- Я приказываю сделать это, слышите?
Они продолжали молчать.
- Я сегодня же выгоню вас со службы, если вы не послушаетесь меня.
Тогда старик сказал:
- Простите, господин граф, я не могу этого сделать. Я служил в замке двадцать четыре года и...
- Граф прервал его:
- Я дам тысячу франков тому, кто это сделает.
Никто не двинулся.
- Десять тысяч франков.
Молчание.
- Двадцать тысяч.
Младший из работников, который продолжал стоять еще в могиле, посмотрел на графа.
- И вы принимаете на себя всю ответственность, господин?
- Да!
- Перед судом?
- Да!
- И перед священником?
- Да, да!
- Дай мне нож, старик, подай мне также и топор. Я это сделаю.
Он взял нож и сорвал с покойницы покров. Потом он наклонился и замахнулся ножом. Потом он не успел опустить даже руки, как выскочил из могилы и бросил нож на песок.
- Нет, нет! - крикнул он. - Она смеется надо мной!
И он бросился бежать в кусты.
Граф повернулся к своему другу:
- Как ты думаешь, ты любил ее больше меня?
- Нет, конечно, нет.
- Тогда тебе это легче сделать, чем мне.
Но фламандец только пожал плечами.
- Я не мясник... А кроме того... мне кажется, что это не было ее намерением.
У графа в уголках рта показалась пена.
А между тем губы его были совсем сухие и белее полотна. Он спросил тоном осужденного, который хватается еще за последний слабый луч надежды:
- Так ее намерением было... чтобы я... сам?..
Никто не ответил ему. Он посмотрел на запад. Огненный диск солнца опускался все ниже.
- Я должен, я должен это сделать, я поклялся.
Одним прыжком он очутился в могиле. Руки его судорожно сжимались:
- Пресвятая Матерь Божия, дай мне силы!
Он взял топор, высоко замахнулся им над головой, закрыл глаза и со страшной силой опустил его.
Он промахнулся. Топор попал в сгнившее дерево и расщепил его на мелкие куски.
А графиня улыбалась.
Старый садовник отвернулся; сперва нерешительно, а потом все быстрее он побежал от могилы. Оставшийся работник последовал за ним. Ян Ольеслагерс посмотрел им вслед и потом пошел медленно, шаг за шагом, по направлению к замку.
Граф Винсент д'Оль-Ониваль остался один. С минуту он колебался, хотел крикнуть, позвать убежавших. Но какая-то необъяснимая сила зажимала ему рот.
А солнце опускалось все ниже и ниже; оно кричало ему, - он слышал, как оно кричало.
А графиня в его ногах улыбалась.
Но эта улыбка и придала ему силы. Он опустился на колени и взял с земли нож.
Рука его дрожала, но он воткнул нож, воткнул его в шею, которую он так любил, любил больше всего на свете!
Тут он вдруг почувствовал громадное облегчение и громко захохотал. Его хохот раздавался так громко и пронзительно в вечерней тишине, что ветви берез дрожали и покачивались взад и вперед, как в смертельном испуге. Казалось, будто они вздыхают и рыдают и хотят бежать, далеко то этого страшного места. Но они все-таки должны были стоять на своих местах, должны были видеть и слышать все, прикованные к почве своими могучими корнями...
Ян Ольеслагерс остановился, там у пруда. Он слышал этот страшный хохот, которому не было конца, слышал, как рубил топор, как скрипел нож. Он хотел уйти дальше, но что-то приковало его к земле, какая-то неодолимая сила удерживала его на месте, словно и он прирос к земле, как березы. Его слух обострился до невероятности, и ему казалось, что сквозь громкий смех он слышит, как трещат кости, как разрываются жилы и мускулы.
Но среди всего этого в воздухе вдруг раздались какие-то новые звуки. Нежные, серебристые, как будто сорвавшиеся с губ женщины. Что это такое?
Вот опять и опять... Это было хуже ударов топора, хуже безумного хохота графа.
Звуки продолжали раздаваться все чаще и яснее... Но что же это такое?