– Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? – спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва сдерживает слезы возмущения и досады.
– Нет, я сыта. Пойду домой.
– Посмотри с нами телевизор.
– Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна.
– Я подвезу тебя на машине
– Опять уйдешь из дому, – сухо обрывает Луи.
– Да! А тебе-то что?
– Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы…
– Уже давно слишком поздно.
Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафа над раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ноги выше колен.
– Не смей носить это платье!
– А что в нем плохого?
– Оно чуть ли не до пупа.
– Сейчас так модно, – обрывает бабушка. – Вы, мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила?
– Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья.
– Ты мне об этом не говорила, – отчитывает ее Луи.
– С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.
– Ни разу не видел его на тебе.
Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырез открывает плечи, руки.
– Ну, будем мы есть или нет? – требует Жан-Жак. – Новости дня уже заканчиваются.
Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:
– По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.
– Вот хорошо, – говорит Жан-Жак, первым доев суп.
Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен.
Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.
Этот дом перестал быть его домом, эта женщина – его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку.
– Мама, – спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, – это ты брала мою книжку?
– Какую книжку?
– «Афалию».
– Да.
– Ты прочла ее?
– Да.
Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.
– Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.
– Что же он вам сказал?
Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.
«Они его балуют», – думает Луи.
Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, – он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.
– После «Эсфири»… Расин… для барышень из Сен-Сира… Афалия… Иодай… Абнер… Иезавель… Иоас, царь иудейский… Ему тоже было двенадцать лет.
– Тебе только одиннадцать, – перебивает бабушка.
– И не говори с полным ртом, – продолжает Луи. – Помолчи. Дети за столом не разговаривают.
– Дай ему досказать, – говорит Мари.
– Афалия – дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, звали… звали…
– Иосавет.
– Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.
– Возьми апельсин.
– Хорошо, мама.
Он встает, одной рукой забирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин.
– Нам задали на понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.