– Это еще почему?
– Вкалываем всю неделю как чумные, а в субботу и в воскресенье левачим. Эти хоть живут в свое удовольствие.
– Я свое наверстаю. Вот достроим наш барак, начну экономить. Пойду в отпуск – и махну вместе с женой в Италию. Три недельки на травке, рыбалка, охота – чем не богач?
– И правильно сделаешь!
– А что тебе-то мешает последовать моему примеру?
– Все. Жена, дети – им надо в школу, ребята из бригады – не могу же я их подвести. И потом все то, за что я еще не расплатился, да и…
Луи даже с каким-то удовольствием нагромождает одно препятствие на другое. И продолжает про себя низать новые.
– Я не отдыхал больше двух лет.
– Смотри, как бы тебе не окочуриться.
– Да нет, пока силенок хватает.
Это неправда. Он знает, что говорит неправду, но ему нужно лгать товарищу, лгать самому себе, чтобы отогнать панический страх, ни с того ни с сего овладевающий им, когда они подъезжают к Меду, пропитанному запахом нефтеочистительных заводов.
Никогда еще в жизни не чувствовал он себя таким усталым, как сегодня вечером, таким отрешенным, таким замученным – его неотступно терзает вновь обострившаяся боль в пояснице и навязчивая идея, что он уже не годен ни для работы, ни для любви.
Даже остановка в бистро и стакан горячительного не взбодрили его, как бывало.
Он через силу взбирается на второй этаж, открывает дверь и видит привычную картину – Мари с детьми заканчивают ужин.
– Ужин еще не остыл, – говорит Мари. – Сейчас подам тебе.
– Не надо. Пойду спать. Я сыт по горло.
Он проходит мимо Мари и детей. Никому до него нет дела. Приди Мари к нему в спальню, у него даже не было бы желания ее обнять.
Передо мной вырастает стена, высокая белая стена. Я не могу ни перелезть через нее, ни перепрыгнуть. Как это ни глупо, но я с самого утра – а может, и целую неделю – натыкаюсь на нее; она всегда тут, передо мной.
Началось все на шоссе. Я так резко затормозил, словно боялся, что мотороллер в нее врежется. Стена отступила.
И теперь она все время передо мной – то гладкая бетонная, оштукатуренная стена, то стеклянная.
Она мешает видеть людей, искажает их облик, отделяя их от меня как туманом, сквозь который с трудом пробиваются слова.
В погребе, оборудованном под столовку – там в обеденный перерыв собираются строители, – голоса сливаются и звучат неразборчиво. Рабочие толкуют о выходных, а что это такое? Короткая передышка, заполненная пустяковыми развлечениями; первое место среди них занимают машины и телепередачи. В воскресенье, как нарочно, показывают не фильмы, а какую-то бодягу. Несколько сдельщиков вернулись из очередного отпуска.
– …У родителей жены в Италии. Мы провели там две недели.
– Мартигский парусничек еще себя покажет.
– Я лично очень уважаю Роже Кудерка.
– Он делает в среднем девяносто, хотя это и не последняя модель.
– А почему бы тебе не принять участие в восьмидесятичасовых гонках из Манса?
– В Испании жизнь дешевая, это верно, но сколько просаживаешь в трактирах!
– Я поставил на шестую, десятую и восьмую. А выиграли шестая, десятая и четырнадцатая, будь они неладны.
Луи смотрит на них, как сквозь стену, смотрит и не видит. Слушает и не слышит. Только отдельные звуки – иногда из них вдруг складываются два-три слова, – перемежаемые позвякиванием ложек о котелки, бульканьем наливаемого в стаканы вина; самое разнообразное произношение, все французские говоры, итальянский и испанский, пересыпанные французскими словами или диалектизмами, арабский, доносящийся из угла, где собрались алжирцы – их на стройке такое множество, что они образовали свою общину, – все эти языки сталкиваются, перемешиваются. Молодежь окружила Алонсо – он смачно проезжается насчет некоторых товарищей, только что приехавших из Испании, где они провели отпуск. После выходного он стал бодрее и голосистей.
Стена раздвигается – Луи видит дом в Витроле, – Алонсо так ярко его описывал – диваны, подушки, затянутые гардины, приглушающие свет абажуры, – и вот жена Алонсо мало-помалу начинает казаться чем-то вроде богини любви, величайшей куртизанки, приманки публичного дома, владычицы желаний.
Настоящие стены Луи штукатурит широкими взмахами мастерка, с которого стекает раствор; воображаемые окружают его, как тюремная ограда. Растущий страх, усталость, видения, наслаивающиеся одно на другое, – статуя, Мари, жена Алонсо, – заточены тут же, с ним вместе. И когда Луи выглядывает из окна, он тоже видит не шоссе, где машины похожи на жесткокрылых насекомых, а стены, стены, целые ряды бетонных барьеров, вырастающих один за другим у него на глазах.
От рассказа Рене, который, захлебываясь от удовольствия, описывает последнюю победу, одержанную им в воскресенье в дансинге Соссе-ле-Пен, Луи еще сильнее ощущает свое заточение.
Чтобы сбежать из него, он цепляется за воспоминания. Но при мысли о субботней и воскресной работе он чувствует себя замурованным в стены строящейся виллы в Жиньяке, да и дома не лучше – там он тоже как стеной отделен от Мари и детей, глядящих вечернюю телепередачу. Он переходит из тюрьмы в тюрьму. А самая страшная – та, что у него внутри.
Прошла неделя после того злосчастного вечера, а ведь он мог бы стать праздником. Луи даже страшно и думать приблизиться к Мари. Он тогда заставил себя улыбнуться, но что это была за улыбка – гримаса, и только. Мари к нему переменилась. Детям он, можно сказать, чужой. Он одинок.
Все рушится, одно цепляется за другое, все связано – его состояние и этот учитель, об отношениях которого с женой он боится узнать правду. Стены теснее смыкаются вокруг. Надо их отодвинуть. Выбраться наружу. Спастись.
– Мадам Гонзалес?
– Это я, мосье.
Луи с удивлением смотрит на толстуху, открывшую ему дверь.
– Мадам Алонсо Гонзалес?
– Ну да, мосье.
Настоящая туша. На пухлые щеки ниспадают седеющие пряди; лицо расплывается в улыбке.
– Вы жена каменщика Алонсо, который работает на стройке в Роньяке?
– Да, мосье.
– Это вы?
– Я.
Прозвучал гудок, и Луи, удостоверившись, что Алонсо, как обычно, пошел в бар, оседлал мотороллер и поехал в Витроль. Там, расспросив прохожих, он без труда нашел домик Алонсо; дверь ему открыла эта степенная женщина.
– Вы работаете вместе с Алонсо?
– Да, мадам.