Они продолжили разговор у Батыгина. Дача, которую ему предоставляла на лето Академия наук, стояла на высоком берегу реки Москвы, но реку скрывал яр, и за деревьями виднелся лишь низкий левый берег, занятый совхозными полями и огородами. В раскрытые окна веранды заглядывали ветви вишен с алеющими среди темной зелени плодами; от крыльца к калитке шла выложенная камнем дорожка с желобками для стока воды по краям; по обе стороны от нее густо разрослась сирень.
Батыгин и Леонов, отдыхая, устроились на веранде в просторных пластмассовых креслах.
— Найти продолжателей — я имею в виду таких, которые наверняка не свернут с пути, — конечно, не просто, — сказал Батыгин. — К счастью или несчастью, но мои сыновья так и не проявили интереса к космическим проблемам. Оба они работают сейчас в Сибири, на нефтекомбинате. Один ведает автоматикой, а второй, химик, занят получением из нефти белков и сахара. Когда приезжают, все бранятся, что люди расточительно сожгли нефть, вместо того чтобы использовать ее для изготовления пластмасс и продуктов питания. Но этого, как говорится, уже не исправишь… Н-да. Вы помните дневники Амундсена? Он никогда не брал в экспедиции родственников, считая, что никакие дополнительные причины — привязанности или симпатии — не должны отражаться на дисциплине и на работе. В космических пустынях, как и в полярных, тоже необходима железная дисциплина и абсолютное равенство всех перед руководителем… Вот почему иной раз я радуюсь, что мои сыновья увлеклись земными проблемами… А к молодежи я давно уже присматриваюсь. Думаю, что поиски мои увенчались успехом.
— Чем же покорил вас избранник?
— Это долгая история. Я знал его, вернее видел, еще совсем маленьким. Отец его, Андрей Тимофеевич Строганов, ведал снабжением при подготовке экспедиции на Луну. У него здесь, в поселке, дача, но мы с ним редко видимся. — А сын его у меня часто бывает. Это человек особого склада. Все началось с того, что я увидел юношу, идущего на высоте трех-четырех метров по натянутому стреловому тросу экскаватора. Этакий канатоходец, понимаете ли. Когда он слез, я узнал сына Строганова, но для чего он маршировал по тросу — спрашивать не стал… А месяца через три прибежал ко мне Андрей Тимофеевич и с порога кричит: «Спасите сына!» — «От чего, спрашиваю, спасти?» — «Помешался, говорит, на космосе. Заперся в своей комнате и на все вопросы отвечает, что не выйдет, потому что приучает себя к изоляции в ограниченном пространстве». В общем вообразил, что комната — кабина звездолета. Меня заинтересовал доморощенный астронавт, и я пошел к Строгановым. По дороге Андрей Тимофеевич уверял меня, что сын у него больной, слабый и, в частности, страдает вестибулярной недостаточностью… Я сразу же смекнул, почему он расхаживал по тросу — тренировал органы равновесия и, как видно, преуспел в этом… Дома мне пришлось выслушать стенания мамаши: ее больше всего тревожило, что сын приучает себя к какой-то хоть и калорийной, но малообъемной пище, а ведь известно, что все мамы очень любят, чтобы дети их много ели…
Батыгин рассказывал все это с легкой усмешкой, но Леонов, внимательно наблюдавший за ним, угадывал глубокую привязанность старого астронавта к юноше…
— Когда я назвал себя, мальчишка вышел из комнаты, — продолжал Батыгин. — Он оказался прекрасно сложенным мускулистым парнем и прямо заявил мне, что решил стать астрогеографом и готовит себя к космическим путешествиям так же, как в начале столетия люди готовили себя к полярным… Я спросил, чем же, в таком случае, он заменил лыжи и обтирание ледяной водою?.. Выяснилось, что у него разработана целая система, включающая легкую атлетику, гимнастику, плавание, езду на мотоцикле с недозволенной скоростью… Короче говоря, все у него было поставлено серьезно. От затворничества я мальчишку избавил, а систему тренировки одобрил. И нажил себе тем самым недругов в лице его родителей. Как на грех, он попал в аварию на мотоцикле и рассек себе голову у правого виска… Мне пришлось выслушать немало неприятных слов, но дружба наша с мальчишкой от этого не пострадала… Недавно я летал в Сибирь — навестить сыновей — и взял его с собою. Удивительно целеустремленный юноша. И думающий. Много читает, стремится осмысливать все по-своему. Даже со мною спорил. Наивно, а все-таки спорил. На обратном пути мы с ним совершили короткую вылазку в Саяны…
— Ему около семнадцати, да? — неожиданно спросил Леонов. — А что было, когда нам по семнадцати исполнилось?
Батыгин несколько секунд молчал.
— Война была, — тихо ответил он потом. — Конец сорок четвертого года. В Москве еще затемнение. Темные дома, темные ряды машин. Только трамваи ходили освещенными. Холодная сырая зима. Я приехал в Москву осенью из Сибири и поступил в университет. Жил в маленькой комнате, заставленной чьими-то чужими вещами. На лекции я приходил в подаренном соседкою старом бушлате, а замдекана требовал, чтобы я раздевался… Пришлось показать ему свитер — мою единственную одежду, — который я носил под бушлатом. После этого замдекана оставил меня в покое… Что еще было?.. Сдал все экзамены на отлично, и за это, кроме карточек, мне стали давать талоны на дополнительное питание — ДП. Это позволяло раз в неделю чувствовать себя сытым…
— А я приехал в Москву из освобожденной Смоленщины в таком состоянии, что мне даже давали усиленное дополнительное питание. По начальным буквам шутники называли эти талоны «умрешь днем позже». Но, как видите, я выжил…
Батыгин, словно отгоняя невеселые воспоминания, провел ладонями по лицу, по пышной гриве седых волос и взглянул на Леонова.
— Стареем мы с вами. Вот — в воспоминания ударились, — он сказал это шутливо, а потом, уже серьезно, добавил: — Я понимаю, конечно, почему вы о сороковых годах вспомнили, — иное время, иные характеры?.. Не беспокойтесь, я не идеализирую своего юного героя. Он закаляет себя, учится, и это хорошо. Но в то же время он избалован условиями жизни, привык ни с кем не считаться, привык, что желания его моментально исполняются…
— Да, — кивнул Леонов. — Вот одна из сложных проблем нашей эпохи: дети растут, не зная лишений, и не проходят той беспощадной закалки характера, которую проходили мы, да и все поколения до нас… Где гарантия, что они не вступят в жизнь менее подготовленными, чем вступали мы?..
— Где гарантия? — Батыгин усмехнулся. — Вся наша система воспитания…
— В общем это, конечно, верно. Но время выдвигает все новые и новые проблемы. Мы, социологии философы, очень остро чувствуем это. Не так-то легко поспевать за событиями и не так-то просто осмысливать их… Помните пятидесятые годы?.. Вы тогда были поглощены космосом, а я сначала работал в Центральном Комитете комсомола, а потом отправился в Казахстан…
— Разве забудешь пятидесятые годы?.. Всем они врезались в память.
— Но что происходило тогда?.. Мы призывали молодежь ехать на целину, в Сибирь, на север, призывали идти на заводы, фабрики, и делалось это под ясным и понятным лозунгом: вы должны трудиться, чтобы повысить благосостояние народа и свое собственное…
— Этот лозунг и сейчас еще не снят.
— Да, не снят. Но ведь близко время, когда мы сможем осуществить коммунистический принцип распределения — «каждому по потребности». Людей нужно готовить к столь серьезному шагу и в первую очередь молодежь…
— Вы имеете в виду вторую часть формулы — «от каждого по способности?»
— Да, — жестко сказал Леонов, и узкое костистое лицо его стало строгим. — Это ведь очень высокое требование — от каждого по способности, особенно когда у тебя всего в изобилии. Коммунизм — это полная смена побудительных мотивов к творчеству, к активной деятельности. Ни материальная заинтересованность, ни стремление выбиться «в люди», ни бунтарский протест против власть имущих уже не будут служить стимулом. При коммунизме возрастет роль творческого соревнования, но главное — сознательный труд по способности. Сегодня в экономическом отношении мы ближе к коммунизму, чем в моральном. И мы обязаны думать о том, чтобы юнцы, которым не придется заботиться о своем благополучии, все-таки вырастали подлинными коммунистами-творцами, а не обывателями…
— Задача нелегкая. Но я не сомневаюсь в успехе. Романтика труда и подвига — разве эти испытанные средства не помогут нам вновь?.. И потом — реформа образования…
— Не будем пока говорить о ней, — прервал Леонов. — Расскажите лучше, как вы думаете проверять кандидатов в экспедицию. Ведь ошибка в подборе может привести к серьезным последствиям.
— Не только проверять, но и воспитывать, — поправил Батыгин. — И для этого мне нужна учебная экспедиция…
— Учебная? Где же вы думаете учить молодежь?
— Не в космосе конечно. Пошлем экспедицию куда-нибудь в Сибирь, — в Саяны например.
— С серьезным заданием?
— Нет. Во-первых, с серьезным научным заданием молодежь не справится, а во-вторых, я хочу умышленно создать им трудные условия. Пусть пройдут настоящую закалку и проявят свои качества — и положительные и отрицательные. Экспедиции — как лакмусовая бумажка, я по своему опыту знаю…
— Что ж, экспедицию организовать несложно. Действуйте, — согласился Леонов.
Смеркалось. Из густых кустов сирени, жасмина, смородины вытекали на дорожки сада влажные, пахнувшие зеленью и цветами сумерки. На западе, в ясном небе, еще слабо розовели опаловые облачка, а на востоке, там, где медленно поднимался темно-синий полог ночи, уже робко вздрагивали первые звездочки, похожие на капли жидкого металла. Они были холодны на глаз, эти капли, и казалось странным, что они не застыли, не смерзлись в льдинки. И только одна из них, побольше размером, красноватая, была обманчиво горяча.
— Марс, — задумчиво сказал Батыгин, и Леонов тоже отыскал планету. — Близится великое противостояние. Всего пятьдесят шесть миллионов километров будут отделять Марс от Земли. Тысячи телескопов еще более приблизят к нам планету, а мысль астронавтов, планетологов и астрогеографов на несколько лет окажется прикованной к Марсу… Это хорошо. Нам легче будет осуществить свой замысел.
Пока они говорили, над темными крышами дачных особняков показался багряный диск Луны. Сначала ни Батыгин, ни Леонов не обратили на Луну никакого внимания, а потом, не сговариваясь, посмотрели на нее.
— Да, пройденный этап, — сказал Батыгин. — Все мы теперь отдаем дань пространствомании — влечет в бесконечность, все дальше и дальше от родной планеты. Забыты волнения пятьдесят девятого года, а три запуска в космос — как это было тогда грандиозно!.. Уж если мы с вами сегодня решили вспоминать прошлое, то скажу вам, что пятьдесят девятый год был для меня трудным годом…
— Почему?
— Я понял, что самая страстная мечта моя — полет в космос — может осуществиться. Но не очень скоро — лет через двадцать или тридцать, уже в пожилом возрасте. Нужно было работать с предельным напряжением, чтобы приблизить время ее осуществления. И нужно было сохранить силы, энергию, здоровье, — больному человеку никто не разрешил бы лететь. И я резко изменил многое в своей жизни — выработал для себя суровый и жесткий режим и все подчинил ему. Это была трудная и сложная борьба с самим собою. Никто не замечал ее, и, вероятно потому, что порою мне не хватало поддержки, становилось тяжело… Как видите, разум победил, и вскоре я смогу отправиться во вторую космическую экспедицию… Но я понимаю, как трудно Виктору, и если он выдержит — я поверю в него окончательно.
— Виктору? — переспросил Леонов.
— Да, Виктору Строганову, моему юному другу.
Через день в зарубежных газетах появились сообщения о встрече директора Института астрогеографии Батыгина с Леоновым, хотя тема их беседы осталась неизвестной. Газеты не скупились на догадки, и все сходились на том, что Советский Союз все-таки пошлет в ближайшее время астронавтов на Марс. В некоторых газетах поднимался вопрос о престиже западных стран, и поэтому все с нетерпением ждали разъяснений от всемирно известного астрогеографа Джефферса — того самого, что побывал на Луне после Батыгина.
Вскоре все зарубежные газеты поместили его обстоятельную, на две полосы статью, в которой рассказывалось о приближающемся великом противостоянии Марса и приуроченном к этому событию Международном космическом годе. Значительную часть статьи Джефферс посвятил программе Космического года и обязательствам, взятым на себя разными странами. Писал Джефферс и о работе астрогеографического института Батыгина. Джефферс сообщил читателям, что русские, располагающие первоклассной аппаратурой для проведения космических исследований, решили послать на Марс астроплан с передвижной лабораторией, снабженной мощными радио- и телеустановками. Джефферс писал, что он ничего не слышал о подготовке в Советском Союзе экспедиции на Марс. Но, добавлял он, каждая страна имеет право на проведение сверхпрограммных исследований, преждевременно не рекламируя их.
Далее Джефферс сообщил, что американский Институт астрогеографии в соответствии с программой Международного космического года взял на себя обязательство послать на Марс астроплан с экипажем. Если это произойдет, то экспедицию возглавит сам Джефферс. «И все-таки гарантировать вылет астроплана с людьми нельзя, — заканчивал свою статью Джефферс. — Не исключено, что и нам придется ограничиться посылкой лаборатории».
Уже на следующий день статья Джефферса подверглась критике за излишне объективный и спокойный тон.
Секретарь, как обычно, положил утренние газеты Джефферсу на письменный стол. Ровно в девять часов Джефферс вошел в большой, просто обставленный кабинет с информационной машиной у письменного стола и стеллажами с книгами вдоль стен. Мельком взглянув на газеты, он небрежно отодвинул их в сторону. Джефферс был сыном своей страны, любил ее, но хорошо знал и ее недостатки. Газетные статьи попросту не задевали его.
День обещал быть таким же, как все предыдущие, — наполненным напряженным трудом, расписанным до последней минуты. Джефферс помнил, что он далеко не молод, и не позволял себе расточительно тратить время. До часа дня никто из сотрудников не имел права беспокоить директора, и этот порядок, установленный много лет назад, соблюдался неукоснительно.
Поэтому Джефферс удивился, когда в одиннадцатом часу включился телевидеофон и на экране возникло смущенное лицо секретаря. Джефферс ждал, что тот скажет.
— Звонит Герберштейн, — извиняющимся тоном произнес секретарь. — Он приказывает соединить вас с ним.
Герберштейн руководил специальным отделом Компании по эксплуатации планет, и Джефферс знал это. Включив телефон, Джефферс в ответ на обычное «хелло» попросил не беспокоить его до часа. Герберштейн крикнул, что ему необходимо немедленно поговорить с Джефферсом, но ответа не последовало.
Неожиданное нарушение привычного режима лишь ненадолго отвлекло ученого. Он умел быстро сосредоточиваться и работал в этот день не менее плодотворно, чем всегда.
Ровно в час он поднялся из-за письменного стола, и в то же мгновение вновь позвонил Герберштейн. Начальник специального отдела просил разрешения приехать для конфиденциального разговора. Джефферс пригласил его к пяти часам. Оставшееся свободное время он провел на опытном заводе, где строился астроплан и лаборатория-самоходка.