Я лежал на спине и не понимал, холодно мне или жарко, сухо или мокро, голова была обмотана колючей проволокой похмелья, а внутренности склеились от обезвоживания. И все же мне было недостаточно хреново, потому что, придя в чувство, я сразу вспомнил о Маше, о Кериме, о том, что я безработный.
Черные начинают и выигрывают. Пешка в дамках. Дамка в пешках. Хуже быть не могло, но, чтобы забыть о Маше, нужно было скатиться еще на пару ступеней ниже.
Я порылся в карманах и нашел несколько смятых купюр — это был шанс. Пересчитав бумажки, я затих и прислушался, я надеялся услышать скрип качелей. И я его услышал: тяжелый, гнетущий и безысходный, издаваемый большой женской жопой. Я поднялся, отряхнулся, взъерошил волосы, провел языком по передним зубам вверх-вниз, вверх-вниз, и пошел сквозь кусты напрямик. Я шел на скрип. Я решил, что девку на качелях будут звать Зойка, как козу или корову. Оказалось, что ее звали Райка. Впрочем, коз и коров так называют тоже.
Райка сказала, что она совершенно свободна и что ей двадцать девять с копейками. Даже в темноте было видно, что копеек накопилось под сорокет. Она была плоской, жилистой, высушенной от синьки. И от синьки же была абсолютно безумной. В силу нищеты или безразличия она была едва одета и белела в темноте никому не нужным потасканным телом. Я тоже был никому не нужен, но казался немного моложе.
Чтобы не размениваться по мелочам, я купил коробку «Чистоты» — средства для отмывания окон. Внутри пол-литровых банок находился подкрашенный спирт. Это мог быть пропанол — спирт непьяный, от которого наутро понос, мог быть коварный метиловый, от которого слепнут и умирают, могла быть смесь всех спиртов — рынок алкогольной продукции еще только формировался. Но ни меня, ни Раю эти мелочи не смущали. Мы с Раей хотели играть. Мы оба испытывали азарт от «новой русской рулетки», где роль револьвера с одним патроном играла емкость, заполненная под пробку то ли живой, то ли мертвой водой.
Первую «Чистоту» мы распили сидя возле кустов. Вкус у жидкости оказался как у текилы, степень минерализации значительно выше, а действие гораздо изощренней и техногеничней. На волне эйфории мы успели переместиться в пыльную однокомнатную конуру Раисы и устроились на прожженном матрасе у батареи. Там мы распили вторую бутылку, и мир стал переносимым, хотя бы на время. Время потекло медленно, выжимаясь, капля за каплей, через плотную марлю дурмана, опутавшего меня словно кокон. Наступило полное обезболивание. Сладкое и сонное, как у буренки, но, к сожалению, весьма недолгое: на далекой, как Удмуртия, периферии моего существа копил свои силы иррациональный страх.
Страх подступил с последней бутылкой, с последней каплей последней бутылки он стал невыносим. Закончилась «Чистота», нужно было что-нибудь предпринимать. В комнате Раи уже не осталось вещей, подлежащих обмену на спирт или деньги, у меня дома еще кое-что было.
Я оделся быстро, насколько сумел, путаясь в вещах и последовательности, и поспешил домой авитаминозными пьяными галсами. Я покидал Раю. Я ее достаточно покидал. Это было нормально. Отношения, замешанные на «Чистоте», никогда ничем не заканчиваются, даже обменом заразами…
Но без заразы не обошлось — дома меня поджидала засада. Их было шестеро. Профессор Снетков в кожаном черном тесно сидящем плаще, делающим его похожим на пидора. Два мало-охтинских огрызка в синих спортивках с подвернутыми штанинами. Человек, смахивающий на крупную тушку орла, — видимо, представитель той самой фирмы «Орел и Орлан». Два одноклассника Маши в клубных малиновых пиджаках — человек из банка и человек из опекающей банк ОПГ.
В другой ситуации эти разные люди никогда бы не смогли найти общий язык. Но мой случай, кажется, был особым. Они ждали меня слишком долго, это сблизило их духовно и дало редкую возможность преодолеть культурные и языковые барьеры в общении и мирным образом договориться о разделе принадлежавшей мне собственности.
Донести до меня сей факт взялся Снетков, вероятно, как самый из них образованный. Он прошелся по комнате взад-вперед, поскрипывая телячьим плащом, и сказал приглушенно:
— Мы все очень хотели увидеть тебя, Виктор. Мы думали, ты придешь сам, но ты не приходил. Мы думали, ты пригласишь нас в гости, но ты не приглашал. Мы так рады, наконец, видеть тебя, ибо ты всем нам немного должен. Или, может быть, ты забыл?
— Я все помню, я копил деньги, — сказал я.
— И где эти деньги? — Снетков поднял бровь.
— Я купил на них акции.
— И где эти акции?
— Я принесу, мне нужно несколько дней.
— Нет, Виктор, ждать мы не будем и твои акции нам не нужны. У нас этих акций хоть жопой ешь. Мы забираем твою недвижимость за долги. Нотариус уже написал все, что надо. Тебе нужно только поставить подпись и отдать нам ключи.
— Сволочь ты, Снетков, — сказал я. — И ты, Орлан, сволочь. И вы сволочи, охтинские. И вы, одноклассники Машины, сволочи. А Маша и вовсе сука.
Сказал и замолчал, больше ничего не приходило в голову.
Мои оппоненты ненадолго задумались, а затем почти одновременно кивнули друг другу.
Их было шестеро, но били меня только двое — румяные мало-охтинские, с простыми добрыми именами Ваня и Леха. Били, приговаривая: «Мы не охтинские, запомни, мы — мало-охтинские, ты понял?..» Били, правда, недолго — сил у меня оказалось немного, я быстро свалился на пол и на время отошел в мир иной…
Когда я очнулся, мои старые знакомые деловито копались в моих вещах. Они упаковывали в картонные коробки нужное и выбрасывали остальное в открытое настежь окно.
В комнате появился седьмой персонаж — сосед Генофон. Разговаривать ему в этом фильме не полагалось — у него был заклеен рот, а сам он был крепко привязан к стулу посреди комнаты.
— Твой родственник? — спросил меня мало-охтинский Ваня, заметив, что я пришел в норму. Ваня поднял за волосы голову Генофона, чтобы мне было лучше видно, как тот высокопрофессионально избит.
— Это сосед, — ответил я сорвавшимся голосом. — Он здесь ни при чем. Отпустите его.
— А мы думали: родственник, — осклабился Леха. — Ну, сосед, ты тогда извини. Извиняешь?
Генофон кивнул не сразу, с доброй помощью крепкой руки Ванюши.
— Молодец, — обрадовался Леха. — Теперь можешь идти. Собирать вещи. Завтра чтобы и тебя здесь не было, понял?
— Куда вы его отправляете? — полушепотом спросил я.
— Туда же, куда и тебя. Он теперь здесь не живет тоже. Он на нас дарственную отписал, пока ты спал. Собственной рукой, по собственной воле. Вас ведь мало, и жилья у вас мало, а нас, кредиторов, много, и всем надо разойтись краями, — подытожил Снетков, поднимаясь с дивана и запахиваясь в плащ, как в банный халат. — Там, в тумбочке, возьмешь сдачу, чтобы все было по чесночку. Хватит даже вам двоим побухать. Ну а мы пошли, нам пора.
Кредиторы ушли. Я залез рукой в тумбочку. Там действительно оказались деньги. На четыре десятка бутылок спирта. Я разделил их пополам. Половину взял себе, половину засунул в нагрудный карман Генофону.
— Ты прости меня, дядя Гена, если сможешь. Нет у нас теперь с тобой дома. Но ведь это еще не конец. У Серафимы твоей есть хозяйство в Шушарах. Молоко, свежий воздух… Она баба верная, не даст тебе пропасть. А я… Ну, прощай, дядя Гена. Прощай.
Чтобы прощание не вышло сентиментальным, я не стал снимать пластырь с губ Генофона, опять же положившись на Серафиму, на ее материнское чувство и женское чутье.
Кроме денег с собой я не взял ничего. Ибо я уже не нуждался ни в чем.
Местом временного пребывания я определил Ботанический сад и окрестности, а продолжительность жизни — в двадцать бутылок спирта…
На последней, двадцатой, бутылке судьба свела меня с Косбергом.
Несколько ночей я провел там, где планировал — в Ботаническом саду, вдалеке от центрального входа, в заросшей мелким кустарником, запущенной дальней части, куда обычно посетители не доходили.
Было утро, я недавно проснулся и сразу же выпил прилично. Затем перелез через ограду вымыть ноги и лицо в зеленовато-фекальной воде речки Карповки. На обратном пути меня заштормило, я ударился прямо в грудь двигавшегося мне навстречу прохожего. Я посмотрел вперед и узнал Косберга.
Косберг снял с жесткого, похожего на дрочевый напильник, носа очки и прищурился. Он заметно постарел и высох, некогда красные щеки одрябли и опустели, свисали, как у бульдога. Густые цыганские брови стали белесыми, словно гусиный пух. И только маленькие смоляные зрачки, прочно сидящие в середине красных белков, по-прежнему смотрели тяжело и пронзительно.
— В институт? — спросил он.
Я кивнул — я соврал.
— Не ходи, там засада, — эти слова капитан сказал шепотом.
Я не понял, о чем он, и пьяно засмеялся.
Косберг осмотрел меня еще раз и брезгливо поморщился:
— И давно ты, Виктор, пьешь? — спросил он.
У него был хорошо поставленный боцманский голос, слишком громкий и резкий, так что я чуть не сблеванул.
— Всегда.
— Напрасно, Виктор. Ты не знаешь, что делаешь.