Я проснулся от прямых лучей солнца, попавших мне в глаза, через щель между шторами. Было тихо-тихо, как-то по особенному, даже казалось, что предметы своими причудливо-совершенными формами, колдовством, передаваемым от поколения к поколению, притянули к себе, словно магнитом, все шорохи, стуки, скрипы, жужжания, щелчки, вой и шелест, которыми обычно наполнено жилище человека.
- Ты проснулся, - полуутвердительно-полувопросительно произнесла моя милая Агата, входя в спальню, и улыбнулась, едва встретились наши взгляды. Шелест ее белого кружевного наряда, то ли платья, то ли пеньюара, и ее голос были первыми услышанными мной этим утром звуками, а вслед за ними медленно стали проявляться остальные.
- Я видел странный сон. Я - горожанин, живу в огромном блочном доме, обшарпанном и тесном, а окна выходят в прямоугольный двор, похожий на плац.
- Замечательно, ты совсем выздоровел.
- Как наш пациент? - произнес незаметно появившийся доктор, говоривший, как и всегда, на странном врачебном жаргоне, - ему несомненно лучше. Дайте-ка, моя дорогая, разрешите, в сторонку, я посмотрю, как он...
Доктор достает стетоскоп, и я покорно начинаю стягивать рубашку пижамы. Здесь, как и везде, тоже лучше не спорить с докторами.
- Я, с вашего разрешения, удалюсь, - вдруг смутившись, говорит моя милая. - Что ему можно на завтрак?
- Что можно? Все можно, - напевает себе под нос доктор, помогая мне снять рубашку, и, спохватившись, кричит вдогонку: - все, кроме острого!
Hо не знаю, услышит ли его голос моя благоверная, слишком стремителен ее шаг.
Все еще не удовлетворенный осмотром, док начинает меня выстукивать. Я смеюсь, потому что это щекотно, и тогда он с видимой неохотой и тщательно скрываемым удовлетворением соглашается со мной в том, что я совершенно здоров.
- Одевайтесь, батенька. Завтрак в двенадцать, - напоминает он.
- После сыграем в шахматы? - предлагаю ему я.
- Возможно.
Он, к сожалению или наконец, уходит, я сажусь на край кровати, пытаясь разобраться в своих прыгающих чувствах. Лишь одно я знаю твердо - день будет прекрасным.
* * *
В парке еще свежо, роса лежит на траве и цветах, снизу, по ногам тянет холодком, но сверху уже печет солнце, на небе ни облачка, день будет ясным и жарким, о чем можно судить по неподвижности воздуха. Букашки скопом летают над кустами, другие копошатся у ног, словно бы торопясь обделать свои дела до полуденной жары, но я-то знаю, что им ни к чему торопиться, что это мне только кажется, что они торопятся, на самом деле их суетливая жизнь не замрет даже под самыми палящими лучами. Кому и надо поторопиться, так это мне, если я хочу нагулять основательный аппетит перед завтраком и наконец-то обойти ландшафтную часть парка, осмотреть все ее красоты и успеть вернуться к двенадцати - времени завтрака.
Hадо сказать, что этот парк похож на шкатулку с секретом, у него два лица, с регулярной стороны деревья, подстриженные по одной высоте гладкой стеной, тоже кажутся регулярно-правильными, но стоит войти под их кроны, как мир волшебно изменяется, от прямых углов и ровных округлостей к изысканно-изломанной геометрии хаотично стоящих деревьев, меж которыми прихотливо вьется тропинка, то спускаясь в низину, то карабкаясь вверх по склону зеленого холма. Солнечные поляны, как драгоценный камень в оправе леса, порхающие, щебечущие птицы, паутинки, светящиеся в случайных лучах солнца, стройные стебли камыша, даже в безветрии монотонно покачивающиеся над гладью пруда. Так и хочется раздеться и осторожно, не поднимая муть со дна, войти в теплую прозрачную воду...
Hо я спешу, вернее, заставляю себя спешить, мне хочется, воспользовавшись предоставленным мне одиночеством, обозреть этот рафинированный лесной мир, но он не разделяет моего оптимизма и, видимо, уже посмеивается над моей самоуверенностью.
Я остановился. Только что мне казалось, что пруд с плотиной и небольшим водопадом должен открыться моему взору, стоит миновать очередной холм, но вот я уже на вершине, а внизу только ровная зелень деревьев да взявшийся неизвестно откуда дуб стоит передо мной во всем могуществе приземистого узловатого ствола, похожий в своей величавости на несокрушимого викинга.
Я обошел его кругом и повернул обратно, торопясь выйти на знакомую мне тропу и усомнившись в душе, что мне удастся осуществить свое желание и "объять необъятное". Деревья, как и прежде, почтительно, с галантностью придворных расступались передо мной и дисциплинированными солдатами смыкались за моей спиной, отгораживая от меня все, что находилось за пределами тридцати-сорока шагов, тропа вилась ужом, но все же вывела меня на одну из боковых аллей.
Брегет показывал, что торопливого времени осталось слишком мало для новой попытки, и я в душе был рад тому, что больше не надо торопиться, а можно просто погулять по знакомым геометрически правильным аллеям, по тенистым аркадам, полюбоваться явившейся вдруг белкой или ящерицей и, покорившись размеренному ритму обступающих деревьев, мерно обдумывать неторопливо появляющиеся в парадных одеждах мысли.
Я присел на низкое ограждение маленького фонтана, меланхоличным взором скользя по дорожке парка до моста, пересекающего миниатюрный канал, и обратно, мысль, без усилия, легко оторвавшись от бренного тела, поднялась к самым облакам...
Я судорожно очнулся от дремы. Всему виной - муха. Она села мне на лицо, я мотнул головой, потерял равновесие и чуть было не свалился в фонтан.
Сначала, еще не вполне соображая, я окинул взглядом все вокруг, а это был по-прежнему полнокровный солнечный день, слепяще-праздничный.
И тут я вспомнил! Вскочив, я нервно зашагал по скрипящей песчаной дорожке. С места в карьер пущенная мысль, не останавливаясь на странных прихотях памяти, влетела в хлесткие заросли догадок и гипотез, но через мгновение, ведомая опытной рукой, выскочила на вольный простор. Сначала бег ее был тяжел, но через некоторое время ей удалось достичь привычного темпа.
Hо хватит аллегорий, а то можно увязнуть в их сладком сиропе. Долгие годы я учился отключаться на трассе от себя обыденного, искусству напрочь забывать ТУ, другую жизнь. Это было необходимо, это были азы, которые должен был постигнуть каждый трассер. Новичка легко выбивает с трассы первое же сильное воспоминание, поэтому у хорошего трассера от реального мира остаются только смутные тени, неясные образы, кажущиеся далеким чужим прошлым. И теперь годами отработанное умение мешало мне сосредоточится, то и дело зажигая ненужную, устаревшую надпись: "опасность". Hе знаю почему, но я вдруг вспомнил о погибшей группе Черного Рыцаря, вспомнил, как Дирижер, тогдашний магистр, говорил после известия об очередном трупе:
- ...они думали о чем угодно: о развлечениях, славе, превосходстве над другими, счастье. Они не думали, что это может быть и Смерть, они не думали, что это может быть и увечье, и что остаток жизни придется провести в микроскопическом ограниченном мире стен, закрытых дверей, окон, радио, таблеток, полубреда и боли.
Эти слова прозвучали во мне гулко, как в пустом храме. Страха не было, но и ощущения звенящей радости, как тогда в ночном городе, после разговора с Повелителем Мира, не появилось. Странное искушение, не думать о выходе из петли вовсе, вдруг поднялось из потемков души. Ведь, в самом деле, если до сих пор весь мой опыт говорил о том, что самый смысл мое существование имеет тогда и только тогда, когда я живу для других, то сегодня ситуация кардинально изменилась. Теперь окружающий мир существует для меня, и только потому сам имеет смысл, целостность, гармонию и еще черт да бог знают что, только потому, что существую Я.
Итак, теперь есть выбор, и хоть я порожден другим миром, и хоть я создал этот по его подобию, и посему он тоже может попытаться подчинить меня себе и для этого у него есть много: слова и их смысловое поле, предметы обихода, общество людей, какими бы незамысловатыми они ни были, - но теперь, если я решу вопрос в свою пользу, я могу потягаться с ним, переменить его, от самых корней до вершин, я ведь знаю, что придает смысл человеческому существованию, и потому могу перевернуть все с ног на голову и заставить реку жизни потечь вспять, пусть в противоестественном ТАМ, но возможном ЗДЕСЬ направлении. Отныне все зависит только от меня.
Я остановился, наткнувшись на преграду на моем пути и, невольно оставив на время свои мысли, посмотрел вперед.
Я стоял у фонтана, упершись в теплый ноздреватый камень, а прямо передо мной могучий Посейдон правил одной рукой своей колесницей из полуконей-полурыб, другой сжимая огромный трезубец. Мириады струй окружали Владыку Вод со всех сторон, солнце наполняло их светом, претендуя на первенство, и оттого эта взлетающая вода казалась искрами, потоком сгущенного света, цветком из тысячи нитей, пузырящихся, встретившись с поверхностью пруда.
Посейдон повелевал, и я повелевал. Он мчался в неведомые дали и одновременно стоял на месте. Как и я. По его лицу можно было прочесть, что он мудр, мускулистый торс говорил о его огромной силе, а трезубец - о власти, но в голове его не было ни одной мысли, каменные мышцы не могли бы сдвинуть его хотя бы на дюйм, а трезубец - пустая игрушка.
Итак, я в петле. Я миновал свой Рубикон, за которым кончается игра и начинается иная жизнь, по своим законам с новыми целями и смыслом. "Мир, создаваемый творцом, петлей смыкается вокруг него, и тогда узнает творец, ЧТО он создал", - так сказано у Экс-Со-Ката.
"Чтобы оценить музыку, надо ее послушать, чтобы оценить мир - нужно в нем пожить", - сказано у него же, но только сейчас до меня дошел истинный смысл этого банального, на первый взгляд, высказывания. Одно дело, когда ты приходишь на трассу, как в луна-парк, другое - когда ты остаешься в ней жить...
Где-то в отдалении ударили часы и напомнили мне о близкой трапезе. Было полдвенадцатого.
Я заторопился к дворцу. Стремительно миновал мост Поцелуев, прошел вдоль северного крыла дворца, взлетел по боковой лестнице на второй этаж, и анфилада комнат слилась для меня в ритмичное мелькание дверных проемов. Задумавшись, я пребольно задел локтем о бронзовую рукоять и, потирая ушибленное место, вдруг услышал звуки, на которые еще секунду назад не обращал внимания.
Торопливо подойдя к ближайшему окну, я выглянул во двор и изумленно замер.
Передо мной, внизу, вдоль дворца двигалась необычная процессия, показавшаяся любому на моем месте просто шествием карнавальных масок, но я сразу понял, что это были ОHИ. Стихии, Боги, Повелители наших душ, превосходно знакомые каждому трассеру по "Глобалистику".
Впереди решительно шествовал гигант в алом сверкающем плаще, за ним не менее могучий гигант в мундире, при шпаге и с надменно холодным лицом, беседовавший со своей спутницей - вульгарно одетой особой, похожей отчасти на публичную девку, отчасти на едва проснувшуюся богиню, беспрестанно потягивающуюся, как кошка, поигрывающую глазами, веером, изгибающуюся обширным бюстом, нагло смеющуюся, с распущенными колышущимися волнистыми светлыми волосами. За ними шла стройная гордая женщина в скромном длинном белом платье, перевязанном алмазным поясом, и вела, учтиво и ласково, взъерошенную старуху с горящими глазами в наряде из сотен лоскутов, босую, горбатую, с угловатыми резкими движениями и хриплым низким голосом. Когда ее случайный недобрый взгляд упал на меня, я инстинктивно отпрянул от окна и еще долго не мог прийти в себя.
Воля, Принципиальность и Беспринципность, Любовь и Ненависть - вот кто были эти фигуры. За ними шли остальные: Совесть и Эгоизм, Добродушие и Злоба, Разум под руку с Глупостью, жизнелюбивая Сила, тащившая за собой апатичную Слабость, цепляющуюся за нее изогнутой клюкой. Последним шествовал Страх, зловеще-мрачный, глядящий дикими вращающимися глазами из-под сросшихся нависших бровей.