Впервые в жизни я делал это на глазах у другого человека и чувствовал себя, надо сказать, стесненно.
Вот уж не думал, что моя дисминуизация кого-нибудь так развеселит.
— Ой, класс какой! — воскликнула Ниночка и захлопала в ладоши. — Просто классно!
Ее смеющееся личико в ореоле спутанных темных волос приблизилось ко мне, огромное, как на экране кинотеатра.
Лучше бы она, конечно, в ладоши не хлопала: каждый ее хлопок отдавался в моей голове грохотом фугасного взрыва.
Впрочем, голос Ниночки для моих дисминуизированных ушей оказался не таким уж страшным (чего я втайне опасался): он — ну, как бы вам объяснить? — складывался из плеска мокрых птичьих крыл.
И дыхание ее было изысканно благоуханным: знаете ли вы, как пахнут садовые белые лилии? Именно то.
— Анатолий Борисович, какой же вы хорошенький! Прямо ангелочек! В тысячу раз лучше, чем в жизни.
Я стоял подбоченясь у подножья лампы с зеленым абажуром и чувствовал себя по-дурацки счастливым.
— А я безобразная, да? — допытывалась Ниночка, приближая ко мне свое лицо. — Бугристая, прыщавая, страшная?
Неправда! возопило всё мое естество. Кожа Ниночки, что бы ни писал об этом Свифт, была нежнее взбитых сливок. А глаза… ну, да что там говорить.
— Нинка, ты чего не спишь? — послышался за дверью сонный женский голос. — Почему у тебя свет?
— Прячьтесь, Анатолий Борисович! — прошептала Ниночка.
Я поспешно забрался в рулон чертежной бумаги.
— Занимаюсь, мама! — громко отозвалась Ниночка. — Скоро кончу, две задачки осталось.
— Вот будешь завтра на работе зеленая, что люди скажут? — проворчала мать и ушла.
19.
Всю ночь мы с Ниночкой веселились.
Да-да, веселились, и можете свои порочные домыслы оставить при себе, господа.
Раньше мне казалось, что дар мой беден: ну меньше стал, ну больше, аттракцион, как ни крути, разовый. Цирковой.
Ниночка в два счета доказала мне, что это не так, и что возможности мои мне самому почти неизвестны.
Сперва она наблюдала, как я по ее требованию уменьшаюсь в пять, в десять, в двадцать раз, в двести раз — и восхищалась, насколько вовремя я умею остановиться.
А я все эти трюки проделывал с собой не единожды, и контролировать собственный размер мне было не сложнее, чем, скажем, спиннингисту — погружение блесны.
Заставив меня уменьшиться в сто раз, Ниночка устроила игру под названием "Аэродинамическая труба": надув щеки, она изо всех сил дула в трубку полуватмана, а я стоял внутри, широко расставив ноги и защищаясь руками, старался удержаться на месте.
Потом пришла очередь неодушевленных предметов.
Я переуменьшал все ее безделушки — палехскую коробочку, цепочку с медальоном, янтарные бусы… Причем приходилось делать это по нескольку раз, если размеры бирюлек ее не устраивали.
Еще ни разу в жизни я столько не дисминуизировался: у меня даже стала кружиться голова.
Потом дошли до мебели: тахта, кресло, стул, этажерка, платяной шкаф — всё это хозяйство в масштабе кукольного гарнитура Ниночка разместила на письменном столе — просто так, развлечения ради.
— А вы говорите "бесполезный дар, бесполезный дар", — сказала она, оглядывая свою опустошенную комнату. — Смотрите, сколько пыли кругом. Это ж уборку делать — одно удовольствие.
Такое применение моего дара мне даже в голову не приходило.
— Я бы подмела, да за веником боюсь идти. Ну, ничего, завтра еще разок повторим. Давайте ставить всё на место.
Это "завтра" предвещало начало новой неизведанно блаженной жизни — и стремительное приближение к роковому концу. Если бы я мог предвидеть…
Так провели мы с ней первую нашу ночь — в чистых детских забавах.
На рассвете Ниночка выпустила меня из квартиры, проследила, как я спускаюсь по лестнице, помахала мне рукой и осторожно закрыла дверь.
20.
На работе мы по-прежнему играли в молчанку, хотя вряд ли эта игра могла кого-нибудь обмануть.
— Анатолий Борисович, что это вы сегодня такой эфемерный? Разрешите сквозь вас пройти.
— Ниночка, прелесть моя, чему вы всё улыбаетесь? Поделились бы с коллективом.
Бледная, заспанная и оттого еще более желанная, Ниночка делала вид, что не видит меня в упор.
И только когда никого в преподавательской не было, она оборачивалась от компьютера и бросала на меня лукавый взгляд. В глазах ее я читал обещание: и сегодня, и сегодня тоже.
Надо ли говорить, в какой дурацкой улыбке расплывался Огибахин?
А во время большого перерыва Ниночка улучила минуту и, проходя мимо меня, сунула мне в руку записку.
"А.Б., я кое-что придумала. Встречаемся в 22.00 на выходе из метро "Фрунзенская". Договорились? Ваша Н“.
В этой записке, как в жемчужине японской поэзии, не было ни одного лишнего знака: и простодушное "кое-что", и многообещающее "22.00", и трогательное "договорились", и уж, конечно, прелестное "ваша" — всё находилось в совершенной гармонии.
Эту записку на желтом листке кафедральных объявлений я постоянно носил с собою в бумажнике. При обыске ее у меня отобрали и подключили к вещественным доказательствам.
Жив буду — тайно приеду в Россию только для того, чтобы забраться в архивы МВД и вернуть себе этот бесценный листочек.
— Вот что, Анатолий Борисович, — сказала мне Ниночка, когда мы в условленный час встретились на "Фрунзенской", — я не хочу, чтобы вы так рисковали. Как подумаю — сердце в пятки. У нас мыши живут в квартире, вас очень просто мышка могла съесть. Если уж вам так без меня невозможно — приходите в нормальном виде. Только чтоб папа не знал: он и в самом деле может убить.
Помнится, я отметил тогда, что про мать она даже не упомянула: надо полагать, мама ее видела всякое и секреты дочки умела хранить. То есть, умела держать в неведении отца.
Как и во многих семьях подобного состава, в этой сформировался нерушимый союз мамы с дочкой, по логике ситуации носящий антиотцовский характер.