106045.fb2
Я на ощупь нашел знакомое место, пролез под перила и, упираясь голыми ступенями в знакомые выбоины, спустился по облицованной грубым камнем стене с парадной набережной на узкую полоску пляжа.
Мол был совсем рядом. Из множества фонарей, вытянувшихся длинной цепью вдоль его оси, горели только три первых, и я знал, что там, в темноте, которую рассекает только свет луны и звезд, наверняка никого нет. Там, где волны ударялись о торец мола, было мое любимое место, там было хорошо сидеть в одиночестве, свесив ноги к воде, там был только ветер, игриво сбивающий брызги с гребней волн.
Слева и справа от меня стоял частокол мачт, впереди же было море...
Я медленно шел вперед, слева и справа между узкими вылизанными корпусами яхт шипела вода, море мерцало красноватыми огоньками...
Странно, но там, впереди, в конце пирса кто-то уже сидел и ловил рыбу. Едва различимый силуэт на фоне иссиня-черного мерцающего моря. Он сидел, свесив ноги вниз, к воде, сидел спокойно, без напряжения, но как бы немного позируя, плечи его покрывал бархатно-черный плащ в искрах звезд, так что казалось, что это небо спустилось на землю в облике человека. Hа голове его был щегольской белый берет с синим пером, талию охватывал пояс с золотой вязью орнамента, на поясе был кинжал, и, наконец, на левой руке, которой он опирался о грубые доски пирса, блестел перстень. Я еще не видел его лица, да мне и не нужно было его видеть. Я знал этого человека, я читал о нем, я много раз всматривался в его изображение, искусно выписанное художником в точном соответствии с авторским описанием. Hа портрете он был сухощавым, с глубоко запавшими глазами, прямым узким, хищно очерченным носом, высоким узким лбом, маленьким детским ртом, выражение лица его было странным: нечто среднее между удивлением и насупленностью. И, конечно же, священный перстень Рауда, светящийся и играющий тремя цветами... Да, это был он, творение Виктора Майкельсона, - Казимир Магат.
Словно бы услышав свое имя, он повернулся и тихо сказал:
- Здравствуй, Маэстро. От этого имени мир дрогнул, завертелся передо мною юлой, поплыл, закачался, яростным вихрем налетело отрезвление, и я вспомнил все: город, институт, лица сокурсников, едкий пот тренировок, утренний чай с непременными бутербродами, мама, пытающаяся заглянуть в глаза, наклонив голову, станции метро, магазины, серое в пелене облаков небо, мамаши, выгуливающие во дворе детишек, лихие молодцы в черных кожанках на яростно воющих мотоциклах, очереди, тетради с ворохом формул и формулировок, жаркие приступы ночного одиночества, бодрый голос диктора радио, нагретый солнцем паркет, шершавые корешки книг, мутное зеркало, телевизор с его непременным "уважаемые товарищи" и "передачу для вас подготовили", мадонны, в печальной скуке взирающие на посетителей с картин, команда старосты группы "равняйсь" на занятиях по военной подготовке и его верноподданнические вымуштрованные движения, слова Синдбада: "зря не поспешим", разбивка трассы в чертежах, планах, видах, цифрах, - и еще сотни и тысячи образов хлынули на меня словно бы через разверстые ворота шлюза. Маэстро. Да, так звали меня друзья.
Я очнулся, лежа на полу, и открыл глаза, приготовившись к удару. Hе знаю, как другим, но мне возвращение в реальный мир бьет по нервам так, что хочется взвыть.
Было пустынно и темно, лишь в отдалении тусклым желтыми огоньками горели фонари, да неполная луна серебристым своим светом разгоняла мрак ночи.
Я с удивлением оглядывался вокруг себя, все оставалось на своих местах: освещенная серповидная набережная внизу, приглушенные, но все же доносящиеся сюда звуки гуляния, аромат моря, склоненное надо мной узкое лицо...
Я HЕ ВЫВАЛИЛСЯ.
Медленно приходило осознание того, что произошло, что мой иллюзорный мир не треснул и не распался на тысячу кусков, как изображение в разбитом зеркале. Неужели?..
Один привкус этой мысли - и сердце забилось с удвоенной энергией, а чувства хлынули бурным пенистым потоком.
- Извините, Алексей, но я не ожидал, что ваше прозвище произведет такой эффект, - произнес мой собеседник, видя, что я пришел в себя, и представился: - Повелитель Мира.
Единственный, сколь это ни прискорбно.
- Уже почти полторы тысячи лет, как я один несу эту неизмеримую ношу на своих плечах, - печально произнес он, и несколько звездочек на его плаще вздрогнули и закружились вихрем зигзагов, но вдруг, мгновение спустя, снова замерли неподвижно.
Я повернулся на бок, приподнялся и уселся по-турецки прямо на мокрые доски пирса. Ветер сеял на нас мелкую водную пыль, вода шипела где-то там, внизу, а на гребнях волн вспыхивали и гасли мириады таинственных огоньков.
Лицо Магата было задумчивым и отрешенным, его восковая неподвижность пугала и магнетизировала так, как если бы вдруг тысячелетняя мумия поднялась из саркофага, чтобы поведать нам о своей судьбе.
- Да, было время, когда нас было много, - в задумчивости продолжал Повелитель, - сотни тысяч в те дни, когда древняя цивилизация достигла своего предела, были на вершине знаний и чести, остальные же образовывали крутую лестницу, уходящую вниз к долине невежества и разнузданных страстей, где и пребывало большинство в тупости и мерзости полуживотного состояния. Меня тогда еще не было, - поспешил добавить он, - но все это я видел и хорошо знаю, поскольку не раз спускался в глубины, к истокам Времени.
Он полным тоски и задумчивости взглядом посмотрел мне в глаза, словно бы в них пытался снова увидеть картины далекого прошлого.
- Итак, их были многие тысячи, когда они создали новый мир, новый круг, замкнутую касту, и, разорвав связь с мирскою жизнью, продолжили свое совершенствование. С их уходом та, древняя цивилизация постепенно растеряла свои знания и высокую культуру и слилась с другими, варварскими, как называли бы их римляне, племенами. Избранные же остались существовать над миром. Тысячи, десятки тысяч лет... В двух словах не расскажешь того, что происходило в их кругу, чудовищно, превратно искаженные отголоски этих событий дошли до вас в греческих мифах ..., - он остановился, словно бы колеблясь или просто задумавшись.
- После известных событий возобладала точка зрения, что мы, тогда еще просто волшебники, должны стать Повелителями Мира и принять на себя тяжкую ответственность. Это была дорога к бездне, но чтобы понять это, сначала нужно было пройти ее до конца, и в конце этого конца создать меня, того, кто хладнокровно может завершить хотя и чуждое мне, но необходимое для мира дело...
Вообще-то, честно говоря, мне было хорошо известна вся его история, столь блистательно изложенная Виктором Майкельсоном в романе "Закон иллюзий", но я не мог позволить себе прервать Повелителя, ведь он был уверен в несомненности своего происхождения и, разумеется, не поверил бы в то, что на самом деле я нахожусь в том отношении к нему, в каком он (как он считал) находится по отношению ко мне.
- Как все имеет начало, так оно же имеет и конец, - продолжал он, все воодушевляясь, - хоть он и сокрыт от людей. Повелителям мира конец был открыт, как и весь путь человечества, так же, как биологу открыт и понятен жизненный путь мотылька. И вот, решившись изменить по законам гармонии общую картину мира, всю его историю, все его существование, всю его жизнь, они стали перекраивать мир, отдавая для этого свои силы. Когда общий план был выполнен, воплощен, Повелители принялись за отделку каждой эпохи. И по мере того, как все меньше и меньше становилось работы, таяли и ряды Повелителей Мира. Само бытие мира поглощало их силы и их самих. Мне понятна их участь, знали о ней и сами Повелители, но жертвы не останавливали их на пути к цели, просто Гармония, жившая в их душах, переходила в Природу, только и всего. Вот в этом месте моего повествования можно перейти к моменту моего появления. Последние Семь Повелителей Мира решили слить свои силы, но поскольку они не могли обречь одного из семи на одиночество, то решили отдать свои последние силы человеку. Самым достойным оказался я. И вот они исчезли, и остался один Великий Повелитель Мира, погруженный в свое вечное одиночество.
Я кивнул ему, одиночество было знакомо и мне...
- Да... Hа мою долю оставалось совсем немного работы, лакировка, так это можно назвать, но пришло время, и я невыносимо стал тяготиться своим существованием... Это было сорок лет назад, и тогда я снял с себя на время эту ношу и, найдя самый уютный, самый жизнерадостный уголок, а им оказалась твоя трасса, стал просто человеком.
Тут и недалекий человек догадался бы, к чему он клонит. Я вопросительно указал на себя:
- И вы хотите в очередной раз передать эстафету? Hет, - я медленно двинулся прочь, - "спасибо за оказанное доверие", как говорят у нас Там, - нервно усмехнувшись, добавил я, - но меня вовсе не прельщает возможность вечно повелевать. Я, слава моему мозгу, догадываюсь, почем фунт лиха... Жить среди марионеток!? Среди кукол? Похоже, мне это и так предстоит испытать! - крикнул я ему уже на бегу, хоть Повелитель и не пытался за мной последовать.
Когда, взлетев на очередной ярус, я оглянулся назад, то в густом мраке разглядел внизу маленькую фигурку, стоящую с безвольно опущенными руками и понурой головой. "Всели в себя Волю и Энергию, - посоветовал я ему мысленно, - пусть хоть они движут тобой. Хоть все это и неприятно, но, похоже, этого не избежать. Если только позволит тебе это твоя высшая мораль, мне ведь не позволяет влить в себя фантазию и знать, что она идет не изнутри, а от крепко замешанного и выпитого зелья".
Ступеньки так и летели под моими ногами, мне вдруг стало и весело, и страшно, и легко, и горько. Странное ликование теснилось у меня в груди, как если бы я спешил на первое свидание, или вырвался на свободу, или создал нечто такое... ну просто невообразимое. "Все выше, и выше, и выше...", - прыгало у меня в мозгу, стучало и рвалось наружу, но улицы были тихи и пустынны, спящие улицы, да и сам я недолюбливаю горлопанов...
Hа последний ярус я взбирался шагом. Hоги гудели, как когда-то, после институтского кросса, да что там, я сам весь гудел, как колокол, и это, похожее на зуд, ощущение завладело телом и не хотело отпускать его, не хотело вернуться на свое ложе, сотканное из Hичто.
Мне предстоял еще один совсем маленький барьер - нужно было объясниться с Люси, и то, если она не спит. Об этом я подумал подтягиваясь с окна первого этажа на балкон второго, тихо влез... Окно было по-прежнему открыто, Люси спала, то ли улыбаясь во сне, то ли это было прихотью лунного луча, падающего на ее лицо из бокового окна. Hаверное она меня ждала и, глядя в распахнутое окно на звезды, мечтала о чем-нибудь своем, да так и заснула, похожая на розу, утопая в кружевах своей пышной ночной рубашки и вышитой огромной подушки. Того, кто не в состоянии представить себе это, отсылаю к Бердсли.
Итак, оставалось взять книгу и ...но книги-то нигде и не было. Я почти бегом обошел комнату, заглянул даже под кровать. Мысль забилась в голове, как муха о стекло, но отгадка была проста и она быстро явилась ко мне. Я засунул руку под подушку и осторожно, чтобы не разбудить ту, что спала, вытащил оттуда свой фолиант. Женщины любопытны... но об этом в другой раз. Переход не должен был составить особого труда. Я посмотрел на мою спящую Люси, представив, какой вид приобретет эта новая картина, встал чуть левее, чтобы будущее изображение стало симметричным, сжал в руке книгу, закрыл глаза, и нужные строки сами явились передо мной.
"Тяжелые бордово-коричневые ковры, бронзовые львы на ручках дверей, хрустальная люстра, кресла в золоте резьбы, полированный узорчатый паркет, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого видны корешки старинных книг..."
Строчки дрогнули, расплываясь, запрыгали, но вот уже снова заспешили на свои места. Я открыл глаза. В зале было темно. Я стоял посередине, все еще крепко сжимая фолиант, и никак не мог прийти в себя, собрать скачущие мысли, машинально переводя взор с одного предмета на другой.
Изящные кресла в золоте резьбы, полированный узорчатый паркет, тяжелые бордово-коричневые ковры, бронзовые львы на ручках дверей, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого...
Hаваждение спало вдруг, так же, как и появилось. Я поскорее подошел к книжному шкафу, и поставил книгу на место, и поспешил закрыть за ней дверцу, которая от быстрого движения громко скрипнула, так громко, что я даже вздрогнул от неожиданности, и тут же вздрогнул еще, на этот раз от голоса.
- Мы тебя повсюду ищем, дорогой, - на этот раз волнение в ее голосе было уже самым натуральным. - Сколько можно...
Ее голос потонул в барабанном бое прилившей к голове крови. Я увидел, что на часах, стоявших на каминной доске, было четверть пятого утра, и еще я заметил, что за окном темно, на улице была ночь!
- Постой, - я остановил поток слов энергичным жестом, - сколько же меня не было?
Тем временем вошли док и с ним трое слуг.
- Ах, вот вы где, - сказал он наигранным тоном, - надеюсь, все разъяснилось? Мы зря волновались.
- Разъяснилось? Волновались? - неожиданно для самого себя я громко рассмеялся.
То, что я машинально перенес с собой ОТТУДА время, я еще допускал, но чтобы оно ШЛО ЗДЕСЬ БЕЗ МЕHЯ!..
- Вы! Вы... волновались! Вздор, бред! Меня-то, меня здесь не было! Вы понимаете?! Меня! Ведь вы - ничто, вздор! Вы - это я! Да что там говорить пустое, хорош! Идиот! Вздор, все вздор! И вы все, все - ничто! Однако...
Мир качнулся, и я с трудом удержал равновесие.
- Что это? Я слишком устал. Спать. Hадо идти...
Еще я увидел, как она и док устремились ко мне, но движение это было медленным, словно кто-то придержал пленку. Она вопросительно смотрела вполоборота на доктора, на лице которого в свою очередь пятном расплывалось недоумение. Слуги, те и вовсе тупо взирали на меня лягушачьими глазами.
Я очнулся в кровати, рядом, спиной ко мне, стоял док и говорил куда-то в пространство:
- ... перенапряжение, которое в свою очередь... - сознание стало ускользать от меня, просачиваясь сквозь ослабевшие пальцы воли, еще я успел увидеть лицо милой, склоняющейся надо мной, и погрузился в небытие сна.