- Мы уходим, - сказал Густав.
- Тогда я подам счет?
- Отправьте мне домой, - буркнул Тимме.
- Слушаюсь, ваша честь!
- Ну что ж, - проговорила Нонна. - Я развезу всех.
- Спасибо, - улыбнулась Паула. - Нам лучше ехать на автобусе.
- Зачем же? - быстро взглянув на Густава, проговорила Нонна. - Я отвезу. Будете целы. Не первый раз...
- Нет, нет, - возразила Паула. - Это далеко.
Кельнер проводил их до машины.
- Ты звони мне, - говорил Оскар, ища дверцу. - Я напишу это...Все умерли в огне, как нибелунги. Только я могу это написать. А Винер ни черта не напишет.
Он романтик. Да, крепко сегодня выпили.
Они распрощались, и Паула взяла Густава под локоть. Когда немного отошли, Густав спросил:
- Как тебе понравилась жена Тимме?
- Я видела, что ей понравился ты.
- Она же не в моем вкусе, - засмеялся Густав. - Кстати, я забыл спросить у Оскара номер телефона...
"Фиат" еще стоит, подожди секунду...
Он вернулся. В машине была какая-то возня. Через приоткрытую дверцу Густав увидел, что Нонна туфлей колотит Оскара и тот лишь руками старается закрыть голову.
- Импотент несчастный, - быстро выговаривала она. - Я тебе покажу, как смотреть на всяких шлюх...
Густав тихонько отошел.
- У них идет семейный разговор, - сказал он Пауле. - И я не рискнул мешать. "Наверное, - усмехнулся он про себя, вспомнив разговоры Оскара, любые теории можно понять, если знаешь, из чего они рождаются..."
- Проводи меня до автобуса, - сказала Паула.
- Только?.. Завтра у меня последний день отпуска.
- Уже поздно, Густав, - неопределенно сказала она. - Если захочется... напиши мне письмо.
XXIV
Автобус уехал, и Густав остался на набережной Роланд-Уфер. Здесь гуляло много людей, слышался в темноте игривый женский смех, приглушенный цокот каблуков, шелест юбок.
"Третий день отпуска кончился, - думал он, - и завтра уезжать. Я просто шляпа... А Оскару, видно, приходится носить рога".
Он подошел к парапету и облокотился, глядя на угольно-черную воду. С тихим плеском бились о гранит невидимые волны. Шпрее источала запахи сырого камня, мазута и фыркала, как старая рабочая лошадь.
Та река, где прошло детство, имеет особый, неповторимый шум, будто меряющий время жизни человека.
"Река и напоминает жизнь, - думал Густав. - Когда стремительно несется и подмывает берега, то в нее обрушивается много ила, мусора, но если запрудить, сделать течение слабым, то все обрастет гнилой болотной травой. Этого не хочет знать отец. К старости люди боятся перемен..."
В трех шагах остановилась девушка лет семнадцати У нее была плоская фигурка, сужавшееся к подбородку лицо, вздернутый носик. Бахрома платья на бедрах делала их шире, а туфли на высоком каблуке удлиняли ноги.
Она тоже глядела на реку. Затем взгляд скользнул по лицу унтер-офицера.
- Хороший вечерок, - сказал Густав.
- Д-а-а... - растягивая голосом звуки, согласилась она. - И уточнила: Если не прилетят самолеты.
Что-то неуловимое в ее тоне заставило Густава внимательнее посмотреть на нее.
- Ерунда... Самолеты не испортят вечер.
- Вы очень храбрый, наверное, - проговорила она.
- Постоянно храбрых людей, - усмехнулся ГуCTaBj - не бывает, как не бывает и законченных дураков. Решают все обстоятельства. У меня трехдневный отпуск. Два дня слушал нравоучения отца. Завтра ехать... Что же припомнить, когда буду снова на фронте? Лишь этот вечер, темную Шпрее и милые глаза незнакомой девушки.
Он инстинктивно нащупал точный ход. Ее глаза вспыхнули живым, откровенным сочувствием.
- И меня отец постоянно учит, будто я маленькая.
- Да, старики консервативны, - вздохнул Густав. - На старых чердаках всегда много хлама.
Она тихо рассмеялась. Напряженность первой встречи сразу исчезла. Густав придвинулся к ней.
- Мое имя Элона, - сказала она.
Через минуту они болтали, точно давние знакомые.
Элона объяснила, что возвращается из спортзала и учится в театральной школе, а отец у нее чиновник министерства пропаганды. Густав рассказывал фронтовые анекдоты, которые смешили ее до слез.
- Мне давно хотелось познакомиться с настоящим фронтовиком, - заметила она. - Жаль, уедете.
- Опять в Россию, - подтвердил Густав. - И у нас еще целый вечер.
- Это и много и мало, - проговорила Элона. - Отец никак не хочет понять, что теперь другой век.
- М-да, - неопределенно сказал Густав, разглядывая ее шею. - На фронте иногда час равен целой жизни.
Ничего нельзя терять. Жизнь ведь измеряется не годами, а теми ощущениями, которые испытываешь. Само по себе время ничего не стоит.