— И имеете на это право, молодой человек!
— Я отправился в Вайлусинг в Висконсине, — продолжал журналист. — Ведь, как известно, вы там родились.
— Очаровательное место, насколько я помню, — сказал Харрингтон. — Маленький городок, зажатый между рекой и холмами.
— Мистер Харрингтон.
— Да?
— Вы там не родились.
— Простите?
— В окружной книге записей рождений вас нет. И никто вас не помнит.
— Это какая-то ошибка, — удивился Харрингтон. — Вы, наверно, шутите?
— Вы учились в Гарварде, мистер Харрингтон. Выпуск тысяча девятьсот двадцать седьмого года.
— Верно.
— Вы, вероятно, не были женаты, сэр.
— Была девушка, она умерла.
— Ее звали Корнелия Сторм, — сказал Леонард.
— Да, это ее имя, факт этот мало кому известен.
— Мы делали свою работу, мистер Харрингтон.
— Я не это имел в виду. Тут нечего скрывать. Да и выставлять напоказ тоже нечего.
— Мистер Харрингтон…
— Да?
— Не только Вайлусинг. Все остальное тоже. Нет записей о вашем обучении в Гарварде. И никогда не существовало девушки по имени Корнелия Сторм.
Харрингтон вскочил.
— Вы забываетесь! — воскликнул он. — Что это значит?
— Простите, — сказал Леонард. — Возможно, мне следовало найти другой путь, а не сваливать на вас все сразу. Если хотите…
— Хочу, — сказал Харрингтон. — Думаю, вам лучше уйти.
— Не могу ли я что-нибудь сделать?
— Вы уже достаточно сделали. Вполне достаточно.
Он снова сел в кресло, сжав подлокотники дрожащими руками, слушая, как уходит журналист.
Когда хлопнула входная дверь, он позвал Адамса.
— Я могу быть чем-нибудь полезен? — спросил Адамc.
— Да. Скажите, кто я такой?
— Но, сэр, — удивленно ответил Адамc, — вы мистер Холлис Харрингтон.
— Благодарю вас, Адамc, — сказал Харрингтон. — Я тоже так думаю.
Сгущались сумерки, когда он повернул машину на знакомую улицу и остановился на обочине перед старым домом с белыми колоннами, стоящим в стороне под сенью больших деревьев.
Он заглушил мотор, вышел и постоял немного, впитывая дух этой улицы — чистой, правильной, аристократической улицы, убежища в нынешний век материализма. Даже машины, движущиеся по ней, сказал он себе, понимают это свойство, потому что идут медленнее и тише, чем на других улицах, и в них чувствуется почтение, чего трудно ожидать от механизма.
Он пошел по тропинке, ощущая даже в сумерках весеннее пробуждение сада, и пожалел, что уже стемнело, — ведь Генри, садовник его матери, так гордился своими тюльпанами, и пока он шел, вдыхая запахи сада, тревога уходила, не было нужды спешить: эта улица и этот дом сами по себе были доказательством того, что все в порядке.
Он поднялся по кирпичным ступенькам, пересек портик и протянул руку к дверному молотку.
В гостиной виднелся свет, он знал, что его мать там, она ждет его, а на его стук из кухни заторопится Тильда: мать уже не так подвижна, как раньше.
Он постучал и стал ждать, а ожидая, вспоминал счастливые дни, проведенные в этом доме до отъезда в Гарвард, когда еще был жив отец. Некоторые старые соседи еще живут здесь, но он не видал их уже много лет: он редко выходил из дома во время своих посещений и проводил часы в разговорах с матерью.
Дверь открылась. На пороге стояла не Тильда в шуршащем платье с белым стоячим воротником, а совершенно незнакомая женщина.
— Добрый вечер, — сказал он. — Вы, должно быть, соседка?
— Я здесь живу, — сказала женщина.
— Я не мог ошибиться. Это дом миссис Дженнингс Харрингтон?
— Простите, — сказала женщина. — Я не знаю этого имени. Какой адрес вам нужен?
— Саммит Драйв, две тысячи тридцать четыре.
— Это наш адрес, — сказала женщина, — но Харрингтон… никаких Харрингтонов я не знаю. Мы живем здесь уже пятнадцать лет, и по соседству никогда не было Харрингтонов.
— Мадам, — резко сказал Харрингтон, — это самое серьезное…
Женщина закрыла дверь.
Несколько долгих мгновений он стоял у порога; потянулся было за молотком, чтобы снова постучать, но отдернул руку — и наконец пошел на улицу.
Стоя у машины и глядя на дом, он пытался увидеть в нем что-нибудь незнакомое, но все было знакомо. Это был дом, в котором он прожил много лет. Сюда приходил он в течение многих лет, чтобы повидаться с матерью; в этом доме он провел свою юность.