— О! — сказала Катя.
Из ее уст это звучало как комплимент, и я решил выписать Василию премию.
— Может быть, вы скажете, Виктор, куда вы собираетесь меня отвезти? — спросила она, усаживаясь в салон.
Я сел вслед за ней, захлопнул дверь, обдумывая ответ. Специфика служения «Родине» требовала конспирации, значит, не следовало приглашать ее к себе. Но куда? В баню? Не та птица. Хотя кто ее знает?.. В музей? Мы только что были в музее. К ней? Но кто она? У нее может оказаться засада. Стоит спросить у нее.
Я спросил:
— А вы, Катерина, куда бы хотели поехать?
— Я, возможно, хотела бы здесь.
— Хотите выпить? У меня небольшой бар.
— Может быть, не сейчас.
— А я выпью.
— Думаю, пока хватит. Тебе придется нелегко.
Я обернулся за пояснениями, но они не потребовались: гусеницы ее губ уже присосались ко мне. Они были хищниками. Они заглатывали глупых кроликов целиком.
— Василий, ко мне, — позвал я на помощь.
Получилось, однако, невнятно, ибо мой рот был забит Катерининым языком, и Василий остался в неведении, остался за скобкой, точнее, за прозрачной шумопоглощающей перегородкой. Я попробовал постучать ему и протянул руку, но Катя поймала ее на смуглое от бронзажа бедро. Я подумал, что аборигены ловят павлинов точно так же, как женщины ловят мужчин: сначала отвлекают внимание, а потом хватают за яйца. Катерина уже поймала меня.
— Я тебя совсем не знаю. Ты ткачиха? — прошептал я, сдаваясь.
— Ну уж нет, — выдохнула она. — Я… Я тебе не скажу. Если ты не дурак, сейчас сам узнаешь. Ну, не медли. Снимай с меня все…
— А как же Василий?
— Василий перебьется.
— Но он может все пересказать Косбергу.
— Пересказать что?
— Ну, вот это…
— «Это» он не сможет пересказать…
Далее произошло нечто важное. Важное обычно содержится в мелких количествах в куче рутины, его приходится собирать по частицам, складывать и очищать, чтобы оно сделалось очевидным. Гораздо реже важное является сразу. Тогда оно действует беспощадно, объявляя бессмысленным то, чем ты занимался всю предыдущую жизнь. Все, что в этом случае может сделать сознание, это скрыться за подсознанием, обозвав важное неправдоподобным и нереальным. Между двумя этими крайностями важного не существует, а есть только мелочи жизни.
Древние философы считали, что какая-то часть человека знает все, что с ним произойдет. С тех пор философы сильно деградировали. Не говоря уже о людях простых, как, например, я…
Когда я проснулся, сознательная часть меня была бесцветной и мятой, как вываренные в хлорке носки, лишенная памяти не только о будущем, но и о прошлом. Только тело запомнило что-то, о чем и пыталось сказать посредством болевых сигналов, адресованных спинному мозгу. Поясницу, бедра, мышцы таза ломило, словно я скакал на дикой неоседланной лошади. Скакал и пил. Пил и скакал всю ночь.
Я лежал на голубом кафеле рядом с белоснежной мраморной ванной, полуобернутый половым ковриком, расслабленный и малокровный, то ли похмельный сатир, то ли недобитый Марат.
Вокруг меня сконцентрировалась вязкая ватная тишина. Изредка ее тяжелая вязь сотрясалась падением водяных капель, которые, словно почки весной, набухали на кончике крана. Набухнув как следует, они с чмоканьем отрывались, с тупым безразличием летели вниз и разбивались в блестящую пыль о твердый холодный мрамор.
Острое желание вспомнить, что же все-таки произошло, заставило меня подняться на четвереньки, то есть перейти с уровня насекомого до животного уровня, что было уже неплохо. Чтобы стать человеком, мне нужно было добраться до бара «Гена и Фима», где было все достаточное и необходимое для возобновления и продолжения разумной жизни.
Сходу встать и пойти, держась ровно и прямо, как плоскостопный курсант кремлевской дивизии, я не решался. Но ползти было долго, поэтому я продвигался полупрыжками, как раненый тигр или человек, идущий ради подвига на зияющую амбразуру.
Бар оказался невежливым образом взломан, скорее всего, вчера, скорее всего, именно мной. Внутри было ароматно и скользко от пролитых мимо рта вин. Я тяжело привалился к первой нетронутой бочке и крутанул кран на два оборота, предварительно открыв рот. Приблизительно шестьсот граммов, или три стакана сухого из южной Бургундии, восстановили во мне некое подобие интеллекта. Я закрыл глаза и несколько минут беспечно рассматривал радужные пузыри, плавно колыхающиеся на внутренней стороне век. А затем, когда совсем отпустило, начал последовательно вспоминать вчерашний день.
Утро, день, рождение вечера я вспомнил досконально, до самых казенных бытовых мелочей. Ничего особенного, обычная возня. Но вот возникает женщина!..
Дальше процесс вспоминания пошел тяжелее, с разрывами… Вот она меня собою смутила, напугала чем-то внутренним, тем, от чего затем отвлекла внешним. Внешними данными. Видимо, они были неординарными… Вот она отвела меня за колонну и опоила зельем. Затем я пошел за ней на выход, пошел, как приклеенный. Затем ее капроновое колено уперлось мне в грудь, это происходило уже на заднем сиденье автомобиля. Я мог отличить это колено от тысяч других, я запомнил его навсегда, как и выпученные от восторга и страха глаза наблюдающего за нами Василия… Затем место действия перенеслось в мою квартиру. Я лежал поперек кровати, обездвиженный, обессиленный, практически парализованный, но почему-то счастливый, и, удерживая пальцем правой руки тяжелое веко, сквозь пьяный туман наблюдал за Катериной. На ней не было ничего лишнего. Немыслимо дорогие вещи бессмысленного назначения были с неистовством разбросаны по квартире. Не помню, чтобы я их срывал, наверное, эти вещи были сшиты каким-то особенным способом и в нужный момент спадали сами собой. На Кате были только перчатки из молочно-белой резины и высокие сапоги, переливающиеся, как чешуя у кобры. Прежде я видел нечто такое в фильмах для неуверенных в либидо мужчин, видел нечасто и в плохих копиях. Этот бизнес был вне нашей правовой компетенции, порно-индустрию монополизировала «Родина-3» и, надо сказать, небезуспешно применяла для управления настроением люмпенов и прочих плебейски ориентированных элементов. В порнографии же, демонстрируемой Катей, напротив, проявлялся некий аристократизм. В ее действиях улавливался четкий, призывающий совокупиться ритм. Словно дикая голодная хищница, преследующая дичь, она ловко, изящно и эротично потрошила содержимое моих вещей, виртуозно взламывала створки платяного шкафа и ящики письменного стола.
Я любовался ею и одновременно недоумевал, отчего моя персона вызывает у нее столь буйный интерес. Такой женщине полагалось быть не здесь, рядом с пьяным неприметным человеком, не гражданским и не офицером, обеспечивающим избирательную дезодорацию общества. Ее место там, где круглый год лето, где получают Оскары, изобретают моды, катаются на яхтах, жуют пищащих от ужаса мидий с золоченых тарелок, среди одного процента обезумевших от безнаказанности дорого одетых обезьян, среди моих потенциальных противников. Мы с ней были безнадежно несоединимы, безнадежно разнородны. Но она была здесь. И я не смел да и не мог об этом спросить. Я просто смотрел.
Но все же она не нашла в моем доме интересующих ее документов. Ни в компьютере, ни в морозильнике, ни под паркетом, ни за портретом Косберга, который висел над письменным столом в кабинете. Не нашла, главным образом, потому, что их не было. Ибо самые важные сведения были спрятаны в надежном месте, недоступном для вульгарного вскрытия — у меня в голове. А моя голова в тот момент находилась не на моих сильных плечах, но катилась, блаженствуя и смеясь, сама по себе, а точнее, по мягкой сочной траве — где-то в незапатентованном филиале райского сада на границе царств Бахуса и Морфея.
Малопьющей Екатерине путь туда был заказан. Чтобы оказаться рядом с моей головой в том саду, ей элементарно не хватало воображения, коньяка и тех снотворных таблеток, которые она добавила в мой коньяк…
Если так, то не произошло ничего страшного и ни мне, ни «Родине-6» ничего не угрожало.
С этой мыслью я выпил еще вина. Вино пробудило во мне сладковато-томное предчувствие праздника. Я имел нечто, в чем нуждалась она, имел в своей голове. А раз так, то Катя обязательно проявится в моей жизни хотя бы еще один раз.
Протрезвев, я стал ждать…
В сладостно-тягучем ожидании прошла неделя, за ней другая. Но Катя не появлялась. И без того не слишком четкие воспоминания о ней теряли объективность, медленно, но неуклонно мигрируя за границу реальности в сторону неподвластных волевым импульсам ночных фантазий, домыслов и вымыслов, часто безумных, еще чаще неприличных. Неприличным было не столько то, что вытворяла Катя, сколько то, с кем она это проделывала. Ее спутниками были какие-то тяжело дышащие полулюди-полукозлы с копытцами и рожками, с грязными обслюнявленными бородами. У Катерины тоже были рожки и копытца, и это было странно: исходя из увиденного, рожкам надлежало расти не на ее голове, а на моей. Сам же я с незавидным постоянством раз за разом оказывался сторонним наблюдателем, человеком, не прошедшим фейс-контроль для участия в своих же сновидениях.
Я старался не спать, но это не помогало, подсознание переполнялось Катей и к концу второй недели принялось выплескиваться в сознательную часть жизни. Мысли о работе, долге, Косберге замещались мечтами о Катерине.
Когда же в важном телефонном разговоре я назвал Катей Косберга, то понял, что ждать больше невозможно. Опытный Косберг не поленится расшифровать мою оговорку и со временем доберется до сути руками моих же «скунсов».
Так и случилось. Косберг неожиданно позвонил по обычной связи и пригасил в неформальной обстановке съесть пару «настоящих» шаверм. У меня сразу заболела печень, но отказаться могло стоить дороже.
Мы встретились в полночь в Купчино возле одного из трех «разрешенных» ларьков с шавермой. Косберг, как обычно, взял две двойные с собакой и курицей. Тайком от него я заказал вегетарианскую. Сочно откусывая, он пошел в сторону пустыря, оставляя за собой белый след соуса. Я последовал за ним, ища глазами урну.
Косберг неожиданно обернулся:
— Витя, скажи, где тетрадь?
— Тетрадь? — переспросил я, хотя все уже понял.
Тетрадь — вот что ей было нужно. Я забыл про тетрадь, черт ее подери. Женщины никогда не читают рукописей, но Катя… Катя — особый случай. Этикет стал бессмысленным, и я забросил шаверму подальше в кусты.
— Я все знаю, Виктор. Та женщина… — начал Косберг. — Мне вообще наплевать, женщина она или кто, но… она украла мою вещь, находясь в твоем доме. Кража этой вещи угрожает существованию «Родины». Понимаешь?
Не понять было трудно, но я спросил: