Золотинка напрасно перерыла сундук, обнаружив в нем множество милых вещичек, которые нисколько не заменяли главного: ленты, кружева (их еще надобно было подшивать!) тончайшие шелковые чулки, подвязки и пару прелестных крошечных башмачков на ножку Нуты — Золотинка могла бы их надеть разве на палец.
То начальственное лицо, которое так трогательно позаботилось о пленнице, не видело, может статься, большой разницы между Нутой и Золотинкой, смиренно полагая, что это все женщины.
Между тем тюремщики тревожно скреблись под дверью и, перемежая просьбы угрозами, решительно умоляли сударыню волшебницу поспешить с переодеванием. В противном случае, впадали они в отчаяние, взломаем дверь ни на что не смотря! Последние уточнение можно было бы понимать, как уступку учтивости, но Золотинка разумела его иначе, то есть совершенно правильно, — как угрозу, и потому действительно торопилась.
Пугливо оглядываясь, она стащила с себя все, что было мокрого, оставила только тяжело скользящую по груди цепь Сорокона и, не найдя в сундуке никакого белья, всунулась голышом в жесткое, ставшее колом платье, оцарапавшись при этом второпях о какие-то загадочные пружины. Платье она перевязала крест-накрест лентами, чтобы корсаж не сползал вперед, а оставшиеся в тылу бреши прикрыла коротким Буяновым плащом. Скоморошьи штаны и куртку, мокрые Лепелевы башмаки она расположила подле огня, подвинув котелок с кашей, и впустила истомившуюся в дурных предчувствиях стражу:
— Охраняйте!
Тюремщики дико озирали парящие над котелком штаны и перебирали глазами Золотинкино оснащение.
— Я буду спать, — сказала она, не обращая внимание на ошалелое состояние стражи. — Прошлой ночью медведь мне спать не давал, теперь вы галдеть будете. Этого еще не хватало. Садитесь вокруг и следите, чтобы я не взлетела. Как почудится, что колышусь вместе с лавкой, будите. Лучше уж сразу разбудить, чем ловить потом по всей караульне. Вот так. Стерегите.
Теперь можно было не опасаться, что бездельники заболтаются у огня, оставив ее без присмотра, когда станет подбираться какая-нибудь подпущенная Рукосилом тварь. Под наблюдением стражников Золотинка устроилась на составленных вместе лавках, повертелась, чтобы вытолкать из-под спины невесть как запавший туда кошель с хотенчиком, сонно попросила укрыть ей босые ноги и, когда уже смежила веки, пробормотала, смутно себя понимая:
— Смотрите, чтобы не сгорела куртка. Помешивайте! — вспомнила она тут еще кашу, которую ротозеи как раз и прошляпят! — Помешивайте… — повторила она замирающими губами, потому что есть хотела немногим меньше, чем спать… и однако, заснула.
Заснула, опустошенная душой так, что не на чем было задержаться бессонным мыслям.
За решетчатыми окнами караульни мотались факельные огни, слышался говор грузчиков, которые таскали и скидывали тяжести, стучали колеса, фыркала, осаженная вдруг лошадь. Рук не хватало, час от часу караул расходился по нарядам и к полуночи мирный сон Золотинки охраняли всего только двое. Огонь в очаге припал, озаряя тусклым светом пересохшие мятые штаны, что так и висели на ратовище копья; безобразные тени штанов терялись в пустоте помещения, слишком обширного для жавшихся к очагу людей. За толстыми столбами сводов, по углам, по всем затерянным во мраке окраинам залегла, пробравшись со двора, ночь. Людям оставался только очаг, где бодрствовали, не выпуская из подозрения темноту, двое вооруженных кольчужников и ворочалась, не просыпаясь, девушка с восковым от усталости и долгого пребывания в подземельях лицом; на гривке ее золотых волос рассыпались, завораживая сторожей, всполохи искр…
— Что? — очнулась вдруг Золотинка. — Рукосил? Юлий? Где?
Притихшие, как дети, тюремщики глядели в наполненную шорохом темноту, спросонья трудно было признать их изъеденные тенями лица. Старший, обрюзглый хитрован, оглянулся, не доверяя, в сущности, ни пленнице своей, ни этим невнятным, зловещим шорохам. Но пленница была ему все ж таки ближе — живее подступающей из тьмы мертвечины.
— Ктой-то в окно стучит, — прошептал он, испытывая потребность в задушевном разговоре.
Малый помоложе шевельнул блеклыми губами и только.
Окончательно стряхнув одурь, Золотинка заметила мимоходом, что котелок у огня пуст, и забыла про еду, она отыскала взглядом черный выем окна под самой вершиной свода. В окно, и точно, стучали. Такое вкрадчивое, навязчивое, но осторожное постукивание, которое трудно было бы ожидать от кого-то… из своих. Малый помоложе, зачем-то надев шлем, бесшумно скользнул во тьму… и вскоре на цыпочках, сохраняя выражение застылой сосредоточенности, возвратился.
— Стучит. Так и есть стучит, — шепотом подтвердил он.
— Что? — спросила Золотинка, пугаясь вместе со всеми.
Она спустила ноги на пол, нерешительно поправила на спине плащ… И однако, все хотели определенности.
За мутными мелкими стеклами в мазаных огнях, озарявших двор, металась размытая тень размером с птицу. Когда тень налетала на стекла, ударяла переплет или задевала решетку, раздавался приглушенный хлопающий звук… словно ладонью о стену.
— А вы бы окно открыли, — молвила Золотинка, не решаясь, однако, говорить громко. Мужчины только переглянулись. — Это птица. Или лист бьется… Слышите, воет?
Ветер наигрывал в дымоходе воющим посвистом, временами в порыве раздражения он загонял искры обратно в очаг, наполняя подвал гарью, вздувая угли, — ночь разгулялась.
— Крыса? — предположила Золотинка в бездельном умствовании и осерчала: — Да откройте, что вы!
Верно, стражники того и ждали, что Золотинка примет ответственность на себя. Толкаясь, они взялись за окно, но и самых натужных усилий, пыхтения не хватило, чтобы вынуть раму из забитых закаменевшей грязью пазов. Достали меч, чтобы подсунуть лезвие в щель, и как это всегда бывает, когда двое путают и толкают друг друга локтем, перестарались — брызнуло стекло. Все отпрянули на внезапный звон, и вместе с дохнувшей в лицо свежестью тень прорвалась в караульню, вкатилась и порхнула, кувыркаясь в воздухе.
Не летучая мышь, а большой серо-зеленый вареник.
Натурально вареник. Из проваренного теста. И со сложенным, как губы, толстым швом по одной из кромок.
— Заткните дыру тряпкой, не пускайте обратно! — опомнилась Золотинка.
Вареник, порхая в воздухе птичкой, так и льнул к девушке, норовя поцеловать ее ниже груди, где чуял, конечно же, Сорокон. Она отступила к очагу и, справившись с отвращением, набралась духу перехватить вертлявую, скользкую с виду тварь. Большой ловкости для этого не понадобилось, но, оказавшись в горсти, вареник, упругий и плотный на ощупь, с неожиданным проворством вывернулся и цапнул за палец.
Золотинка вскинулась, тряхнув рукой, чтобы освободиться от напасти, и тогда уже поняла, что вареник — есть ничто иное, как впившийся в палец рот.
Два полных ряда зубов помещались в варенике во всю ширь, ничего иного, собственно, и не было кроме зубов, все остальное: десны, губы, язык — выглядело дополнением. Это был обособившийся от человека довольно крупный, так сказать, «ротастый» рот. К счастью, ядреные на вид зубы только жамкали и сосали, жутко, но не особенно больно, зубы были не многим жестче, чем весь вареник, в истинном смысле слова молочные зубы. Больше испуганная, чем пострадавшая, Золотинка с усилием сорвала с себя мерзкую тварь — отброшенный, вареник взвился в воздух и подал голос.
У него оказался ломкий, неустойчивый голос, крикливый и писклявый одновременно.
— Опо-опо… опознался, — просипел вареник, — обо… обознался… обозначение… знак… значение… значительность… значимость… Кхе-кхе! — прокашлялся он, как не разговорившийся еще вития. И вдруг обеспокоился: — Я сказал или нет? Сказал? В противном случае вынужден буду повториться… Не будете ли вы столь любезны прихлопнуть меня в противном случае?.. Благодарю вас, уже прихлопнули? В противном случае?
Безмозглая тварь, похоже, не умея держать язык за зубами, боялась проговориться. И поскольку никто не брал на себя труд удружить залетному варенику незатейливой услугой: прихлопнуть его раз и навсегда, вареник волей-неволей вынужден был продолжать, мотаясь в воздухе, словно привязанный к бечевке колокольчик. На обратной стороне его смыкалась и размыкалась в частоту речи узкая щель, так что дырявый рот, оказавшись против очага, сквозил светом.
— Благо… благоприемлемый… благоприятный… приязненный… благоприязненный ветер? — справедливо усомнился вареник. Несчастье его, как можно было заметить, в том и состояло, что, справедливо сомневаясь, он не умел остановиться. И, кажется, ужасно из-за этого мучался. — Благонадежный? Благонадежный ветер… способствует перемещению едулопских туч… Тьфу! — осерчал он сам на себя. — Подходящий ветер способствует перемещению туч. Сохраняйте благоприемлемую силу и приязненное направление ветра. Едулопы не подведут! Едулопы, гроза полей и огородов, прибудут, как воинственная краса!
Закончив сим возвышенным оборотом, вареник примолк. Золотинка, которая без улыбки, нахмурившись, внимала каждому слову этой тарабарщины, заподозрила, однако, что тяга к дешевой образности подвела витию. Может статься, он имел в виду красу полей и огородов, а грозу воинственную? Хотя и так все это выглядело не более убедительно, чем наоборот.
Устрашающий зевок прогнул ряды мягких зубов, вареник присвистнул или дохнул, пропуская через себя воздух.
— Вашим повелением посевы недозрелых едулопов подняты в Ольсоре, Узытасе, Цесуалоре. Едулопы подходят к Ольсорской гряде стремительным ура-а-а… — Новый зевок съел окончание и застонал назойливый звуком: а-а-а!
— Что за надобность беспокоить недозрелых едулопов? — спросила Золотинка. Притворное ее простодушие, однако, нисколько не обмануло вареника, он и не подумал отвечать. С усилием сведя прихваченные судорогой губы, вареник опять принялся за свое. Как это обычно и бывает с краснобаями, он никого не слышал, кроме себя, мотаясь, как тренькающий колокольчик:
— Посевы едулопов подхвачены указанным вами ураганом вместе с землей и сорным лесом. Они образовали три основных стаи и продолжают наступательный полет в общем направлении на Ольсорскую гряду — Клебанье — Каменец. Верные едулопы будут на месте до рассвета.
— А скажи мне… — пыталась повернуть разговор изрядно встревоженная Золотинка, но вареник талдычил свое.
— Недозрелые едулопы выполнят свой долг, повелитель!
— Ты что, не слышишь? Пришлите ухо!
— Взве-ейтесь соколы орла-ами, — с усилием загорланил вареник в лад известной походной песне, — по-олно горе горевать! То ли де… то ли де… то ли де… — сбился он, заколдобившись на месте.
— То ли дело под шатрами, — подсказала Золотинка, в расчете, что вареник преодолеет колдобину и додумается сообщить что-нибудь путное. Но в ответ он бездумно пукнул. Он уже с трудом размыкал пожухлые губы: то-ли-де-де-де… Голос как бы вытягивался, истончался и сходил на нет. Вареник начал опускаться к полу, и когда Золотинка поймала его рукой, затих. А стоило ослабить хватку, вывалился сухим стручком на пол. Там он и остался, пустой и сморщенный.
— Сообщите воеводе, — молвила Золотинка, задумавшись. — Надо немедленно разыскать воеводу боярина Чеглока. Передайте ему, что едулопы прибудут до рассвета. Который теперь час?
— Дело к полночи близится, — отозвался обрюзглый стражник, не двигаясь.
Совсем уже ссохшийся было рот вздрогнул на полу последний раз, хлюпнул по-рыбьи губами и успокоился. На глазах загнивая, покрываясь пленкой коросты, он источал дурной запах нечищеных зубов.
Естественно было предположить, что самостоятельно путешествующий, распевающий воинственные песни рот и был, собственно говоря, едулоп, который заблудился по дороге к своему повелителю Рукосилу, соблазненный волшебным камнем Золотинки Сороконом. Один из племени едулопов. Лопающих еду. Не трудно было вообразить заросли высоких бодяков, сплошь унизанных стручками недозрелых едулопов. Непонятно только для чего же Рукосил губил свои колдовские посадки? И эти шамкающие, свистящие, писклявые кусаки… они что, набросятся на вооруженных мечами воинов?
Стражники настороженно следили за Золотинкой, которая, потупив застылый взор, погрузилась в раздумья. Сами они, как кажется, боялись расслабиться и что-нибудь упустить и потому не решались и думать. Все, что они могли себе позволить, это изредка переглядываться да поправлять на перевязи мечи.