великого Царя. Оронт приказал вынести тело этого человека, Ксеона, на носилках из шатра. Повсюду царил хаос. Оронт задержался, занятый своими делами; необходимость уходить с каждым мгновением делалась все настоятельнее.
Великий Царь помнит состояние полного разброда, царившее в то утро. Многочисленные бандиты и негодяи, отбросы афинского общества, рыскали по улицам, подобно хищникам. Теперь они обнаглели до того, что даже стали проникать на окраины лагеря Великого Царя. Эти подонки хватали все, на что могли наложить лапу. Когда наш отряд вышел на мощенную булыжником улицу, прозванную афинянами Священной Дорогой, младшие чины стражи Великого Царя вели мимо шайку этих проходимцев.
К моему удивлению, Оронт, поприветствовав блюстителей порядка, приказал им освободить преступников под его ответственность, а самим убираться. 3лодеев было трое, и они находились в самом хамском расположении духа, какое только можно представить. Выстроившись перед Оронтом и другими командирами Бессмертных, они явно ожидали, что их казнят на месте. Мне было велено переводить.
Оронт спросил у этого отребья, афиняне ли они. Не граждане, ответили те, но живущие в городе. Оронт указал на тряпку, в которую было завернуто тело человека по имени Ксеон.
– Вам известно, что это за одежда?
Старший из негодяев, которому не было и двадцати, ответил, что это алый лакедемонский плащ, какие носят лишь спартанские воины. Очевидно, никто из этих мародеров не мог себе объяснить, откуда здесь, в распоряжении персидских врагов, взялось тело этого человека, эллина.
Оронт стал допрашивать мерзавцев дальше. 3нают ли они в морском пригороде Фалероне место, известное как святилище Персефоны Окутанной?
Головорезы ответили утвердительно.
К моему еще большему удивлению, а также к удивлению остальных командиров, Оронт достал из кошелька три золотых дарика – каждый составлял месячное жалованье пехотинца – и протянул это богатство подонкам.
– Отнесите тело этого человека в тот храм и оставайтесь там, пока не вернутся жрицы. Они поймут, что с ним делать.
Тут один из командиров Бессмертных разразился протестом:
– Господин, посмотри же на этих негодяев! Настоящие свиньи! Вложи золото им в руку, и они сбросят человека вместе с носилками в ближайшую канаву.
Для споров не оставалось времени. Оронту, мне и командирам следовало поспешить на свои места. Оронт задержался на кратчайшее мгновение и повнимательнее рассмотрел лица трех мошенников.
– Вы любите свою страну? – спросил он. Вызывающее выражение на лице подонков ответило за них.
Оронт указал на тело, распростертое на носилках. – Этот человек своей жизнью защитил ее. Несите его с честью.
Там мы его и оставили, тело спартанца Ксеона, и вскоре нас унесло неудержимым потоком отступления.
В отношении того человека и рукописи осталось добавить лишь два последних замечания, что наконец приведет его историю к завершению. Как и предсказывал Оронт, Великий Царь отбыл на корабле в Азию, оставив в Греции под командованием Мардония лучшие части своего войска, около трехсот тысяч, в том числе и самого Оронта с Десятью Тысячами Бессмертных. Им было приказано перезимовать в Фессалии и продолжить боевые действия, когда время повернет к весне. С наступлением весны, поклялся Мардоний, неодолимая сила войск Великого Царя раз и навсегда приведет к повиновению всю Элладу. Я тоже остался в расположении войска – исполнять должность историка.
Наконец весной сухопутные войска Великого Царя встретились с эллинами в сражении на равнине близ греческого города Платеи, на северо-западе от Афин, в дне ходьбы оттуда.
Против трехсот тысяч персов, мидийцев, бактрийцев, индусов, саков и эллинов призванных под знамена Великого Царя, выступили сто тысяч свободных греков. Это были их главные силы, в которые вошло все спартанское войско – пять тысяч Равных и лакедемонские периэки, вооруженные оруженосцы и илоты общим числом до семидесяти пяти тысяч. На фланге выступило тяжеловооруженное пешее ополчение пелопоннесских союзников Спарты – тегейцев..В силы общеэллинского войска также влились менее многочисленные отряды из дюжины других греческих городов, самый выдающийся из которых составили афиняне – до восьми тысяч.
Не стоит пересказывать подробности разгрома – так печально известны они Великому Царю; не стоит также упоминать подробности страшных потерь цвета Державы от голода и болезней во время долгого отступления в Азию. Достаточно сказать, что все предсказанное человеком по имени Ксеон сбылось. Наши воины снова увидели ряд букв «лямбда» на лакедемонских щитах, но на этот раз ряд составляли не пятьдесят или шестьдесят щитов, как в ущелье у Горячих Ворот, а десять тысяч в ряд и восемь вглубь. Неколебимый вал бронзы и алых плащей, как и описывал Ксеон. И снова мужество персидских воинов не устояло против доблести и великолепной дисциплины лакедемонских бойцов. По моему мнению, никакое войско под небесами, как бы многочисленно оно ни было, не могло противостоять их атаке в тот день.
Когда побоище уже завершалось, место историка за персидским частоколом захватили две сотни илотов. По приказу спартанского главнокомандующего Павсания они не брали пленных и начали беспощадно резать всех уроженцев Азии, кто попадал им под руку. В этом критическом положении я бросился вперед и стал кричать по-гречески, умоляя захватчиков пощадить наших людей.
Однако греки хранили такой страх перед многочисленностью Востока, даже смятого и разбитого, что никто не прислушался и не остановился. Набросились и на меня и над моим горлом занесли клинок. Вдохновленный, наверное, богом Ахурой-Маздой, а может быть, одним только ужасом, я стал по памяти выкрикивать имена спартанцев, о которых говорил человек по имени Ксеон. Леонид. Диэнек. Александр. Полиник. Петух. И вдруг воины-илоты убрали свои мечи.
Резня прекратилась.
Появившиеся командиры-спартиаты восстановили порядок в толпе вооруженных илотов. Меня поволокли вперед, связали руки и швырнули на землю перед одним спартанцем, великолепного вида воином. Его плоть еще дымилась от крови и пламени побоища. Илоты сообщили ему имена, которые я выкрикивал. Воин навис над моей согбенной, коленопреклоненной фигурой и сурово посмотрел на меня.
– 3наешь, кто я? – спросил он. Я ответил, что не знаю.
– Я Дектон, сын Идотихида. Это мое имя ты назвал, когда крикнул «Петух».
3десь справедливость вынуждает меня заявить, что скромное описание Петуха пленником Ксеоном ни в коей мере не отразила истинной внешности этого человека. Стоявший надо мной воин представлял собою великолепный образец мужчины в расцвете молодости и силы. Высоченный и статный, он обладал огромным человеческим обаянием, а благородство его черт говорило о высоком происхождении. Просто диво, что он происходил из самых низов.
Теперь я стоял на коленях, отданный во власть этого человека, и умолял его о пощаде. Я рассказал ему о Ксеоне, чудесно спасшемся после сражения при Фермопилах, о его возвращении к жизни трудами службы Царского лекаря и о его рассказе, благодаря которому я, записывающий его, узнал имена спартанцев, которые выкрикивал.
Вокруг моей коленопреклоненной фигуры уже собралось с дюжину других спартиатов. Все они как один с презрением поносили не виденную ими рукопись и назвали меня лжецом.
– Какую выдумку о персидском героизме ты состряпал из своих фантазий, писец? – спросил один из них. Сплел ковер лжи, чтобы польстить своему царю?
Другие заявили, что хорошо знали человека по имени Ксеон, оруженосца Диэнека. Как я посмел упоминать его имя и имя его благородного хозяина в подлой попытке спасти собственную шкуру?
Все это время Дектон по прозвищу Петух молчал. Когда ярость остальных иссякла сама по себе, он со спартанской краткостью задал мне лишь один вопрос: где последний раз видели человека по имени Ксеон?
– Его тело персидский командир Оронт с почетом отправил в афинский храм, называемый эллинами храмом Персефоны Окутанной.
Тут спартанец Дектон милосердно поднял руку: – Этот чужак говорит правду.
Он подтвердил, что прах его товарища Ксеона доставила в Спарту жрица того самого храма за несколько месяцев до нынешнего сражения.
Когда я услышал это, сила покинула мои колени. Я осел на землю. Итак, все кончено – мысль о нашем крушении подкосила меня. Какая ирония богов! Теперь я стою на коленях перед спартанцами, побежденный и покоренный, как некогда стоял тот человек, Ксеон, перед персидскими воинами.
Полководец Мардоний погиб в сражении при Платеях, погиб и Оронт.
Но спартанцы поверили мне, и моя жизнь была спасена. Почти месяц меня держали при Платеях под охраной эллинских союзников, обращались со мной предупредительно и вежливо, а потом послали в качестве пленного переводчика в Союзный Совет.
В конечном счете, рассказ пленника Ксеона сохранил мне жизнь.
Хочу сказать еще несколько слов о сражении. Великий Царь, может быть, помнит имя Аристодем. Человек по имени Ксеон несколько раз упоминал этого спартанского командира как посла, а потом – в числе Трехсот у Горячих Ворот. Среди Равных уцелел лишь он один. Он почти не видел, и его отправили в тыл.
По возвращении Аристодема живым в Спарту ему пришлось немало вытерпеть от своих сограждан за трусость. С ним обращались, как с трезанте – «убоявшимся». Теперь, при Платеях, перед ним открылась возможность реабилитировать себя, и он проявил выдающийся героизм, превзойдя всех на поле боя, словно стремился навсегда искоренить свой прошлый позор.
Спартанцы, однако, с презрением отказали Аристодему в награде за отвагу и отличили троих других воинов – Посидония, Филокиона и Амомфарета. Военачальники сочли героизм Аристодема безрассудным и ложным, когда он, охваченный кровавым безумием, сражался впереди строя. Он слишком очевидно искал смерти на глазах у товарищей, желая искупить свой позор. А отвагу Посидония, Филокиона и Амомфарета они сочли наивысшей – отвагой воинов, которые хотят остаться в живых и тем не менее сражаются великолепно.
Возвращаюсь к моей собственной судьбе. Меня продержали в Афинах два лета. Я служил по мере сил переводчиком и писцом, что позволило мне стать непосредственным свидетелем имевших место необычайных и беспрецедентных преобразований.
Разрушенный город восстал из пепла. С удивительной быстротой были вновь отстроены стены и порт, здания собраний и торговые дома, суды и правительственные учреждения, и жилые дома, и лавки, и рынки, и ремесленные мастерские. Теперь иной пожар пожирал всю Элладу и, в частности, город Афины – огонь дерзости и самоуверенности. Казалось, сама рука небес возложила благословение на плечи каждого, навеки изгнав из людей робость и нерешительность: В одночасье греки захватили подмостки судьбы. Они разбили самое могучее войско, какое когда-либо существовало под небесами. Неужели какое-то меньшее предприятие теперь устрашит их? На что они решатся теперь?
Афинский флот прогнал корабли Великого Царя обратно в Азию, очистив Эгейское море. Торговля расцвела. Сокровища и торговцы со всего мира наводнили Афины.
И это грандиозное возрождение затмило для простолюдинов саму великую победу. Оптимизм и предприимчивость зажгли всех и каждого верой в себя и своих удачливых богов. Каждый гражданин-воин, кто перенес испытание битвой в фаланге или тянул весло под обстрелом в море, теперь считал, что заслужил полного участия во всех городских делах и права обсуждать их.
Особая эллинская форма правления, названная демократией, правлением народа, пустила глубокие корни, вскормленная кровью войны. Теперь, с победой, росток рванулся вверх и распустился пышным цветком. В Собрании и в судах, на рыночной площади и в правительственных учреждениях простолюдины решительно и самоуверенно проталкивались вперед.
Для греков победа стала доказательством мощи и величия их богов. Эти божества, которые в нашем, более цивилизованном, понимании кажутся тщеславными, одержимыми страстью, чудаковатыми и столь подверженными слабостям и недостаткам, что и не достойны называться божествами, для греков воплощали их веру в нечто более великое, чем человеческое, по масштабу и все же глубоко человечное по духу и сути. Греческие скульптуры и атлетические праздники прославляли человеческое тело, их литература и музыка – человеческие страсти, их беседы и философия – человеческий разум.
В приливе торжества расцвели искусства. Не было ни одного дома, даже самого скромного, который восстал бы из пепла без какой-либо росписи на потолке, статуи или памятника, прославляющих богов и доблесть эллинского оружия. Процветали театры. Трагедии Эсхила и Фриниха привлекали толпы зрителей в стены театрона, где благородные и простолюдины, граждане и иноземцы занимали места в восторженном ожидании и часто переносили этот восторг на творения, чьи достоинства, по утверждению греков, переживут вечность.
Осенью на второй год моего пленения меня вместе с множеством других чиновников Державы за выплаченный Великим Царем выкуп отправили на родину, и я вернулся в Азию.
Вновь поступив на службу Великого Царя, я приступил к своим обязанностям по летописанию дел Державы. Случай, а возможно рука бога Ахуры-Мазды, к следующему лету привел меня в портовый город Сидон, и там меня назначили помогать при допросах одного эгинского судовладельца, грека, чью галеру шторм занес в Египет. Там ее захватили финикийские военные корабли из флота Великого Царя. Изучая бортовой журнал, я наткнулся на запись, упоминавшую о плавании прошлым летом из Эпидаврской Лимеры, лакедемонского порта, в Фермопилы.
По моему настоянию чиновники Великого Царя заострили допрос на этом. пункте. Эгинский капитан заявил, что его судно было среди прочих, нанятых для перевозки группы спартанских военачальников и послов на празднование в честь памяти Трехсот.
Также, по утверждению капитана, на борту были спартанские женщины, жены и родственницы погибших.
Общаться с этими благородными женщинами, сообщил капитан, ни ему самому, ни его людям дозволено не было. Я усиленно спрашивал его, но не смог убедиться ни прямо, ни косвенно, были ли среди этих женщин госпожа Арета и госпожа Паралея.
Эгинский судовладелец утверждал, что высадил пассажиров в устье Сперхея, у восточной оконечности той самой равнины, где некогда стояло лагерем войско Великого Царя. Там они высадились и остаток пути прошли пешком.
Несколькими месяцами ранее, доложил капитан, местные жители нашли три тела греческих воинов у верхнего края Феспийской равнины, на том самом пастбище, где располагался шатер Великого Царя. Эти останки были с почтением сохранены гражданами Трахина и теперь с почетом возвращены лакедемонянам.
Хотя в таких вопросах всегда трудно утверждать определенно, здравый смысл говорит, что эта были не иначе как тела Всадника Дориона, скирита Собаки и изгоя, известного под прозвищем Сферей, которые той ночью принимали участие в налете на шатер Великого Царя.
Эгинское судно везло прах еще одного лакедемонского воина, в свое время возвращенный из Афин. О том чьи это были останки, капитан не смог сообщить никаких сведений. Однако мое сердце склонно предположить, что это мог быть прах нашего рассказчика. Я стал расспрашивать капитана подробнее.
У самых Горячих Ворот, заявил он, эти тела и урна с прахом были погребены в могильном холме на лакедемонском участке, расположенном на пригорке прямо над морем. Подробные расспросы капитана насчет топографии того места позволили мне заключить с определённой уверенностью, что это тот самый пригорок, на котором погибли последние защитники Фермопил.
На поминовении не было никаких атлетических игр. Состоялось лишь простое торжественное воспевание 3евса-Спасителя, Аполлона, Эроса и Муз. По словам капитана, все закончилось менее, чем через час.
Понятно, что местность интересовала капитана больше с точки зрения безопасности судна, чем из-за произошедших там сражений. Однако, по его словам, его поразила одно незабываемое событие. Одна из спартанских женщин держалась среди остальных особняком и предпочла задержаться в одиночестве на месте сражения, когда ее сестры уже начали готовиться к отправлению домой. Эта госпожа так припозднилась, что капитану пришлось послать одного из своих моряков позвать ее.
Я стал горячо расспрашивать его об имени этой женщины, но капитан, что и неудивительно, не осведомлялся об этом. Я продолжал расспросы, выясняя, как она выглядела. Возможно, внешность помогла бы мне определить, о ком шла речь. Капитан утверждал; что в ней не было ничего особенного.
– А лицо? – продолжал настаивать я.– Была она молодой или старой? Сколько лет было ей с виду?
– Не могу сказать,– ответил он. – Почему же?
– Ее лицо было закрыто,– пояснил судовладелец. -Я видел лишь затененные покрывалом глаза.
Я продолжил расспросы о самих памятниках, о камнях и надписях на них. Капитан рассказал то немногое, что запало ему в память. На камне над могилой спартанцев вспомнил он, были начертаны стихи поэта Симонида, который сам в тот день присутствовал на поминовении.
– Ты запомнил эпитафию? – спросил я.– Или стихи были слишком длинные, чтобы удержать в памяти?
– Вовсе нет,– ответил капитан.– Строки были составлены в спартанском стиле. Короткие. Ничего лишнего.
По его оценке, они были столь скупы, что даже такая ненадежная память, как его, без труда сохранила их.
Эти стихи, насколько сумел, я выразил так: