- Да, - проговорила она, теряя смысл услышанной фразы, удивленная необычным светом глаз Еськина. - Да. Зачем обижаться?
Лейтенант быстро наклонился к ней Она почувствовала его мягкие, сухие, до боли прижавшиеся губы и холодные, жесткие ладони на щеках.
Этот первый в ее жизни поцелуй оглушил сильнее, чем грохот разрывов, вызвал какую-то дрожь тела.
Изумленный Самохин громко крякнул, должно быть, не только видеть, но и слышать, чтобы целовались под убойным огнем, за три войны ему не приходилось.
- Что, Самохин? - Лейтенант приподнялся и крикнул другим бойцам: Отходить!
- Ну да... Чего ж, - бормотал Самохин. - Да как?
Ты, лейтенант, как?
- Отходите! Быстрее, черт бы вас драл! - округляя глаза, выкрикнул Еськин. - Раненые там. Я прикрою! Что ты, Галицына, будто курица мокрая, дрожишь?
Если бы она знала, что и у него это был первый в жизни поцелуй, если бы знала, как дрогнуло у него сердце, когда в первый раз увидел ее, а затем по ночам грезил, что возьмет в ладони ее щеки, приблизит к своим губам, и как ругал себя потом, сознавая несбыточность, невозможность этого слишком красивая девушка и подполковник ее красив, умен, не чета заурядному лейтенанту да еще полукалеке; если бы она знала, какая тоскливая боль в этот миг жгла его, - на култышке, с разбитым протезом, не пробежать и сотни метров, поэтому часы жизни сочтены и умирать надо здесь, - то поняла бы грубость и жестокие нотки еУо тона. Но знать всего этого она не могла.
- Давай, милая. Чего ж! - тянул ее Самохин. - Приказано ведь.
Они пробежали за кусты, туда, где уже собирались другие бойцы. Фуры с ранеными еще не уехали, но ездовые уже высвободили лошадей.
У дерева на боку лежала Наташа, согнув колени, точно захотела поспать, а рука ее как-то неестественно была откинута.
- Наташка! Что? - тормошила ее Лена.
Марго тоже присела рядом, заглядывая в лицо Наташе.
- Быстрей, быстрей, - говорил Самохин - Чего уж.
Мертвая аль нет - клади ее на повозку.
И вместе с Родиновым он поднял ее тело, уложил возле раненого бойца.
- Гони!
Ездовые хлестнули лошадей. Обе повозки умчались по лесной дороге.
Где-то совсем рядом затрещали немецкие автоматы.
Короткими очередями стал бить пулемет Еськина.
И вдоль траншей уже двигались немецкие бронетранспортеры.
Огнеметные струи, как плавка из мартена, лились вниз, и земля набухла ревущим пламенем.
Отходили напрямик, через лес. Позади утихала стрельба.
В стороне, над лесом, шел бой истребителей. Десятка три самолетов располосовали небо дымом и бешено крутились, завывая моторами, часто хлопая пушками.
В той же стороне перекатывалась и гулкая артиллерийская пальба.
- Стой! - приказал Самохин. - А ну сосчитайсь!
Много ль нас?
Тринадцать ополченцев собрались вокруг него, дыша, как загнанные лошади. Выбившиеся из-под каски пепельные волосы Лены стали грязно-бурыми от копоти, шинель испятнана чужой кровью, а у рта появилась новая суровая и горькая, как у старой женщины, складка.
- В окружении мы?.. А? - спросил один боец. - И лейтенант не догнал...
- Хватя скулить! - прикрикнул Самохин. - А лейтенанта до конца жизни поминай. Никто б не ушел. - И, обращаясь к Леночке, добавил: - Ну-к, милая, затяни рану тряпицей.
Лишь теперь все заметили, что с руки его капает кровь. У кого-то нашелся бинт, ему вспороли рукав.
Леночка стала торопливо перевязывать сквозную рану чуть ниже локтя. Глядя на его жилистую, обросшую седым волосом руку, Марго почему-то вспомнила, как Самохин и другие ополченцы из старых солдат на рассвете переодевали чистое белье. И Захаркин еще подсмеивался над ними, советовал оставить кальсоны про запас.
- Будто войны разные, а смерть да раны одинаковые, - говорил Самохин, качая головой, не то от боли, не то удивляясь этому. - В прошлую войну мне чудок Другую руку не отбило.
Натянув рукав, он прибавил:
- Теперь слушай мою команду...
И без лишних слов, как-то само собой все признали теперь его право командовать, словно старый солдат один знал, что делать, куда идти.
За час они миновали поле с высокой, присыпанной снегом жнивой, деревню, где не осталось людей, а только валялись убитые коровы, затем едва не наткнулись в логу на ползущие танки и вышли к другому лесу.
На опушке здесь стояли разбитые зенитная пушка и колесный трактор. Немного дальше горели четыре танка. Около зенитки лежали убитые артиллеристы и человек в гражданской промасленной фуфайке. Должно быть, на этом колхозном тракторе зенитчики перетаскивали орудие, увидели танки и приняли бой.
- Вишь ты, - сказал Самохин. - Могли б в лес податься, а не ушли.
Он передал художнику почтовую сумку:
- Глянь-ка письма. Может, кому из нас есть?
Тот молча вытащил конверты и стал называть фамилии. Когда не отзывались, укладывал письма назад в сумку.
- И вам, - сказал он, передавая треугольник Марго.
Это было письмо из дому. Она тут же развернула конверт. Нянька писала ей, чтоб не промочила ноги, чтоб не пила холодной воды и пуще всего остерегалась случайных знакомых, а то вот один лейтенант походил неделю к соседке, да теперь исчез "без вести", как эта соседка говорит. Несколько фраз были вымараны черной тушью цензуры. Почему-то осталось слово "рынок"... Кроме того, нянька сообщала, что есть письмо от отца и что на какой-то Яве он купил ей легонькие, "как воздух", туфельки, поэтому скорее надо возвращаться домой.
Она улыбнулась и глянула на свои тяжелые, заскорузлые сапоги. Еще нянька писала, что Машенька здорова...
- Едет кто-то... Едет! - заволновались ополченцы.
По дороге, вдоль опушки леса, ехали пять конников.
- Немцы так не ездят, - определил Самохин. - И в полушубках они... Конная разведка, может?