Стараясь не глядеть на девушек, как бы опасаясь, что вся строгость его иссякнет, он торопливо повернулся, зашагал назад. Захаркин весело хмыкнул и побежал следом.
- Ну, вредина, - сказала Наташа. - Это Захаркин подговорил, чтобы нас отправили.
В соседней ячейке, наполовину завалившейся, где были Родинов и Краснушкин, а около стоял подбитый танк, лейтенант уже записывал что-то.
- Это просто, - говорил Родинов. - Идут они. а мы сидим...
- Ясно, - произнес лейтенант, - Сколько за день фашистов истребили? Десять, двадцать?
- Посчитать как-то не сообразили. Виноват.
- Запишем... Ну а танк?
- Танк большой. В него целить - одно удовольствие. Едет, знаете ли, а мы щелк...
- И к самой траншее подпустили? - глядя на нижний люк танка, из которого свесилась рука мертвого немца в зеленой перчатке, спросил журналист.
- Если вдалеке сгорит, никакого проку. А тут и горючее на коптилки взяли, кое-какой харч нам доставили, ну и крыша от бомб.
- Интересно! - засмеялся лейтенант. Он сдвинул карандашом фуражку на затылок и начал быстро писать. Видимо, захваченный радостью, что получится удачный очерк, такой, как и нужен для воспитания героизма, с деталями русской смекалки, возбужденный тем, что находится в боевой линии, где под ногами опаленные гильзы, а за бруствером на исчерненном снегу трупы врагов, он и не подметил скрытой издевки, не подметил, как другой бронебойщик, перетирая тряпкой крупные, в ладонь, патроны, ухмыляется и качает головой.
- Очерк будет называться "Под гусеницами танка", - сказал корреспондент. - Я вам специально перешлю газету.
- Вы из Москвы? - спросила Наташа.
- Да, да, - отозвался лейтенант. - Ночью выехал
- Как там?
- Москва стоит, - бодро сказал он. - Тоже воевали, девушки?
- Мы испугались, - серьезно ответила Лена.
- А-а, - скучным голосом, но игриво поводя карими глазами, протянул тот. - Ну, еще увидимся... Вас я потом сфотографирую.
Сунув блокнот в карман, он ушел, покачивая массивным торсом, догонять Чибисова.
- Откровенность и тут не вознаграждается, - усмехнулся Краснушкин. - А вы, старая перечница, зачем говорили ерунду? Напишет ведь.
- Что я мог еще сказать? - возразил Родинов. - Что пропотел, как в бане, и что хотелось маму звать в шестьдесят лет? Этого словами не расскажешь. А ерунды всегда пишут много .. Что-то Кузьмич запаздывает Раскис, видно, старик. У меня вот сало есть. Между прочим, тут я не врал. Захаркин его ночью из танка достал и с нами поделился. Отличное сало, русское Не побрезгуете?
Он придвинул котелок, в котором лежал кусок розоватого сала.
- Не побрезгуем, - сказала Леночка. - Есть хочется...
- Зажарим по-охотничьи... с дымком, - говорил Родинов, отрезая шпик тонкими ломтями и протыкая их заранее наструганными щепками. Спичкой он зажег эти щепки. Сало трещало, аппетитно румянилось, впитывало дым.
- И на хлеб его сразу... горяченькое, - советовал художник.
- Да, красавицы, - начал опять Родинов, - сколько я жил, а не перестаю удивляться людям.
- Какие мы красавицы? - ответила Марго. - Вот Симочка... это да. Будь я мужчиной, только Симочку и любила. Честное слово!
- Она такая чистая душой, - поддержала ее Наташа, - как в романах бывают.
Архитектор лишь криво усмехнулся. Зная прежние высказывания девушек о Симе, он, видно, не мог уяснить, что женская непоследовательность хранит больше искренности, нежели все их рассудочные выводы.
- В романах? - задумчиво улыбнулся художник. - А представьте, что Эмму Бовари, например... такой, как ее создал месье Флобер, доставили в окопы и под командование нашего сержанта. Много бы валерьянки понадобилось... Это к чему?.. Ходил я по молодости к Льву Толстому в Ясную Поляну и наблюдал. Видел, как Софья Андреевна под каблуком его держит. Асам он был нрава горячего. Тогда и понял, откуда непротивление злу насилием явилось. Буддийская идея, значит, на русский лад. И умный же... ох умный. Глаза точно насквозь других пронизывают. Но в себе разобраться не мог. И понял еще я, что не хватит у меня таланта написать его портрет...
Далекий, еще непонятный гул свалился в траншею.
- Во-оздух!.. Воздух! - прокричал наблюдатель.
Ополченцы вскакивали, надевали каски. Выглянула из землянки Полина с заспанным, сердитым лицом, но тут же глаза ее расширились.
- И-их... Страсть какая! Будто утки летят...
Самолеты, действительно, летели косяком Сверху вились "мессершмитты", как осы над гнездом. Прибежал Захаркин.
- Шпик, черти, лопаете?.. Давай-ка свою бандуру приспосабливай! - И сам начал устанавливать противотанковое ружье дулом к небу.
- И наши летят... истребители, - сказал Краснушкин. - Три пары...
К шестерке истребителей устремились "мессершмитты". Через секунду нельзя было уже разобрать, где какие самолеты, - все завертелось, потрескивали авиационные пушки. Брызнула яркая вспышка, и от нее разлетелись обломки двух самолетов.
- Эх, - выдавил Захаркин. - Тараном взял.
У Марго невольно до боли стиснулись зубы. Как-то ясно вдруг она припомнила голос летчика за столиком "Метрополя", рассказывавшего о таране. А бомбардировщики плыли уже над холмами. Каплями посыпались бомбы. Визг проникал под шинель, холодным гвоздем скреб у лопаток. Она испытала полную беспомощность. Вот когда было по-настоящему страшно.
Выстрелило противотанковое ружье. Ополченец, бежавший по траншее, упал. И Марго повалилась на его ноги.
Земля качалась. Слабо доносился голос Захаркина:
- А-а... Кувыркнулся... Гори, стерва! Патрон!
Новая серия разрывов обрушила землю в траншею, и чем-то больно, как палкой, ударило Марго по спине.
Затем гул самолетов начал удаляться.
- Бинт... Дайте бинт! - услыхала Марго. Это говорил Родинов, и она поднялась. Траншея осыпалась, совсем близко дымилась глубокая воронка. На месте землянки чернела яма с раскиданными бревнами. Леночка выплевывала песок и протирала глаза. Командир отделения Самохин, лежавший возле Марго, бормотал:
- Три войны прошел, а это...
Валялось осыпанное землей противотанковое ружье, которое и упало на Марго. Краснушкин лежал у ячейки, ему, как бритвой, отрезало верхнюю половину лба.
Захаркин сидел рядом, а на его губах пузырилась кровь.