- Меня обсуждать! - вскочил, как подкинутый, лейтенант Вахов. - Меня? За этого фрица? Да я...
Лет двадцати пяти, худой, высокий, он теперь забыл о своем росте. Пулеметная очередь снова ударила по брустверу, визгнули рикошетившие пули.
- Сядь, Вахов, - дернул его за шинель Комзев.
Бойцы заговорили, споря, перебивая друг друга.
- Регламент, регламент, - махал тетрадкой Озеров. - Не все сразу! Говори, Лядов.
Дело состояло в том, что лейтенант застрелил приведенного разведчиками "языка".
- Во-первых, немец уже был пленным, во-вторых, "язык". Разведчики двоих потеряли, когда брали его, - говорил Лядов. - И выходит, напрасно...
- А знаете, что у лейтенанта отца убили? - выкрикнул Блинов. - И этот фриц еще ругаться стал. Как тут выдержишь?
- Я скажу как, - проговорил другой боец. - У Лядова жену и трех дочек в огне спалили. Этого не знаете?!
Как-то сразу все умолкли. Доносился лишь гул артиллерии. Лядов устремил на стенку траншеи невидящие глаза, жесткие морщинки тянулись от его большого рта, широкие ладони тискали автомат. И то, что поначалу казалось шутливостью его тона, было, как все догадались теперь, нотками загнанных вглубь страданий.
Вахов скрипнул зубами, наклонил голову.
- Он их каждую ночь по имени зовет, - добавил боец. - Ласковые слова им шепчет... Так-то!
- Зачем ты? - укоризненно проговорил Лядов.
- Выходит, и не об том речь, - уронил хмурый Сидоркин.
Все молчали, поняв, что речь шла действительно не о Вахове и даже не о "языке", а о том, какая сила возвышает человека над простым озлоблением.
- Кто хочет выступить? - спросил Озеров. - Нет желающих? Вахов, будете говорить?
- Нет, - угрюмо сказал лейтенант.
- Какие предложения? - спросил Озеров.
Сидоркин заерзал на месте.
- Говори, говори! - кивнул боец.
- Чего ж, ребята, - медленно проговорил Сидоркин. - Гладких речей держать не умею... Ну, как думаю. Ведь кто человека лучше сделает? Только ж люди сообща... Вот что, братцы... Это я думаю.
Комзев глянул на часы:
- Десять минут осталось...
XIX
Батарея стреляла от леса прямой наводкой. У немецких траншей снаряды кололи мерзлую землю. Дым, вихри снега перемешались и густой, тяжелой рванью кипели над мерцающими брызгами огня.
Комзев махнул рукой:
- Давай, Локтев! А если там удержитесь, на гимнастерках заранее дырочки сверлите под ордена.
Не оборачиваясь, не глянув на Шора и на бойцов, стоящих рядом, Волков уперся в боковую стенку ячейки, перекинул до невесомости ставшее легким тело через бруствер. Осколки выли жесткой разноголосицей.
Хрустел снег под ногами девяти человек, бегущих к огненной кипени разрывов. Теперь спасение было лишь в этой ревущей, воющей стене. Не успеют, пропустят мгновения, когда обстрел утихнет, и немцы легко перестреляют всех, словно грачей на поле.
Дым уже наползал, окутывал их. Кто-то закашлялся на бегу. Волков удивился, что можно различить кашель в этом грохоте.
"Еще тридцать метров, - думал он. - Как поведет себя Шор? Еще бы метгров семь - десять..."
Казалось, шуршащие над головой снаряды вот-вот заденут. Он увидел труп с оскаленным ртом, набитым снегом. И его будто дернули за рукав. Он упал. Рядом, звякнув о каску убитого винтовкой, повалился Шор.
- Сволочь, - хрипло выдохнул он. - Говорит, ордена!.. Знал бы...
Лицо его оставалось застывшим, как маска, но глаза выдавали крайнее бешенство. Он ртом схватил испачканный уже копотью снег.
Волков ощупал свой рукав. Осколок прорвал у локтя овчину, но тело не задел. На метр от них лежал Блинов.
Немного дальше раскорячился Сидоркин. Читавший письмо боец, фамилию которого Волков не запомнил, только присел, упираясь одним коленом в снег. Другие, отставшие немного, еще бежали. Он увидел и зеленую ракету, медленно, косо взлетавшую позади, над траншеей. Махнув рукой, он вскочил, уже не сгибаясь, как бы нырнул в дымную, зловеще плотную тишину... Потом у ног зачернел длинный окоп. Угловатая каска, обсыпанные землей плечи солдата двигались там. Солдат вскинул голову и, наверное, лишь успел заметить русский автомат, брызнувший снопом искр. Стоны, бешеная ругань, выстрелы звучали кругом. Волков обернулся, увидел Шора, притиснутого к стене окопа грузным ефрейтором в русской солдатской шапке; ударом кулака Шор отбросил его и затем воткнул ему в живот штык. Блинов зубами дернул чеку, швырнул гранату в угол окопа.
И все затихло. А в низине трещали пулеметы, бежала цепь атакующих. Шор, жестко кривя рот, ощупывал бедро. Вата из брюк повисла клочьями.
Сидоркин без шапки, завернув рукава полушубка, перевязывал бойца, который утром читал письмо от жены. Две или три пули угодили ему в грудь, он даже не стонал, а только поводил мутными зрачками. От слипшихся пего-седых волос Сидоркина шел пар. Убитый Шором ефрейтор откинулся головой на соломенную калошу и еще вздрагивал, шевелился, трудно расставаясь с жизнью. Молоденький боец из пополнения тоже вздрагивал, глядя на него. Волкова немного подташнивало от пережитого волнения, от вида крови, забрызгавшей стенки окопа.
- Теперича, Мокей, домой поедешь, - говорил Сидоркин. - А как иначе? Отпуск будет.
- Ну и везучий ты, - сказал Шору Блинов. - Лупанул же фриц в упор из автомага.
Шор криво усмехнулся и скосил глаза на расщепленный приклад. Сидоркин, кончив бинтовать, подобрал упавшую с головы ефрейтора шапку и надел.
- Гляди, - сказал Блинов, - налезут вши.
- Так еще мои с ихними поборются, - без улыбки отозвался Сидоркин. - И меня есть не будут... Как, сержант, раненого в землянку?
- Да, да, - ответил Волков, наблюдая за ходом боя. - Конечно!
- Танки! - сдавленным голосом проговорил кто-то.
- Это ж танки? А, братцы?
Волков резко повернулся. От леса быстро двигались темные квадраты и словно пенили снег вокруг себя.
Лишь приглядевшись, Волков сообразил, что за танками бегут солдаты в белых маскировочных костюмах.
- Они и есть, - пробормотал Сидоркин. - Ах, язви их! Четыре, да еще рядом... Шесть.