- Еще копать? - возмутился танкист. - Мы уже не солдаты, а кроты.
- Труд создает человека, как говорят, - Лемке растянул в ухмылке грязные щеки. - Правда, я заметил, что все умники готовы свалить работу на других.
Густав поймал языком снежинку, ощутил ее ускользающий мягкий холодок. Снег здесь был такой же, как в Германии. Первому снегу там всегда радовались, и мальчишки наперебой ловили эти снежинки, веря, что кто больше съест их, тому зима принесет удачу.
- Копай не копай, а до морозов покончим с Россией, - говорил Бауэр, явно оттягивая время. - Только ублюдки русские не хотят знать истину.
- Жребий человека не истина, а путь к ней, - вставил Лемке.
- Цитируешь старика Иогана Зейме? [Иоган Готфрид Зейме - немецкий философ и публицист XVIII века.] - улыбнулся Густав.
- Он ведь был саксонец, как и я. А наша поговорка: "Не сделай другому того, что не хотел бы испытать сам".
- Его разумный эгоизм, - сказал Густав, - теперь слишком наивен. Пожалуй, до ночи мы не отроем ход сообщения.
- Чертова глина здесь, как железо, - охотно добавил танкист.
- А бежать метров десять, - возразил Лемке.- Русский снайпер успеет подстрелить. Я бы не торопился... Левее есть канавка, набитая холодной грязью.
Но что такое грязь? И что такое мы? "И раскаялся господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем". Ветхий завет, стих шестой.
- Фу, холера, - сплюнул и засмеялся танкист.- Я думал, парень из недобитых врагов нации, а он какой-то баптист. Племя жирных и бесполезных. То-то сразу не понравился он мне. Этих святош я готов давить, после того как один застукал меня и девчонку в Церковном саду. Подглядывал, мерзкая крыса... Слушай, а в борделях ты не зовешь на помощь святого духа!
- Я хороший семьянин, - вытирая щеки полой шинели, ответил Лемке.
- Еще бы! - со злобной радостью, видно давно ища, чем досадить этому солдату, хохотнул Бауэр. - Такого жена всей подошвой накроет.
- Ну и остолоп ты, приятель, - спокойно заметил Лемке. - Когда жена думает, что управляет она, то можно легко вертеть ею как хочешь. Великие деятели таким же образом поступали с целым народом. А я играл роли великих.
Танкист вытаращил глаза, не зная, что сделать: хохотать или обозлиться.
- Ну и кретин, - пробормотал он.
"Черт его знает, этого Лемке, - подумал Густав. - Как разобраться в нем? А может быть, просто головы актеров набиты заученными фразами. И нельзя понять суть..."
- Что ты вообще думаешь? - спросил Густав. - Как нам быть?
Лемке приподнялся и одернул шинель.
- Смею доложить, господин унтер-офицер, я пытаюсь воздерживаться от собственных суждений, чтобы добиться невозмутимости. Кто имеет суждение о том, что хорошо и что плохо, неизменно стремится к тому, что хорошо, и здесь нередко ошибается. А потом труднее всего бывает увидеть собственные ошибки.
- Давно я не видел такого законченного кретина, - расхохотался Бауэр.
- Вот, господин унтер-офицер, - прибавил Лемке, - из моей речи и остолопу будет ясно, что лучше, когда за нас думает фюрер.
Танкист замер с открытым ртом, и глаза его пожелтели от бешенства.
- Ладно, - сказал Густав. - Оставайтесь здесь. Я поползу...
Через раскоп он пробрался в естественную канавку.
Невысокая жесткая трава росла по бокам, а на дне скопилась вязкая грязь. Эта грязь тяжелыми пластами липла к шинели. Он полз медленно, затем, точно комок, свалился в глубокую воронку.
- А-а!.. Это вы, Зиг, - окликнул его лейтенант Штраус. - Можно подумать, что хотите собрать всю русскую землю... Сколько людей еще там?
- Настрое, - доложил Густав.
- Отлично! - проговорил лейтенант. - Как только будет возможно, нас заменят. А пока стоять до конца.
Лейтенант Франц Штраус, недавно прибывший двадцатилетний командир одной из рот, с живым блеском темных глаз и розовыми щеками, сидел на русской шинели. Светлые волосы под козырьком фуражки прилипли к его запачканному пороховой копотью лбу. Когда он умолкал, тонкие губы сжимались в прямую линию. В нем как-то неестественно сочетались холодная пунктуальность и темперамент южанина.
Воронка была на краю отлогой лощины. Два пулемета здесь установили так, чтобы стрелять и по траншее и по высоткам. Еще один пулемет оставался в резерве. Пулеметчик смазывал затвор. Незнакомый Густаву ефрейтор, держа руками свою забинтованную у колена в разрезанной, окровавленной штанине ногу, тихонько постанывал. Щеки его, землисто-серые, напряглись, мелко дрожали. Рядом с воронкой солдаты копали окоп.
- Холодная земля, - пробормотал один из них. - У меня ревматизм. Дома горячим песком отогревался Теперь скрючит ноги.
- А ты русские пули лови горяченькими, - посоветовал ему другой.
- Поймай сам ее, - буркнул тот. - Своим дурацким лбом...
Ниже, в лощине, стояла русская кухня, валялись ящики от снарядов, лежали убитые: кто на носилках, кто прямо на земле. Видимо, русские сюда перетаскивали раненых с высоток, и Штраус распорядился добить всех.
"Необходимость войны, - подумал Зиг. - Но если русские атакуют и увидят это... Надо стоять до конца".
- Мы узнали, - говорил лейтенант Штраус, - что на гребне засели лишенные званий русские офицеры Представляете, Зиг? Это хорошая шутка. Я думаю, они теперь ждут момента, чтобы сдаться в плен...
- Господина лейтенанта к аппарату, - сказал радист. - Просит "Гамбург".
"Гамбург" был позывной командира полка.
- "Девятый" слушает! - бодро крикнул в микрофон Штраус. - Да, да... Совершенно верно! Там, где ступила нога германского солдата, земля навечно принадлежит ему... Благодарю!
С неба к земле точно натекали упругие тени, ложились на мертвецов, на снег и густели. Крайний мертвец лежал совсем близко: черные волосы его слиплись от крови, раскосые монгольские глаза открыты и губы искривлены, точно он злобно усмехался.
За русскими траншеями тремя огненными шарами горели кроны сосен, подожженные минами. В этом было что-то языческое, непонятное. Густав почему-то вспомнил, что язычники хоронили убитых при свете трех огней. Он удивился еще тому, как незаметно прошло много времени и наступают сумерки. В бою не замечают минут, даже часов - все измеряется лишь жизнью и смертью.
Кончив разговор, покрасневший от возбуждения и довольный Штраус обернулся к Густаву:
- Итак, ночью мышеловка захлопнется. Полковник говорит, что мы ближе всех к Москве. Я буду ходатайствовать, Зиг, чтобы вам присвоили офицерский чин.
А сейчас за дело! И помните: мы созданы из немецкого железа.
Эта фраза была из памятки, написанной Гитлером, которую солдаты обязаны знать наизусть, как молитву: "...Ты должен только действовать, ничего не бояться, ты, немецкий солдат, неуязвим. Нет нервов, сердца, жалости, ты сделан из немецкого железа. После войны ты опять обретешь новую душу, ясное сердце - для детей своих, для жены, для великой Германии. Уничтожь в себе жалость и сострадание. Завтра перед тобой на коленях будет стоять весь мир".
XXIV
Штраус привстал, чтобы оглядеться, и тут же, громко вскрикнув, повалился, схватившись за плечо рукой.