Луч осеннего солнца падал через окно и будто шевелил седые, мягкие волосы Гавриловны. Лицо ее оставалось затененным, а волосы, ярко освещенные, напоминали созревший полевой одуванчик, у которого ветер еще не разметал нежную красоту. Бывает и у одуванчика, и у других цветов зеленая молодость, но люди ценят их зрелую красоту, возникающую перед увяданием, Такой сейчас казалась ей нянька. Марго почемуто вспомнила рассказ отца, как в одном африканском племени считают красивыми только женщин, умудренных большим опытом, а не юных девушек. И тогда юна восприняла это как нелепость, оттого что старость представлялась безобразной. Но теперь думала, что любой возраст имеет свою меру красоты. Нянька вдруг стала рассказывать о молодости, о том, как любила. И, слушая, Марго видела ее не увядшей с отечным лицом старухой, а девушкой с льняными косами, бойким взглядом. И она видела, как эту девушку засватал сын богатого лавочника и увез в город и как она встретила студента, потом сбежала от мужа к нему в одном платье.
- И ничего не было у него, - говорила нянька, - кроме револьвера да банта красного. И жили мы так:
газетку постелим на полу, и все. Стихи он читал мне, когда хлеба не было. Потом гражданская война началась. Вот и ждала его. Теперь знаю, что давно нет, а все опять жду...
Эти вдруг ожившие перед глазами образы взволновали Марго. И в суховатом тоне Гавриловны слышалась ей уверенность человека нашедшего истинную радость в той короткой любви, осветившей и все последующие годы. Давно нет студента, уж истлели где-то кости, многое переменилось на земле, и люди стали другими, а образ любимого хранит сердце женщины. И еще одна мысль возникла у Марго: "Что же такое красота и что любовь? Где связь этих понятий? Или, как в хорошей музыке, есть общая гармония? Здесь и таится обновляющая сила жизни... Но в этом и жестокий трагизм одиночества. Будто давно отзвучал аккорд и нет рядом инструмента, а человек явственно слышит его щемящее эхо".
- Заговорилась я с тобой, - вздохнула Гавриловна. - Чего-то память разворошило... Ты ешь, ешь!
- Я ем... Вкусные оладьи, - сказала Марго.
А думалось ей уже об ином. Еще маленькой она бессознательно хотела всем нравиться. И мальчишки наперебой пытались как-то доказать свое расположение.
Только Сережка Волков относился к ней с подчеркнутой неприязнью. Это смешило ее, потом заставило чаще думать о нем, вести лукавую игру. Если бы он сдался, то, наверное, она больше и не думала о нем. Но Волков упрямо не сдавался. Ей хотелось чаще видеть его, чтобы продолжить необъявленный поединок. И она сама не понимала, что за этой борьбой скрывается и растет в ней какое-то радостно-тревожное чувство...
"Где теперь Сережка?" - думала она.
Нянька глядела на нее, и в блеклых глазах теплилась грусть любящей матери.
Выбежав из дома, Марго увидела ждавших ее у скверика подружек.
- Ой, знаешь! - заговорила Наташа, делая испуганные глаза и широко открывая свой большой рот. - Знаешь?.. Ленка влюбилась...
Леночка укоризненно поджала губы. Ее серые глаза выражали какое-то немое страдание.
- Знаешь, - продолжала Наташа, - мы еще спали, а она уже в госпиталь ходила. К тому лейтенанту без ног. Ты письмо его Ганночке писала, а Ленка...
- Да ты, - перебила ее Леночка, судорожно дернув головой, - как ты можешь? Он вчера сказал... какое-то предчувствие у него, что не увидит Ганночку... И просил писать письма ей веселые... будто от него.
- Ну и что? - спросила Марго.
- Умер на рассвете.
Сердце Марго вдруг застыло холодным комком. Она вспомнила, что испытывала, проснувшись, когда, наверное, и умирал молодой лейтенант.
- Пошли, - строго добавила Леночка. - Опоздаем...
Улица возле консерватории была перекрыта. Студенты разных курсов собрались тут, как бы ожидая чего-то.
- Отойдите, ребятки, - уговаривал их милиционер. - Подале отойдите. Кино, что ли?
Из ворот соседнего дома глазели любопытные мальчишки. У грузовика несколько рабочих в брезентовых, испачканных кирпичной пылью спецовках жадно дымили цигарками. Угол старинного здания консерватории обвалился. А внизу, на груде кирпича, стояли трое военных.
- Э-э, - протянула Наташа. - Это бомбой, да?
- Одна бомба не взорвалась, - пояснил кто-то. - И вообще нас хотят эвакуировать.
- Куда?
- В Сибирь, - буркнул хмурый студент, державший футляр габоя на плече, как винтовку. - Отгрузят малой скоростью.
- Кто хочет, пусть удирает, - сказала Марго.
- Интересная формулировочка, - произнес другой, черноволосый студент. Заметьте, не эвакуируются, а удирают. Все, оказывается, удирают?
- Ты не придирайся, - взмахнула руками Наташа. - Как не стыдно! Ничего такого она и не говорила!
Марго знала это скрыто живущее в подруге чувство справедливости. И хотя Наташа более всего не любила ссор, но если где-то видела несправедливость, то, забывая о своей прирожденной рассудительности, бросалась на защиту обиженного.
- Почему же? - упрямо возразила Марго. - Это как раз я говорила!
- Вот, - сказал студент. - Галицына хочет остаться. С немцами еще романы крутить...
- Брось эту демагогию! - зарокотал басом студентвокалист. - Я тоже не еду, я иду в райком.
- Ходили, - произнес кто-то. - Не берут на фронт.
- Как это не берут, если пойдем добровольцами?
- Медиков берут и техников, а нам говорят: учитесь еще, потом сейте доброе, вечное...
- Тихо! - крикнул милиционер. - Вот народ...
Двое военных бежали по улице к грузовику, а третий куда-то исчез. Медленно затих шум голосов, и было слышно, как переговариваются рабочие.
- Прямо на бомбу лег... Он ее, голубушку, теперь как боязливую куму щупает...
А Москва шумела привычной, будничной жизнью.
Где-то на Арбате позванивали трамваи. Спешившие куДа-то люди подходили, узнавали, отчего перекрыта улица, и торопливо заворачивали в переулок. Из окна соседнего дома высунулась женщина.
- Нюрка! - позвала она.
Рыжеволосая девчонка лет одиннадцати юркнула было в подворотню.
- Видела, видела! - крикнула женщина. - Погоди,
явится отец!..
- Тут бомба, - отозвалась Нюрка.
- А что?.. Невидаль какая! А в ларьке, говорят, муку по карточкам дают. Беги скорей!
- Ладно, - вздохнула девчонка, - иду.
- Эх язви! - пробормотал милиционер. - Вот народ...