Вытирая кулаком слезы, девушка стала рассказывать.
Студентка из Питера, зовут Леной, хотела подработать на каникулах за границей. По объявлению обратилась в фирму "Ясные зори". Предложили уход за пожилыми людьми. Почему бы и нет? Дело святое.
Привезли сюда, паспорт отобрали, в первую же ночь зверски изнасиловали и избили для острастки. Пригрозили засадить в тюрьму: будто бы неправильно оформлена виза.
С тех пор уже полгода держат взаперти, еженощно запускают клиентов, иногда сразу по несколько человек.
— За ночь нахлебаешься чужих слюней, — рыдала Лена, — полный рот. Вонючие, гунявые, только такие сюда и приходят. Да еще извращенцы. Посмотрите, — расстегнула молнию, — живого места нет, вся искусана, исцарапана, избита.
Под курточкой голубело жалкое, тощее, замученное полудетское тельце. Зрелище, вызывавшее лишь страх и тоску. Неспроста мне всё чудился морг.
— Сколько вас таких здесь?
— Шесть девчонок.
— Все из Питера?
— Нет, почему же? — с неожиданной обидой возразила Лена. — Томка и Дашка москвички, одна Наташка из Воронежской губернии, еще одна Наташка из Саратова, а Катаржинка вообще из Польши. Саратовскую Наташку взял немец, вроде собирался жениться, потом обратно привез.
Я посмотрел на часы: половина шестого, времени на расспросы больше не было.
— Собирай вещи, ни о чем не спрашивай и ничему не удивляйся. Мы отсюда уходим.
— Да какие вещи! — вскинулась Лена. — Ничего мне не надо! Поскорей бы домой.
— Сказано тебе: собери всю верхнюю одежду и обувь. Сумка хоть какая-нибудь есть?
— Есть, конечно, я с нею из Петербурга приехала. Да, но где она, где?
Вскочила, заметалась в поисках, потом вдруг замерла с какой-то тряпочкой в руках.
— Вы только меня увозите? А девчонки как?
— Девчонок тоже не оставим в беде.
— Да, но их не разбудишь, хозяйка их снотворным пичкает, чтобы дольше спали. Как же мы, на себе их понесем?
— Это не твоя печаль. Может, проснутся.
— Нет, раньше двух не проснутся.
— А ты откуда знаешь?
— Мы, когда просыпаемся, друг другу в стенку стучим.
— Но ты же сейчас не спишь?
— А на меня никакой наркоз не действует, — с гордостью сообщила Лена. — С самого детства мучаюсь. И вот теперь пригодилось. Иначе я бы вас проспала.
74
В общем, я вывел из подвала их всех: питерскую Лену, москвичек Тому и Дашу, обеих Наташ и польку Катаржину.
Точнее, вывел одну только Лену, а остальных, спящих непробудным сном, вынес в пластиковом пакете, предварительно проверив, нет ли в нем дырок. Они лежали у меня там без упаковки, простым гамузом, как плотвички среднего размера. Скромный улов, такой обыкновенно скармливают кошкам.
Чемоданы свои московские я забирать не стал, чтобы не терять время — и не тревожить Махмуда. Багаж — дело наживное. При моих-то деньгах.
А вот спутница моя тащила сумку со своей одеждой. Мы шагали быстро, почти впробежку, ей было тяжело, но взять на себя ее ношу я не мог: мой собственный груз требовал к себе повышенного внимания. Достаточно было задеть пакетом угол дома или уличную тумбу, чтобы причинить девчонкам несовместимые с жизнью увечья.
— Послушайте, можно я брошу эту сумку? — взмолилась наконец питерская Лена. — Всё равно домой приеду — все эти тряпки сожгу.
— Неси и терпи, — отрезал я. — Так надо.
Район "Рататуя" был препакостный, трущобный. Узкие улочки, облезлые дома, булыжная мостовая. И темень. То есть, фонари горят, но как будто их нет. Недаром западные немцы называют восток "дункель Дойчланд" — "темная Германия". Впрочем, об этом я узнал много позже.
В какую сторону бежать — я понятия не имел. Спрашивать у спутницы было бессмысленно. К счастью, подкатил пустой трамвай, мы как раз проходили мимо остановки. Трамваи — они всегда куда-нибудь идут, так уж заведено.
Поднялись в вагон. Да, но как здесь платят за проезд? Ехать зайцем нельзя: мы были единственные пассажиры, и вагоновожатый с любопытством поглядывал в зеркальце на мой непотребный фингал.
— У тебя мелочи нет? — спросил я свою спутницу.
— Ничего у меня нет, — ответила Лена.
Делать нечего, я прошел к кабине, протянул вагоновожатому стомарочную купюру и пробормотал "Цвай бис цум энде" ("Два до конца"): первая моя словесная горбушка в германоязычной среде.
— Ист дас аллес фюр михь? И это все мне? — дружелюбно осведомился немец.
Из его дальнейшего монолога мне стало ясно, что сдачи у него нет и быть в такую рань не может, что с такими крупными банкнотами приличные пассажиры совершают прогулку пешком, да и для поправки здоровье полезнее, ну да ладно, черт со мной, могу ехать бесплатно.
Доброта за казенный счет, пережиток соцпрошлого.
— Данке шён, — сказал я и для верности повторил еще в двух знакомых мне формах. — Данке зер. Филен данк.
Тут в пакете моем бурно затрепыхалось: видимо, сказался утренний берлинский холодок. У меня ведь не было времени одеть-обуть полдесятка спящих девчонок, и они ехали в чем спали, а накрыть их какой-нибудь тряпицей я побоялся: задохнутся, чего доброго. И вот теперь, продрогнув, девчонки завозились в холодном пакете, устраиваясь поуютнее.
Чтобы отвлечь внимание вагоновожатого от этой странности, я выдал ему бесценную жемчужину своей благодарственной коллекции, которую приберегал на особо торжественные случаи:
— Ихь беданке михь филь мальс.
Типа: "Премного благодарствую".
На эту нечеловеческой красоты реплику вагоновожатый ответил в том смысле, что одного "данка" ему было вполне достаточно: сдачи-то все равно нет.
Недопонимание собеседника — это в юморе самое забавное, вот вагоновожатый и развлекался.
Знал бы он, кто я такой и что с собой везу в пакете из супермаркета "Плюс" с надписью "Прима лебен унд шпарен" ("Как это классно — жить и экономить").