Хотя — какой смысл теперь скрываться?
Весь подъезд наверняка слышал, как грохочет, подъезжая, кабина. Я один этого не слышал — и очнулся только от скрипа под ногами бетонной плиты.
Дверь клацнула громко, словно волчий капкан.
Если бы не этот щелчок, я вообще не был бы уверен, что поднимался на лифте: сердце колотилось так сильно, как будто я бежал по лестнице бегом.
"И что теперь?" — спросил я себя.
Голова моя горела, как обложенная сухим льдом, глаза обведены были огненными кольцами. Костюм тяжелый, словно брезентовый. Карманы полны воды.
Зачем я здесь? Что скажут люди? Стою у лифта, как утопленник… "И в распухнувшее тело раки черные впились..“.
"Надо что-то делать", — сказал я себе вновь, неотвязно думая о своем проклятом даре.
Черт возьми, а почему бы нет? Почему бы нет?
Мне холодно, мне одиноко.
Разве я такой, как все, чтобы поступать так, как все?
Разумеется, я понимал, что с точки зрения морали мои дальнейшие действия будут выглядеть по меньшей мере сомнительно.
Не говоря уже о смертельном риске, с которым это было сопряжено. Чужой дом, чужая квартира — это ведь не собственная теплая ванная. Могут затоптать, могут вымести поганой метлой — и будут, черт меня побери, правы.
Но я не смог устоять, и я это сделал.
Я это сделал.
15
Я позвонил в дверь Ниночкиной квартиры — и сразу же, чтобы меня не успели увидеть в глазок, дисминуизировался до мыслимого предела.
Кстати, мыслимый предел существует, я это опытным порядком давно уже установил. При уменьшении в 273 раза по причинам волнового характера происходит резкое ухудшение зрения и слуха, совершенно несовместимое с ориентацией во внешней среде.
Итак, я дисминуизировался до допустимого предела и застыл, как комочек грязи, как окурок, прилипший к косяку могучих, словно Триумфальная арка, дверей.
Лестничный ветер дико выл и гудел, нашпигованный белым булыжником пол подо мной сотрясался.
Вы не представляете себе, насколько первозданны в малом мире все кажущиеся нам ровными поверхности. Сверкающие кварцевые холмы и бугристая с вулканическими наплывами бетонная масса.
Я долго ждал. Потом внутри квартиры тяжко зашаркало (так волочат свои хвосты по тростникам динозавры), оглушительно лязгнул металлургический брус, чудовищно толстая дверь отползла, и плотный сквозняк втянул меня в сытную духоту прихожей прямо под ноги обутого в вонючие шлепанцы великана.
Не шлепанцы — мадагаскары.
По их кустистым кручам скакали глазастые мохнатые обезьянки — а может быть, мне это просто казалось.
Я переполз через сучкастую баррикаду, попал на какую-то бамбуковую решетку, провалился в ее глубину — и затих.
Дверь с рычанием открыл отец Ниночки, ослепительно-лысый усатый толстяк, полковник Генштаба, я его давно уже вычислил, наблюдая за домом.
— Сволочи, проклятые сволочи, — голосом Гудзиллы заревел он, кинувшись к перилам, — всех поубиваю, мать вашу так!
Видно, ложные звонки в дверь были хорошо знакомы полковнику — по тем еще временам, когда дочка ходила в школу и с нею таким образом заигрывали сверстники.
Пока полковник высматривал лестничные пролеты, я выкарабкался из переплетения толстых жердей и стремглав побежал к спасительно белевшей в отдалении стене.
Стена была покрыта пузырчатой коростой, которая шуршала и щелкала непрерывно, роняя на меня белую чешую.
Тут по резкому сотрясению воздуха я понял, что дверь захлопнулась. Отшаркали шаги, глухо содрогнулась внутренняя перегородка, стало тихо.
Впрочем, тишина была относительная, лишь после грохота и гула каменных лестниц.
Тихо урчали теплые плиты паркета. В деревянных шкафах что-то звонко стрекотало. Вдалеке, плещась и булькая, шумел канализационный водопад.
Выждав время и слегка увеличившись, я пустился бежать по коридору, перескакивая через рытвины и моля судьбу лишь о том, чтобы в квартире не оказалось кошки.
Кошку, как правило, не выводят выгуливать, и потому выявить ее путем наружного наблюдения за Ниночкиной квартирой я никак не мог.
К счастью, этой тварью здесь даже не пахло, а собаку они не держали, это я знал.
Коридор был огромный, как станция метро "Комсомольская-радиальная", только много длиннее.
От паркета пахло квашеной капустой, табаком, задохлым тапочным войлоком и прованским маслом.
Легко сказать "паркет". Был он подобен лесоповалу: толстые волокна древесины, как бревна, лежали у меня на пути.
Я бежал навстречу плотному сквозняку по бесконечным выложенным елочкою брусьям, мимо меня охапками сена летели хлопья квартирной пыли.
Но вот и заветная дверь, подобная вратам кафедрального собора. Из-под двери тянуло тонким луковым запахом женского пота.
Щели под дверью оказалось совершенно для меня достаточно. Я прошел в нее, даже не пригибаясь.
16.
В комнате у Ниночки стояла кромешная темнота. Вытянув руки, я сделал шаг вперед и наткнулся на жесткий кустарник коврового ворса.
Видели вы когда-нибудь плантацию чертополоха в человеческий рост высотой?
Исцарапанный весь, я долго шел по бесконечным зарослям, раздвигая колючие стебли руками.
Наконец набрел на полянку, в изнеможении сел — и услышал дыхание своей любимой.
Это было ровное, но болезненное дыхание, с тихим присвистом и кипением в бронхах: я знал, что Ниночка немного простужена.
Когда глаза мои привыкли к полутьме, я разглядел в отдалении темную громаду тахты с голубоватыми изломами простыни.