В субботу в десять утра приехала бабушка Энн на своем гибридном автомобильчике. Его бампер весь покрыт политическими наклейками, которые сливаются в единую красно-бело-голубую антивоенно-экологическую массу. Бабушка нажала на гудок, помахала матери в окошко и, когда я забралась в машину, поцеловала меня в щеку.
— Чему обязана такой честью? — спросила бабушка, пока я застегивала ремень безопасности.
По правде говоря, моему расследованию. Но я заверила, что скучала по ней и люблю ее дом. Бабушка улыбнулась, включила Национальное общественное радио и тронулась с места.
Бабушка Энн раньше жила в Эйвондейле — пригороде в двадцати минутах от города. Она, муж и дети обитали в большом колониальном доме, имевшем четыре спальни и отделенном от дороги изумрудно-зеленой лужайкой. Потом бабушка развелась, дети уехали, и какое-то время она была одна, пока не познакомилась с Таней. Семь лет они составляли пару и даже обменялись клятвами. Но в конце концов Таня сбежала с водопроводчиком, которого встретила на воскресном семинаре по проблемам с питанием. («У Тани до сих пор проблемы с питанием?» — удивилась мама, когда тетя Элль лично явилась сообщить новость. «Да, она так и не сумела отказаться от яиц», — мрачно пошутила тетя Элль. Мама бросила в тетю посудным полотенцем. «Много будет знать — скоро состарится!» — прошипела она, кивая на меня.)
Два года назад на митинге «Лесбиянки за мир» перед Колоколом свободы бабушка Энн встретила Мону. Мона преподает юриспруденцию в Темпле. Бабушка Энн была учительницей физкультуры. («А теперь она лесбиянка, что вряд ли кого-то удивило», — сказал дядя Джош на одном из семейных седеров[66].) В прошлом году бабушка Энн и Мона продали свои дома и купили новехонькое ранчо в Брин-Мор. В новом доме все комнаты расположены на одном уровне. Широкие дверные проемы, низкие столы, туалеты со стальными поручнями. («Твоя бабушка готовится впасть в старческий маразм», — сообщила мне мать. «Может, посадить ее на дрейфующую льдину, и дело с концом?» — предложила тетя Элль.) Бабушка Энн и Мона устраивают ужины, посещают книжные клубы и почти каждую неделю ездят на митинги и протесты в окрестные штаты. Мона обожает политику, и бабушка охотно сопровождает подругу, хотя обычно ей становится скучно во время демонстраций, она звонит нам с мамой и болтает, пока произносятся речи. («Что за демонстрация?» — поинтересовалась я в прошлый раз. «Погоди, прочитаю лозунги!» — крикнула бабушка.)
Таких людей, как бабушка Энн, мать называет «либералами», а тетя Элль — попросту «лентяями». Обычно, когда я в гостях, бабушка слоняется по саду или сидит на кухне, работает на компьютере или общается по телефону с Моной. Мона постоянно говорит по телефону, хотя считает себя ужасно занятым человеком. На бабушкином ранчо я могу делать все, что захочу. Я могу есть, что найду, делать уроки под музыку и кататься без шлема на старом мамином велосипеде, бабушка и слова не скажет.
В ту субботу я выбралась из бабушкиного автомобильчика и пошла за ней на кухню, где она готовила кошерную пасхальную запеканку из молотой мацы, изюма и козьего сыра. «Обжарьте, почистите и мелко нарубите горсть сушеных халапеньо», — прочла бабушка в кулинарной книге. Ее бифокальные очки скользнули на кончик носа, и она вздернула голову, чтобы вернуть их на место. У бабушки Энн короткие седые волосы, и она их не красит. Обычно пряди торчат во все стороны. У нее розовая кожа и зеленые глаза, как у матери. Она пухлая, но руки и ноги у нее худые. В результате она похожа на яблоко, в которое воткнули четыре зубочистки.
— Как по-твоему, простой красный перец сойдет? — спросила меня бабушка.
— Наверное. — Я пожала плечами.
Я терпеть не могу запеканку (Мона почему-то называет ее «запэканкой»), так что мне без разницы, что в нее класть: халапеньо или сладкий перец.
— У меня есть красный перец?
Я заглянула в холодильник.
— Не-а.
— А зеленый? — без особой надежды уточнила бабушка.
Я отрицательно покачала головой.
— Гм. Ладно, передай мне луковицу.
Я протянула луковицу, бабушка стала ее шинковать, подпевая Холли Ниар[67].
— Слушай… — начала я.
Меня неделями занимал вопрос, к кому и как обратиться. Разговор с Олден Лэнгли Черновиц мне помог. Тетя Элль тоже оказалась полезной. Но подозреваю, что тетя Элль — «ненадежный источник», как говорит мой учитель по английскому.
— В старших классах у мамы было много парней? — решилась я.
— Конечно.
Бабушка высыпала нарезанный лук на сваренный коричневый рис, лежащий в форме для запекания.
— В основном футболисты… — Щурясь, она глянула в кулинарную книгу, потом на меня. — Погоди. Нет, я перепутала с Люси.
Логично.
— А как насчет мамы?
— В старших классах? Всего один ухажер, насколько я помню. — Бабушка внимательно посмотрела на меня через очки. — А у тебя есть бойфренд?
Я вспомнила о Дункане Бродки. В тот день в компьютерном классе его глаза казались золотисто-зелеными из-за зеленой рубашки. Отвечая на уроке, он мгновение молчит, словно думает не об алгебре или французских глаголах, а о чем-то другом.
— У меня нет, — ответила я. — Просто хотела узнать о маме.
— Насколько я помню, у нее был один, более взрослый, — сообщила бабушка.
Бормоча «орегано», она повернулась ко мне спиной и открыла шкафчик со специями.
— Твоя мама встретила его в старших классах, — наконец продолжила бабушка, — когда в качестве вольнослушательницы посещала местный колледж. Как же его звали? Брайан? Райан? Как-то так. То ли Брайан, то ли Райан.
— Ясно.
Я мысленно пролистала «Больших девочек», но не обнаружила, чтобы Элли встречалась с более взрослым парнем. В колледже она переспала с немолодым профессором. И как-то раз дала полицейскому, который остановил ее машину из-за сломанных задних габаритных огней. Кроме того, у нее была куча парней в колледже. Хотя какие там парни. Просто она с ними спала.
— Они встречались много лет, начиная с выпускного класса и в колледже. — Бабушка встряхнула головой. — Или его звали Колин? Что-то в этом роде.
— Мама встречалась с ним в колледже?
Совсем не то, что в книге, где Элли все четыре года специализировалась на Парнях Богатых Сучек. Эта часть романа меня расстроила, и я вымарала ее маркером. Мне не хотелось жалеть мать. Злиться на нее было намного проще.
— Насколько мне известно, он был ее первой любовью. — Бабушка протянула мне открытую банку. — До Брюса. Жаль, не помню его имени!
Бабушка Энн провела рукой по растрепанным волосам, снова повернулась к кладовой, достала другую банку и пригляделась, держа ее на вытянутой руке.
— Это орегано?
Я взглянула на этикетку.
— Кинза.
— Почти то же самое, — жизнерадостно заметила бабушка и посыпала приправой нарезанный лук.
Мне хотелось выяснить побольше о мамином первом парне и о Брюсе. Но я решила, что лучше сбавить обороты и кое-что разведать самой.
Я поднялась в «лишнюю комнату» — почти пустое прямоугольное пространство с пыльным телевизором в углу, бежевыми коврами и белыми стенами. (На ранчо все ковры бежевые, а стены белые, потому что по поводу остальных цветов вкусы бабушки Энн и Моны не совпали.) Вдоль стены стоят пластмассовые полки, нагруженные барахлом, привезенным бабушкой и Моной из своих старых домов и прошлых жизней. Коробки с табелями успеваемости и костюмами для Хеллоуина, фотоальбомы, грампластинки и даже свадебные альбомы, ведь обе когда-то были замужем за мужчинами.
Я нашла картонную коробку со сложенными свитерами, в рукава которых были засунуты кусочки кедра, и коробку кассет, подписанных «ТСШ-40» почерком тети Элль. Это хорошо. Люблю старую музыку. Я отыскала пыльный магнитофон, засунула в него кассету и улыбнулась, когда услышала молодой, но узнаваемый тетин голос. «С вами Люси Бет Шапиро и сорок лучших песен восемьдесят второго года!» Затем Элль объявила песню группы «Квотерфлэш». «Я закалю сердце, я проглочу слезы», — затянула певица. Я прибавила громкость и раскрыла первый альбом в поисках маминого прошлого.
В нем были только детские фотографии. Поскольку мама, ее сестра и брат мало чем отличались от других малышей, я отложила его в сторонку. Во втором альбоме я нашла фотографию мамы с какой-то вечеринки. Маме лет двенадцать или тринадцать, на ней сарафан с оборками. «Бат-мицва?» — предположила я и перевернула страницу. Первый школьный день. Мама, ее брат и сестра стоят навытяжку перед своим старым домом. На них новехонькие темно-синие джинсы и полосатые рубашки. Тетя Элль с неумело заплетенными французскими косичками. Мама, наоборот, с распущенными волосами. Она улыбается; между зубами видна щель. Наверное, потом она носила скобки.
Также были снимки с Рош Ха-Шана. На маме и тете Элль плиссированные юбки и коричневые колготки, на дяде Джоше криво надетый галстук в полоску. Фотографии со Дня благодарения: все пятеро собрались вокруг жареной индейки. Фотографии с Хануки (тот же стол, вместо птицы — менора). Каток, детский хоккей, футбол. У дедушки темные курчавые волосы, с возрастом поседевшие на висках. На большинстве снимков он прячет глаза за темными очками. Иногда сжимает в крупных зубах папиросу или сигару. Редко улыбается. Разве что изредка усмехается, да и то отнюдь не весело.
Помню, как впервые увидела его фотографию, когда была маленькой. Возможно, в этом самом альбоме, в День благодарения у бабушки. «Кто это?» — поинтересовалась я и ткнула пальцем. Все трое — мама, ее брат и сестра — подошли и заглянули мне через плечо. «Доктор Зло», — произнесла тетя Элль. «Лорд Волдеморт», — отозвался дядя Джош. «Наш отец», — сообщила мать, наклонилась, мазнув меня по щеке волосами, и перевернула страницу.
Я еще увеличила громкость и взяла третий альбом. Шло время. Дети росли, бабушка Энн толстела, ее волосы становились короче и светлее. Потом кудри до плеч, многослойная стрижка, потом прямые седые волосы. Муж Энн, мой дедушка, почти не менялся. Его борода стала чуть длиннее, а манжеты и воротнички — короче. Однажды он сбрил усы, затем снова отрастил. Вот и все.
«Чикаго! — раздавался из динамиков голос Элль. — „Hars to Say I’m Sorry“! Обожаю эту песню!»
Я усмехнулась, переворачивая страницы. Мать отпустила кудри, как у Фарры Фосетт[68]. Почему ее никто не отговорил? Я смотрела, как росли ее сиськи и нос. «Чикаго» сменил Джон Кугуар, затем «Оркестр Дж. Гуилеса». Наконец я добралась до страницы, которую искала, — мать на бат-мицве перед дверью синагоги. Короткие волосы, полный рот железа. Длинное черное платье в розовый цветочек, с розовым кушаком и оборками на подоле и рукавах. Снова коричневые колготки («Непростительная ошибка!» — возмутилась Эмбер Гросс у меня в голове), черные туфли без каблуков, простые золотые «гвоздики» в ушах и больше никаких украшений. Мать выглядела ужасно. Поверить не могу, что бабушка выпустила ее из дома в таком виде, тем более на бат-мицву. Неудивительно, что у нее не было вечеринки. С такой внешностью она вряд ли хотела появляться на людях.
Когда музыка закончилась, я порылась в обувной коробке в поисках другой кассеты. Там лежало штук шесть кассет «Топ-40» за 1982 год и кассета с этикеткой «Чтение 1974», буквы были написаны мелким косым почерком, которого я не видела прежде. Мне стало интересно. Я вставила кассету в магнитофон и нажала на «Пуск».
— Давным-давно страной правила прекрасная, но злая королева, — раздался низкий мужской голос.
На секунду мне показалось, что это отец.
— Не читай про ведьму! — попросил детский голосок.
«Мать?» — предположила я.
— Кто же даст Белоснежке отравленное яблоко, если не будет ведьмы? — возразил другой детский голосок. — Без ведьмы она не попадет в хрустальный гроб, а значит, не встретит принца!
Я улыбнулась: вот это точно мама.
— Ладно, пропущу эту часть, — примиряюще произнес мужчина.
По спине пробежала дрожь. Я поняла, что слышу дедушку.
— Но тогда получится чепуха!
— Хорошо, прочту ее быстро.
— Очень быстро, — уточнила Элль.
— Малышня, — вклинилась женщина, моя бабушка.
— Ш-ш-ш, — велел мужчина. — У королевы было волшебное зеркало. Каждый вечер она смотрелась в него и спрашивала: «Зеркало, зеркало на стене, кто всех милее в нашей стране?»
— Милее — в смысле, красивее, — важно пояснила мать.
— А я красивая? — спросила тетя Элль.
— Конечно, — заверил дедушка. — Обе мои девочки — настоящие красавицы.
Я прослушала всю кассету: «Белоснежку», «Красную Шапочку» и «Там, где живут чудовища». Тетя Элль без конца приставала с вопросом, будет ли она красивой, когда вырастет. Мать, похоже, больше интересовало, подадут ли на завтрак гренки. Однако дедушка ни разу не потерял терпение. Он отвечал спокойно и добродушно. Его голос звучал приятно. Более чем приятно. Восхитительно.
Когда кассета закончилась, я сунула ее в рюкзак. Это Ключ… хотя я и не знала к чему.
Когда я спустилась, мать и бабушка Энн сидели за столом, сблизив головы, и тихо беседовали. В пять часов бабушка вынула запеканку.
— Останься на ужин, — предложила она.
— Нет, спасибо, — хором отозвались мы с мамой.
Мать улыбнулась мне, и на мгновение все стало как прежде, когда я была маленькой. До того, как я поцеловалась с парнем, пересела за новый обеденный стол и набрала имя мамы в Интернете. До того, как я прочла «Большие девочки не плачут».
Затем я отвернулась, а мать сказала:
— Серьезно, ма, судя по запаху, кто-то заполз к тебе в духовку и сдох там.
— Вот только грубить не надо, — возмутилась бабушка Энн. — Моне нравятся мои запеканки.
— Меня это не касается, — улыбнулась мама. — Увидимся завтра.
Я застегнула рюкзак, проверила, лежит ли кассета в кармане, поцеловала бабушку и вышла на улицу, где ждал мини-вэн.
— Ремень, — велела мать, сдавая назад по новехонькой широкой подъездной дорожке, вдоль которой выстроились коренастые сосенки.
Я пристегнулась, поглядывая на мать. Что случилось с мужчиной, читавшим ей сказки? Мать когда-нибудь ненавидела родителей? Воровала крем от морщин? Стыдилась себя и своего происхождения? «Кто ты? — размышляла я. — Кто ты и кто я?» Мать вцепилась в руль и уставилась на дорогу.
— Давай заедем в книжный, — попросила я, когда мы вернулись в город.
— Конечно. Что тебе нужно?
— «Повелитель мух».
— Он есть у нас дома. Я читала в твоем возрасте. — Мать улыбнулась в надежде на ответную улыбку. — Ну, знаешь, когда динозавры бродили по земле.
— Ха-ха.
«В моем возрасте, — подумала я, — ты позволила шестнадцатилетнему парню залезть к тебе в трусики. Или, по крайней мере, твоей героине».
— Да, но он весь исчеркан, — возразила я и включила радио, чтобы не разговаривать с матерью.
Она тоже молчала, пока не высадила меня перед «Барнс энд Ноубл» на Уолнат-стрит.
— Встану перед «Риттенхаус». Позвони мне, когда освободишься.
Я пообещала позвонить и зашла в книжный. Найти «Повелителя мух» оказалось несложно. Я заплатила и выглянула в окно. Мини-вэна нигде не было видно. Я сунула пакет под мышку и перебежала через улицу. Над дверью косметического магазина прозвенел колокольчик. Три продавщицы в белой униформе посмотрели на меня.
— Чем могу помочь? — обратилась ко мне одна из них с дружелюбной улыбкой.
Она была совсем молоденькой, с коротким светлым «бобом» до плеч. На тыльной стороне ее ладони красовались полоски разных оттенков розового.
Я набрала в грудь побольше воздуха.
— Гм, — начала я. — Пару недель назад я заходила к вам и положила это в карман. Хотела заплатить, но забыла.
Я вынула крем от морщин.
— Девятнадцать девяносто пять, — спокойно сказала девушка-продавец.
Я достала из кармана двадцать долларов.
— Плюс налог.
Я добавила пару мятых долларовых бумажек.
— Извините, — напоследок бросила я и выскочила за дверь, не дожидаясь сдачи.
Как уговорить младшую сестру на время одолжить вам матку? Что ей подарить, чтобы она согласилась? Отличный вопрос для Энн Лэндерс[69], жаль только, она умерла и не может ответить.
Мы с Питером послали анкету в «Открытые сердца» вместе с налоговыми декларациями и регистрационным взносом. Тем временем я втайне пыталась найти женщину в своем окружении. Элль идеально подходит. У нее есть нужные части тела. У меня — деньги. Если малыша выносит сестра, не придется прибегать к чужой помощи. Весьма разумно. Вот только непонятно, с чего начать разговор.
Я помогаю в библиотеке и больнице и потому знаю о так называемых «просьбах» — попытках разлучить богачей с частью их состояний. Шесть лет назад я входила в комитет из трех человек. Мы отправились в Раднор просить у закатившейся телезвезды умопомрачительные деньги — пятнадцать миллионов долларов. По крайней мере, для меня умопомрачительные. Но бывшая звезда — властный мужчина лет шестидесяти с седеющими висками и полной стеной наград — согласилась подписать чек, даже не моргнув. С другой стороны, ему только что вчинили иск за сексуальные домогательства на телевикторине, на которой он когда-то подменял ведущего. А наш чек принес ему весьма хорошие отзывы в прессе.
Я много лет прошу у незнакомых, знакомых и друзей деньги, время, вещи — от «ушей Амана»[70] для парада дошколят в Пурим до тысяч долларов на новую комнату отдыха в детскую больницу. И тем не менее, переодеваясь в тяжелый белый халат в мозаичной сине-зеленой раздевалке роскошного спа-салона, я понимала, что никогда еще не обращалась со столь необычной просьбой.
Сходить в спа предложила мать. «Отведи сестру в какое-нибудь шикарное место, пусть расслабится», — посоветовала она. Мать решила пойти с нами, боясь пропустить драматический момент. Я, со своей стороны, заказала персоналу салона вместо обычного травяного чая шампанское. К тому же я вооружилась вином, шоколадом и чековой книжкой. Где-нибудь между мятно-мохитовым скрабом и теплым ивовым обертыванием я объясню ситуацию сестре. Элль будет на вершине блаженства и потому немедленно согласится. Возможно, она даже переедет к нам. О реакции Питера я подумаю позже. Джой придет в восторг, как только смирится с тем, что тетя будет вынашивать ребенка родителей. То есть почти сразу, учитывая широкие, толерантные, политкорректные взгляды ее дорогой частной школы. Я легко представила, как мы втроем ходим на йогу для беременных, гуляем по Фэрмаунт-парку. Я кладу ладонь на живот сестры, позируя для снимков. Мы бок о бок готовим на кухне здоровую питательную еду…
Насыщенный ароматом эвкалипта воздух сотряс полный отвращения вопль сестры.
— Мама, ради бога!
Я подняла глаза. Табличка над джакузи гласила: «Можно без одежды». Мать воспользовалась разрешением и скинула банный халат. Элль в ужасе отшатнулась от варикозных вен, обвисших грудей, дряблого живота и даже зажмурилась. Мать поплескалась в исходящей паром воде и устроилась под водопадом, мирно улыбаясь.
— Это ваше будущее, девочки, — крикнула она. — Смиритесь.
— Пусть лучше Мона с ним мирится, — прошипела Элль.
Сестра поджара как гончая. На ее гладком загорелом теле нет ни единой растяжки, а ногти и прическа всегда идеальны.
— Выпей. — Я сунула ей в руку бокал шампанского.
Элль нахмурилась, скинула халат и тапочки, под которыми обнаружилось оранжевое бикини и педикюр в тон, и забралась в джакузи вместе с шампанским. Окунувшись в воду, она устроилась как можно дальше от матери и осушила бокал.
— Еще шампанского? — спросила я, когда сестра положила на глаза огуречные ломтики.
Не поднимая головы с надувной подушки, Элль протянула тонкую бронзовую руку.
— Что увидишь, то получишь, — пропела она.
Мать блаженно улыбалась. Я вздохнула и погрузилась в бурлящую воду.
Где-то между пятнадцатой годовщиной школьного выпуска и прошлым Днем благодарения сестра нашла «смысл жизни», о чем сообщила без малейшей иронии. Элль стала получисткой. («Полу-кем?» — уточнила Джой, когда Элль заглянула объявить новость.)
Получизм зародился в 2005 году, когда Джейн Майер служила банковской кассиршей в Южной Африке. Невезучая разведенка с пятьюдесятью фунтами лишнего веса и неудачным перманентом купила на гаражной распродаже давным-давно изданную брошюру о самопомощи. В ней содержался примитивный вариант позитивного мышления. Бедным и нуждающимся предлагалось попросту представить то, чего они хотят больше всего. Если воображать долго и старательно, желание непременно сбудется. Мантра Джейн Майер: «Что увидишь, то получишь». Ее книга с таким же названием за первую неделю продаж разошлась тиражом в полмиллиона экземпляров еще до того, как похудевшая Джейн с гладкой прической отправилась в книжный тур. Она очаровала ведущих ток-шоу и телезрителей уверенностью, акцентом, декольте и неотразимой простотой своего послания.
Сестра, к тому времени сменившая не меньше шести гуру, движений самопомощи и жизненных философий, купила книгу и немедленно претворила ее принципы в жизнь. Для начала она отказалась от имени «Люси». («Слишком много неприятных ассоциаций». Каких именно, уточнять не стала.) Также она начала сторониться наркоманов, алкоголиков и толстяков, поскольку, по мнению Джейн Майер, одной близости к ним достаточно, чтобы растолстеть или спиться, даже если полностью отказаться от коктейлей и сладкого. В результате семейные обеды были мучением в течение целого года. Элль сторонилась нас с матерью, прикрывала глаза, а мы вслух гадали, что ее больше страшит: ожирение или нетрадиционная ориентация.
Последние три года Элль уверяет, что все хорошее в ее жизни, от идеального педикюра до сквозной роли бродяжки в сериале «Как вращается мир», — непосредственный результат философии получизма. Мы с Питером втайне шутим, что ее версия «Что увидишь, то получишь» включает промежуточную ступень, о существовании которой Джейн Майер даже не догадывается. А именно: старательно и долго представлять, как я оплачиваю все удовольствия. Тем не менее в «преклонном» возрасте сорока лет моя младшая сестра так или иначе разобралась со своей жизнью.
— Шапиро! — позвала женщина в хрустящем белом халате, балансирующая на краю джакузи с планшетом в руках.
— Да? — откликнулась я.
Когда мать начала вставать, Элль сняла огуречные ломтики и нахмурилась.
— Сиди под водой! — рявкнула она.
— Успокойся, Люси, — спокойно сказала мама.
— Вы готовы к массажу? — осведомилась леди с планшетом.
Мы вылезли из воды. («Я первая!» — крикнула Элль, прикрывая глаза.) Надев халаты, мы пошлепали по коридору. Мать пошла в отдельную комнату, а мы с Элль — в комнату на двоих, как я и просила. Горели свечи, вдоль задрапированных белой тканью стен стояли два усыпанных розовыми лепестками стола. В углу журчал фонтан, из динамиков на потолке раздавалось пение хора. Я легла на кровать у стены.
Элль явно стала что-то подозревать.
— Кэнни, что происходит?
— Мне хотелось побыть с тобой вдвоем. Ведь мы давно не общались.
— В смысле? Мы общаемся!
В целом верно. Мы с Элль разговариваем пару раз в неделю. Также она присылает мне по электронной почте фотографии со съемок. Мусорный мешок вместо одежды, фальшивая «простуда» в углу рта и подпись: «Мне нужен отпуск».
В комнату вошли и поздоровались мужчина и женщина в одинаковой униформе: белые брюки на завязках и белые футболки, как у медперсонала шикарной больницы.
— Чур, парень мой, — заявила Элль.
— Как обычно, — ответила я.
Сестра бодро помахала мужчине и легла на стол лицом вниз, не снимая мокрого оранжевого бикини. Я повесила халат и вытянулась рядом.
— Купальник снимать не будешь? — прошептала я.
— Фу. — Элль сморщила нос. — Я не обнажаюсь в присутствии других женщин.
— Я твоя сестра… к тому же гомосексуализм не заразен.
— Да, но они не в курсе, — возразила Элль.
Массажистка брызнула мне на спину теплое масло.
— Что новенького? — спросила я у сестры.
— Мгм, — проговорила она в подушку и подняла голову. — Ничего. А у тебя?
— Тоже ничего.
Знаю, Элль далеко не в восторге от моей жизни. От городского дома, из которого ей всегда не терпится сбежать, от мужа и ребенка. Вот уж о чем она никогда не мечтала, так это о муже и ребенке, равно как и о мини-вэне. Если бы он остался последней машиной на земле, Элль ходила бы пешком. Или сняла бы колеса и попыталась соорудить спортивный маленький скутер.
— Как дела с бат-мицвой? — Элль усмехнулась. — Собираешься вызвать Мону к чтению Торы?
Если честно, я еще не думала о роли маминой подруги на празднике.
— А Губерман? — не унималась Элль. — Он разделит с тобой расходы?
— Ну… — Я возьму деньги у Брюса Губермана не раньше, чем снова прыгну к нему в постель. — Мы что-нибудь придумаем. Все образуется.
Несколько минут мы лежали молча.
— Как по-твоему, мы действительно станем такими, как мать? — снова подала голос Элль. — Обвисшими уродинами?
— Элль, — ласково крикнула мать из соседней кабинки, — я все слышу!
— Мама отлично выглядит, — твердо произнесла я.
— Ничего подобного, — отрезала Элль. — Ей надо сделать подтяжку.
— Разве получисты верят в пластическую хирургию? — удивилась я. — Может, маме достаточно вообразить себя подтянутой?
— Слишком поздно.
Элль сделала груди, подбородок и лоб еще до того, как уверовала в свою новую философию. Не говоря уже о полугодовом курсе лазерной эпиляции, который закончился всего за пару недель до выхода книги «Что увидишь, то получишь».
— И что же ей надо подтянуть? — поинтересовалась я.
— Все! — откликнулась Элль. — Снизу доверху!
— Я слышу! — повторила мать.
— Тише, — прошептала я.
Массажистка приподняла на нас простыни и попросила перевернуться.
— Я хочу спросить тебя кое о чем. — Я понизила голос. — Это личное.
Элль схватила меня за скользкую от массажного масла ладонь.
— Ах, Кэнни. Ты не чувствуешь прежней свежести?[71] — пошутила она.
Я покачала головой, но сестра не обратила внимания.
— Тебе нужен женский совет! — воскликнула она. — Кэнни, я тебе помогу! Ты хочешь похудеть? — Она сделала паузу. — Или у тебя проблемы в постели?
— Мне не нужен совет, — поспешно отозвалась я. — Мне нужно…
Настал момент истины.
— Мне нужно, чтобы ты мне кое-что одолжила.
— Что? — удивилась Элль.
— Прошу прощения, дамы, — вмешалась моя массажистка. — Пора делать обертывания.
И она стала объяснять суть процедуры. Не могла подождать немного! Итак, нас обмажут экстрактом ивовой коры, обернут серебристыми термозащитными одеялами, как картошку в фольгу, выключат свет и оставят впитывать полезные вещества всеми порами. Массажист намазал лосьоном ноги и руки Элль, обернул сестру одеялом, словно буррито, и положил ей на глаза мягкую подушечку. Массажистка проделала то же со мной.
Наконец свет погас и в комнате воцарилась тишина, если не считать шелеста одеял и хора над головой. Мы лежали на спинах, не в силах пошевелиться.
— Денег у тебя и без меня хватает, — рассуждала Элль.
— Верно.
— Одежда?
Ха!
— Не-а.
— Аксессуары? Накладные пряди? Старые номера «Вог»?
— Мы с Питером хотим завести ребенка, — начала я. — У меня есть жизнеспособные яйцеклетки, с его спермой тоже все в порядке, так что… гм. Ладно. Нам нужна суррогатная мать.
Я умудрилась повернуть голову, высвободить одну руку и схватить сестру за плечо.
— Было бы здорово! Ты могла бы переехать к нам до рождения малыша…
Элль села, чуть не съехав с покрытого клеенкой стола.
— Чего-чего ты от меня хочешь?
— Я думала, может, ты решишь… ну, знаешь… помочь нам.
Ее подушечка свалилась на стол. Даже в полумраке я видела, как раскрылись глаза Элль.
— Я должна буду переспать с твоим мужем?
— Нет! О боже! — Я вдохнула побольше воздуха — Оплодотворенное яйцо просто впрыснут тебе в…
— Что? Когда? Сейчас?!
Элль соскочила на мозаичный пол и начала выпутываться из серебристого кокона. Я запоздало вспомнила, что спа-салон расположен в одном здании с врачебными кабинетами, чтобы ухоженные филадельфийские дамы могли колоть ботокс или отбеливать зубы между массажами и скрабами. Наверное, Элль заметила пару белых халатов по дороге из раздевалки в бассейн и решила, что джакузи и массаж — прелюдия к оплодотворению в духе «Ребенка Розмари».
— Успокойся! — прошептала я.
Массажист приоткрыл дверь и обнаружил, что я по-прежнему нахожусь на столе, в то время как полуголая Элль скачет по комнате и пытается содрать одеяло, точно новорожденный птенец скорлупу.
— Дамы, у вас все в порядке?
— Все отлично, — заверила я и тоже спрыгнула на пол.
— Элль, не надо так переживать!
После долгих уговоров красная и задыхающаяся сестра позволила массажисту снова завернуть ее в одеяло и водрузить на стол. Я легла рядом.
— Полагаю, твой ответ — нет? — на всякий случай спросила я.
— Точно, — сказала Элль. — Простоя… в смысле, не обижайся, Кэнни, но я не хочу беременеть. По-моему…
Сестра умолкла и принялась разглаживать складки одеяла.
— Что по-твоему?
— По-моему, мы вообще не созданы для материнства. Ну, знаешь. Столько всего…
Она хлопнула ладонью по столу, как бы подразумевая развод родителей, предательство отца, мамин переход в стан лесбиянок на старости лет, весь этот бред.
— Но я подумаю.
— Ты не обязана…
— Нет, я подумаю.
— Тебе надо прочесть «Что увидишь, то получишь», — в тысячный раз произнесла Элль.
Я катила тележку по овощному отделу магазина натуральной пищи, который только что открылся через дорогу от маминого ранчо. Мы отправились в него после спа, намереваясь закупить продукты для традиционного маминого пасхального пира. Беспристрастного, политкорректного, бесполого седера, на котором Бог зовется Могуществом, а Мариам упоминается не реже Моисея.
— Зачем?
Я взяла кисть винограда, пакет золотисто-алых вишен и упаковку крупного желтого изюма для фруктового компота. Мать заохала, словно от боли.
— Что случилось? — удивилась я.
Она молча указала на ценник.
— Мама, но это же вишни! Могу себе позволить!
— Не обращай на нее внимания, — посоветовала сестра. — Прочти книгу. Может, если ты вообразишь желаемое…
— Мысль интересная, но не уверена, что смогу наворожить себе новую матку.
— Да, пожалуй, — согласилась Элль. — Тогда попробуй представить конечный результат. Ребенка.
Я взяла пинту безгормональных сливок с молоком. Мать запыхтела.
— Ну, что еще? — спросила я.
— В супермаркете они стоят доллар девяносто пять.
— Я не в супермаркете. Я здесь.
— Я учила тебя другому! — возмутилась мать.
— Это точно, — пробормотала Элль, бросая банку тапенада[72] на коробку с мацой. — Каждое лето — три ребенка в одной постели в гостинице при аквапарке.
— Ты обожала аквапарк! — возразила мать.
— Невозможно обожать аквапарк семь лет подряд, — заявила Элль. — Особенно если спишь в одной постели с братом.
Я покатила тележку в мясной отдел, где в специальном холодильнике, подобно драгоценности в витрине, красовалось мясо, состаренное сухим способом[73]. Я указала на ростбиф. Мать схватилась за голову и застонала.
— Не хочешь — не ешь, — разозлилась я. — Но твоей запеканкой я не питаюсь.
Я взяла фокаччу, оливки, кусок сладкой горгонзолы, инжир и листовой салат. Элль тем временем улыбалась мяснику в белом халате. Судя по всему, внимание ему льстило. Он положил мясо на колоду и занес нож.
— Вам с косточкой? — обратился он к сестре.
Я закатила глаза.
— Как по-твоему? — прошептала Элль, пока мясник заворачивал ростбиф. — Он гей или просто ухоженный?
Я взглянула на парня.
— Понятия не имею. Задай этот вопрос маме.
— Еще чего, — фыркнула Элль. — Она и в себе-то не разобралась, пока ей не стукнуло пятьдесят шесть. Тоже мне эксперт.
Сестра в своей мини-юбке из розово-фиолетовых атласных ленточек, черном трико, короткой джинсовой куртке, чулках в сеточку, ковбойской шляпе и ярко-розовых сапогах зашелестела по проходу. Я направилась к кассе. Интересно, откуда в тележке взялись лишние продукты на тридцать долларов (черничный мед, домашняя пастила, бальзамический уксус двадцатилетней выдержки)? На кассах мама выхватила у меня чек, прищурилась через бифокальные очки и, пошатываясь, побрела к кафе.
— Дай маме нашатырь и помоги мне все сложить, — велела я сестре.
Элль взяла бумажный пакет и стала запихивать в него свои покупки. Лимонный гель для тела. Натуральная мочалка из люфы. Пластиковая бутылка с соком розового грейпфрута. Джейн Майер гордилась бы своей ученицей. Я взяла бутылку сока и взболтала.
— Когда я носила Джой, мне ничего другого не хотелось, — вспомнила я. — Я думала, что будет тянуть на сладкое или соленое, на пикули и мороженое. Вроде того. Но хотелось только грейпфрутового сока.
— Звучит ужасно романтично.
С лица Элль еще не сошел румянец после сауны. Она явно встревожилась.
— Это не намек. Просто пришло в голову. Все было не так уж плохо, — задумчиво пробормотала я, убирая грейпфрутовый сок в пакет. — Сначала, конечно, целыми днями тошнило, но потом все прошло. Я даже часто забывала, что беременна. И завела действительно хороших друзей.
— У меня есть друзья, — сообщила сестра. — К тому же я бы непременно заметила, что покрылась растяжками и не хожу, а ковыляю как утка. Помнишь, какой ты была огромной? — Она содрогнулась. — Как грузовик.
Я поморщилась. Разве? Или уже стерлось из памяти, как было на самом деле?
— Может, как маленький грузовичок?
Элль даже не улыбнулась.
— Мне понадобится новый гардероб. — Ее лицо прояснилось. Вероятно, при мысли о прелестных нарядах для беременных. — Вообще-то беременность — это шикарно. Все кинозвезды плодятся и размножаются.
Я кивнула. Помнится, когда Джой была маленькой, Элль заходила в гости почти каждую неделю. Сидя на полу, сестра лепила из коричневого пластилина какашки и оставляла на краю унитаза. Она выискивала мелочь для музыкального автомата и водила племянницу в ретроресторан. Читала ей «Ас уикли» и «Ин тач». (Как-то раз, укладывая дочь спать, я пропела: «Крошка — звездочка моя». «Звезды, — сонно пролепетала Джой. — Они такие же, как мы».)
— Это серьезное решение, — сказала я, прежде чем Элль начала перечислять животики кинозвезд, скрупулезно подсчитанные таблоидами. — Я только хотела, чтобы ты подумала.
Элль засунула в пакет хлеб и зелень.
— Я не смогу пить, не смогу курить…
— Ты куришь? — вмешалась мама, подойдя к кассовой ленте.
Элль нахмурилась.
— Нет, мама. Я ни разу в жизни не курила, Джош не пробовал пива, а Кэнни не потратила семнадцать долларов на вишни.
Мама снова отошла. Элль прикоснулась пальцем к своим блестящим губам, вероятно вспоминая, от каких еще пороков придется отказаться из-за беременности. Наконец мы втроем вышли из магазина. Я открыла багажник мини-вэна и выложила свой последний козырь.
— Мы тебе заплатим.
Сестра поправляла волосы под ковбойской шляпой. Услышав волшебные слова, она замерла.
— Сколько?
— Если тебе интересно… если собираешься всерьез подумать… многие фирмы предлагают услуги суррогатных матерей. Уверена, они подскажут тебе примерный размер компенсации.
— И почем нынче дети? — небрежно бросила Элль.
— Пятьдесят тысяч долларов, — выпалила я первое, что пришло в голову.
Глаза Элль засверкали.
— Знаешь что? У меня есть подруга, Сара. Она очень милая… по-моему, вы однажды встречались. Она обожает детишек. Уверена, она охотно согласится. Может, позвонить ей? — Элль умолкла и загрузила в багажник еще пару пакетов. — А мне — комиссионные.
Я прислонилась к машине.
— Элль, желающие найдутся. Но я надеялась на твою помощь.
Она вздохнула.
— Я просто не могу себе этого представить.
Сестра прошмыгнула мимо матери и забралась на сиденье.
— Мне ведь будет казаться, что это мой ребенок.
— Не знаю, — засомневалась я. — Возможно.
— Мой ребенок, — повторила сестра. — Значит, я стану матерью?
Я и правда не знала. Можно ли просить сестру или любую другую женщину носить ребенка и терпеть родовые муки, а потом отдать малыша? Сама бы я на такое не согласилась. Я села в машину, повернула ключ зажигания и выехала с парковки. Позвякивая браслетами, Элль взяла меня за руку.
Начался первый учебный день после весенних каникул. Мы обедали за столом Эмбер Гросс.
— Кто-нибудь знает, как добраться до Саут-Оранж, Нью-Джерси? — обратилась я к присутствующим.
— Угони машину, — предложила Тамсин, не отрывая глаз от учебника природоведения.
В отличие от остальных девочек в розовом и голубом Тамсин надела свой обычный серый свитер с капюшоном. Как всегда, волосы закрывали ей лицо, так что было видно только кончик носа.
— Ха-ха, — проговорила я.
Тамсин после ночевки на день рождения охладела ко мне. Вероятно, у них с Эмбер вышла ссора, когда они проснулись. Меня тогда не было дома, но сколько я ни выпытывала у Тамсин, та пожимала плечами и отвечала, что ничего не случилось.
— Почему ты едешь одна? — удивился Дункан Бродки.
— Хочу попасть на бар-мицву троюродного брата.
Дункан наклонил голову.
— Так пускай родители отвезут.
— Это брат по другой линии.
Я смотрела, как Дункан размышляет, вращая длинными пальцами зеленое яблоко.
— Не с отцовской и не с материнской?
— Можешь сесть на поезд, — вмешалась Тамсин.
Вот это мне в ней и нравится! Даже если кажется, что она не слушает, на самом деле это не так. Тамсин достала из рюкзака ноутбук.
— Сейчас посмотрим… Трамвай от Тридцатой улицы до Трентона, затем Нью-Джерси-транзит до Метро-парк и автобус до Саут-Оранж…
Тамсин просматривала расписание, а я записывала маршрут. Если я уеду из Филадельфии в восемь утра, то доберусь до места к одиннадцати, и если покину бар-мицву в пять вечера, то легко успею домой к восьми. Скажу матери, что пошла к Тамсин, и дело с концом. Отлично! Только вот…
Я кашлянула — не помогло. Тогда я похлопала Эмбер по плечу.
— Что бы ты надела на дневную бар-мицву в Нью-Джерси? — поинтересовалась я, когда Эмбер обернулась.
В восемь утра в субботу я вытащила учебники из рюкзака и сунула под кровать. Вместо них я взяла темно-синее платье на тонких бретельках, которое мне одолжила Эмбер, ее черные балетки, пару белых спортивных носков («Для танцев», — пояснила она) и маленький баллончик мусса для волос, содержащего блестки.
Выйдя из дома, я повернула не налево, к Белла-Виста, а направо. Перешла Южную улицу, затем Ломбард, затем Пайн. На Спрюс-стрит села в автобус, и он довез меня до Тридцатой улицы. Под высокими потолками вокзала, среди толп людей с чемоданами на колесиках и детскими колясками, я казалась себе букашкой на мраморном полу. Я засунула в автомат пластиковую карточку и купила билет в оба конца. Затем зашла в туалет, надела платье Эмбер, вернулась и села на изогнутую деревянную скамью с высокой спинкой. Положив рюкзак на колени, я уставилась на гигантское табло над справочным бюро. Мерцающие буквы скоро подскажут, что пора идти.
— Джой?
Я обернулась и увидела Дункана Бродки. Он облокотился на спинку скамьи.
— Привет, ты уснула, что ли? Зову тебя, зову. Слушаешь музыку?
Он игриво коснулся моих волос в поисках наушников. Я покраснела и отпрянула. Только бы он не заметил слуховой аппарат!
— Н-нет, — заикаясь, отозвалась я. — Просто задумалась.
— Глубоко задумалась, — улыбнулся Дункан.
Я сделала вид, что и правда размышляла о судьбах мира, а не о том, успею ли купить сок и есть ли в кофейне мой любимый сорт.
— Едешь на ту самую бар-мицву? — спросил он.
Я кивнула и плотнее запахнула джинсовую куртку. В платье Эмбер мне было не по себе.
— А ты что здесь делаешь?
— Направляюсь в Нью-Йорк к отцу, — Дункан перепрыгнул через скамью и сел рядом со мной.
На нем были брюки хаки (с обшлага свисала нитка), кеды с развязанными шнурками и бейсболка.
— Пойдем с ним смотреть, как «Янкиз» позорятся. — Дункан полез в карман. — «Ментос»?
— Да, гм. Конечно! — Я взяла мятную конфету. — Ты совсем один едешь?
Прозвучало ужасно по-детски. В конце концов, я тоже одна.
— Я всегда один езжу, — кивнул он. — То есть начиная с этого года. Слушай, ты ведь умная?
«Была когда-то», — подумала я, но промолчала. Дункан нагнулся и достал учебник по алгебре. Мы делали его домашнее задание, пока табло не показало — пора. Дункан подхватил наши рюкзаки и повел меня к эскалатору на поезд.
Через полтора часа, красная и взволнованная, я вышла из автобуса на углу Гилман-авеню в Саут-Оранж. Свежая тушь и помада, шикарная прическа из «Аллюр». (Я добавила локоны над ушами, прикрывая слуховой аппарат.) «Дункан Бродки», — пронеслось в голове. Рядом никого не было, и потому я произнесла вслух:
— Я нравлюсь Дункану Бродки.
День обещал быть чудесным. В ясном воздухе парила золотая пыльца, слышен был гул машин. Слева от меня находилась автозаправка, через улицу, на углу — булочная. Сердце колотилось, было весело и немного страшно. Вдруг я не смогу найти синагогу? Вдруг пропущу автобус или поезд и не доберусь домой вовремя? Я не сразу сообразила, куда идти. Но тут же увидела синагогу «Бет Израиль» («Община неравнодушных»). Она была похожа на огромную белую бетонную лодку, наполовину торчащую из невидимого океана.
Я направилась через парковку, в этот момент рядом остановился зеленый «универсал». Окно с пассажирской стороны опустилось.
— Привет, Джой. — Это была Эмили, жена Брюса. Она помахала мне узкой ладошкой. — Как ты сюда попала?
По моей спине побежали мурашки.
— Родители подбросили.
Эмили кивнула. Мать называет ее бабочкой-крапивницей, так как у Эмили множество аллергий. Второе прозвище — «Арахис атакует», потому что самая страшная аллергия у Эмили и ее детей на арахис. Третье — «мажорная фифа», поскольку Эмили из богатой семьи. Конечно, все эти определения при мне не произносятся. Я узнала их благодаря тете Элль и Саманте, внимательно прислушиваясь и читая по губам, когда они не замечали, что я рядом. На людях мать всегда вежлива с Эмили, равно как и с Брюсом. Я и не подозревала, что с Эмили связана интересная история, пока не прочитала мамину книгу.
В «Больших девочках» Дрю бросает Элли и находит новую подружку по имени Зара (разумеется, Элли зовет ее Заразой и никак иначе). Зара начинает встречаться с Дрю, хотя Элли беременна. Зара и Дрю случайно встречают Элли, то есть маму, на матче «Филлиз». Зара ставит Элли подножку, когда та поворачивается боком, собираясь пройти через турникет. Элли падает на бетонный пол, из-за чего дочка Элли, Хоуп, рождается недоношенной, совсем как я.
Я часто вспоминаю эту историю, но никак не могу поверить, что Эмили действительно кого-то толкнула. Она маленькая и робкая, откуда ей набраться смелости для нападения на мою мать, которая не маленькая и не робкая? Не говоря уже о силе. Во многих рецензиях «Больших девочек», вывешенных в Интернете, говорится, что сюжетные повороты книги слишком невозможны и натянуты. «История Элли из сомнительной становится попросту неправдоподобной», — утверждается в одной из них. Я решила, что стычка у стадионного турникета — один из таких поворотов. Но тем не менее по-новому смотрю на жену Брюса. Как и на многих других людей.
Чувствуя себя неловко, я стояла перед «универсалом», пока Эмили вынимала Макса из автомобильного кресла. Брюс и его старший сын Лео тоже вышли, хлопнув дверцами. Лео девять лет, Максу четыре. (Моя мать называет их «продюсерами»[74], когда думает, что я не слышу.) У обоих песочные волосы Брюса, как и у меня, только у Макса прямые, а у Лео вьются. Оба мальчика бледные, в мать, но Лео тощий, угрюмый и носит очки, а Макс кругленький и сладкий, как пончик в сахарной пудре.
— Джой! Джой! — напевал Макс, танцуя вокруг меня.
На обоих мальчиках были брюки хаки и рубашки. Младший уже пролил яблочный сок на галстук.
— Джой приехала! Привет, Джой! Привет! Привет!
— Привет, Макс! — Я поцеловала его липкую щеку.
— Как дела? — улыбнулась мне Эмили.
— Хорошо.
Я оглядела ее. Платье в цветочек, туфли с бантиками на низких каблуках. Волосы убраны со лба ободком в тон. Наверное, когда они с матерью разошлись, Брюс решил найти женщину прямо противоположной внешности. Моя мама крупная, высокая и грудастая. Эмили низенькая и хрупкая, носит платья в цветочек с кружевными воротничками или футболки из отделов одежды для мальчиков. У мамы каштановые волосы, зеленые глаза и оливковая кожа. У Эмили русые волосы и голубые глаза. Она прикладывает пальцы к тонким губам и нервно смеется, словно кашляет. Мать откидывает голову и гулко хохочет, так что слышно через улицу.
К тому же у Эмили множество аллергий, за что ее и наградили прозвищами. Аллергия на орехи, молочные продукты, пшеницу, клейковину. Также на латекс (обычный лейкопластырь ей не подходит), цинк (приходится покупать специальный солнцезащитный крем), яйца (прощайте пироги, пирожные и выпечка из супермаркета), слюду (никакой косметики) и даже дым. («Все-таки Бог покарал Брюса», — как-то раз сказала мама Саманте. «Сомневаюсь. Наверное, он смолит травку в подвале. В этом отношении торчки весьма изобретательны», — возразила та.)
Отец Эмили управляет каким-то хеджевым фондом и, по словам тети Элль, «живет во дворце в Гринвиче». Мать Эмили выращивает призовые гортензии и занимается благотворительностью. («Организовывает балы в поддержку слепых», — как-то фыркнула тетя Элль.) Эмили ни в чем не нуждается, но все равно работает — воспитательницей в детском садике при школе Лео и Макса. По-моему, она устроилась туда, чтобы лично отбирать у сыновей арахис и цинк. Мальчики унаследовали все ее аллергии плюс аллергию на плесень и домашних животных.
— Как дела в школе? — обратилась ко мне Эмили, когда мы шли через парковку.
— Хорошо.
— Я тоже хожу в школу, — сообщил Макс, размахивая пакетиком сока. — Учительниц зовут мисс Меган и мисс Шэннон. У нас есть мольберты для рисования и песочница. Мне нравится твое бальное платье! Ты похожа на Белль из «Красавицы и чудовища»! Белль, которая любит читать!
Он запел низким гнусавым голосом (у Макса ужасная сенная лихорадка всю весну и лето, а осенью эстафету перехватывает аллергия на плесень):
— Сказка так стара…
Я взяла Макса за руку и провела через высокие двери синагоги. Как только мы вошли, Эмили забрала у Лео электронную игру. Тот поворчал, но отдал. Я присела на скамейку в фойе, сняла куртку и кеды, сунула их в рюкзак и надела балетки Эмбер.
Когда я встала, Брюс поцеловал меня в щеку. Он пах мылом и коричной жевательной резинкой и, как обычно, слишком часто моргал.
— Рад, что ты приехала, — сообщил он.
— Я тоже, — произнесла я.
Чистая правда, хотя я немного нервничала. В рюкзаке лежали билеты на поезд и автобус, двадцать долларов на покупки и носки для танцев. Больше всего радовало, что здесь меня почти никто не знает. А также мою мать и мою историю. Может, это шанс совершить то, что не удалось дома? Стать другим человеком? Люди будут смотреть на нас с Максом и Лео и думать: «Обычная семья». Ведь мы с братьями так похожи! Я вытянулась в струнку, достав головой до подбородка Брюса. Я чувствовала себя красивой и ужасно взрослой.
Мы впятером направились к святая святых следом за женщиной в розовой твидовой юбке и пиджаке, мужчиной в темном костюме и тощенькой, хрупкой девочкой моих лет со светлыми волосами. На девочке было шоколадное платье, почти как у Эмбер, и балетки. «Откуда только Эмбер все знает?» — удивилась я. И улыбнулась. Ведь, судя по моей одежде, я тоже все знаю.
Брюс пожал руку мужчине и поцеловал его жену в щеку.
— Это моя дочь, Джой, — представил он.
Кажется, пара удивилась.
— Это Джессика, — указал Брюс на девочку.
Мать чуть подтолкнула Джессику, и та шагнула вперед, разглаживая концы светлого «боба».
— Привет, — сказала она.
Мать и отец выжидающе на нее смотрели.
— Хочешь сесть со мной? — добавила Джессика.
— С удовольствием, — ответила я.
Джессика быстро взяла меня за руку, бросила родителям: «Увидимся!» и ринулась в святая святых. Не взяла даже программку или молитвенник. Поэтому я взяла два.
— Вот они, — выдохнула Джессика и побежала к проходу, где сидели три десятка детей.
— Вечеринка намечается что надо, — щебетала она. — Обещали ледяной суши-бар. Все дети получат в подарок именные шоколадные золотые карты «Американ экспресс».
— Шоколадные золотые карты?
— Ну, шоколадные карты в золотой фольге. Сперва пытались найти платиновую, но потом мать Тайлера сообразила, что она похожа на обычную. Всем привет! — крикнула Джессика. — Это…
Она уставилась на меня, открыв рот идеально круглым удивленным «О».
— Ради бога, прости, я забыла твое имя.
— Не говори «Бог» в синагоге, — сделала ей замечание одна девочка.
— Джой, — напомнила я.
Дети потеснились, и я села. Обычная девочка в темном тесном платье в ряду девочек в темных тесных платьях. Потолок святая святых парил так же высоко, как на вокзале.
Прежде я посещала только бар- и бат-мицвы в Центральной городской синагоге. Так что та синагога оказалась самой большой и роскошной из всех, в которых я была. В зал набилось не меньше пары сотен человек, но все равно три четверти сидений остались свободны. «Ну ладно, — решила я. — По крайней мере, молитвенники те же самые».
— Страница шестьдесят два, — начал высокий равви.
Его седоватые волосы прекрасно сочетались с серебряной нитью талита[75] и серебряной бахромой бимы — возвышения. С бимы Тайлеру предстояло читать Тору. Интересно, равви выбрали под стать зданию?
Джессика неправильно открыла молитвенник и удивленно уставилась в него.
— Нет. — Я показала ей. — Вот так.
— А, да. Спасибо, — кивнула она.
Тайлер, точно кукла чревовещателя, сидел на высоком деревянном стуле рядом с ковчегом. Казалось, его вот-вот стошнит, или он потеряет сознание, или то и другое одновременно. Наконец кузен встал и неуверенно направился к возвышению. На нем был темно-синий костюм и серебристо-синий галстук. К копне кудряшек была приколота синяя атласная ермолка. Тайлер наклонился к микрофону, и тот завизжал, словно от страха. По толпе прокатился смешок. Равви нагнулся, что-то прошептал Тайлеру на ухо и поправил микрофон. Кузен потеребил заколку. Я видела, как дергается его горло. Он сглотнул и начал сначала.
— Пожалуйста, откройте страницу шестьдесят три и вдумчиво читайте вместе со мной, — пропищал он.
Снова смех. Кадык Тайлера дернулся.
— Вдумчиво, — повторил он и начал читать ашрей[76].
Открыв молитвенник, я повторяла со всеми. По-моему, это хорошая тренировка. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею силой твоею, и всем разумением твоим, и всею душою твоею». Джессика не стала читать ни транскрипцию с иврита, ни английский вариант. За целый абзац до того, как Тайлер закончил, она закрыла книгу и стала переговариваться с соседкой, причем несколько раз повторила имя «Зак».
Тайлер неуверенно прочел благословение — молитву о единственном Боге — и заупокойную молитву. Равви, вероятно, услышал говор и смешки. Он довольно строго сказал, что сегодня все евреи мира читают эти молитвы, как читали каждый Шаббат своей долгой и печальной истории преследований и изгнания. Джессика заткнулась.
Паства затаила дыхание, когда равви поднял Тору — пятисотлетний пергамент, который, по его словам, предназначался для фашистского музея мертвой религии. Во время освобождения Германии британские солдаты спасли эту Тору и десятки других. После реставрации свитки разослали в синагоги всего мира. Руки равви тряслись, когда он держал над головой пергамент на двух тяжелых деревянных валиках.
— Это слово Господне, данное Моисею на горе Синай.
Равви положил Тору. Все выдохнули. Тайлер коснулся талитом пергамента, поднял его к губам и поцеловал в знак уважения к слову Господню. Ломающимся голосом он начал старательно читать еврейские слова положенного отрывка из Книги Чисел. Я вторила Тайлеру, вздрагивая, когда тот запинался, и мысленно обещала себе, что справлюсь лучше.
Джессика захлопнула свое Пятикнижие, залезла в сумочку, посмотрела время на сотовом телефоне, упакованном в леопардовый чехол со стразами, и достала бутылку с питьем. Отвернув крышку, она подняла бутылку к губам, отпила и передала мне. Запахло чем-то сладким, у меня заслезились глаза.
— Персиковый шнапс, — пояснила Джессика. — Хочешь?
«Приключение», — напомнила я себе, подумав о потертых хаки Дункана. О линии его подбородка в окне поезда. О прикосновении солнца к обнаженным плечам, когда я шла через парковку. Я поднесла бутылку ко рту и отпила один глоток. Мне казалось, что должно обжечь горло, но его лишь чуть-чуть пощипало. Действительно вкусно.
— Спасибо, — поблагодарила я и вернула бутылку.
— Не за что, — Джессика запихнула бутылку обратно в сумочку.
Я откинулась на спинку мягкой скамьи, теребя молитвенник. Тайлер закончил читать, наклонился и еще раз поцеловал Тору. Затем на возвышение поднялись его родители — моя двоюродная тетя Бонни и ее муж Боб. Они встали по сторонам от сына. Бонни, чуть не плача, произнесла:
— Тайлер, мой старший сын! Сегодня мы с отцом так гордимся тобой!
Она прижала его лицом к груди. Заколка уступила в неравной борьбе, и ермолка соскользнула на пол.
Джессика фыркнула. Я хихикнула, но тут же покраснела, когда пожилая дама в конце нашего ряда повернулась и посмотрела на нас. Тайлер стоял между родителями, рядом с сестрой Рути. Он улыбался и, судя по всему, спокойно дышал. Я закрыла молитвенник и взглянула на Тайлера. Его мать шмыгала носом, равви вещал, а сидящие рядом со мной дети шептались. Девочки шуршали юбками, мальчики поправляли галстуки, а я мысленно рассуждала: «Кто поднимется на биму со мной? Мать и отец — это понятно. А Брюс? Бабушка Энн произнесет благословение над Торой. А бабушка Одри? Как убедить маму, что в платье на ее выбор я стану посмешищем для всей Филадельфии?»
Джессика снова открыла сумочку. Когда она предложила выпить, я не раздумывала.
В загородном клубе солнечный свет лился сквозь застекленную крышу. Голоса двух сотен хорошо одетых гостей и двадцати маленьких детей эхом отражались от стен. За ледяной стойкой, как и обещала Джессика, суши-мастера резали рыбу, заворачивали рис и выкладывали готовый продукт на ледяные бруски с именем кузена. Мужчина в поварском колпаке перемешивал пасту. Другой сворачивал блинчики с уткой по-пекински. В углу стояла настоящая нью-йоркская тележка с хот-догами. На столике рядом с ней на металлической подставке красовались бумажные кульки картошки фри и шесть сортов майонеза. Официанты в белых рубашках и черных бабочках разносили крошечные гамбургеры, миниатюрные сэндвичи с солониной, бараньи отбивные и блинчики с грибной начинкой.
Я увидела кузена. Он стоял за столом с голубой бахромчатой скатертью. Перед ним лежала плетеная хала для моци — благословения над хлебом. Гордый, расслабившийся и немного потный Тайлер принимал поцелуи и поздравления.
Мальчики из нашего ряда забрались на балкон и кидались в официантов, накрывавших столы внизу, мятными леденцами из сувенирных банок «Тайлер». Джессика собрала девочек, подозвала меня и подошла к бару.
— Что вам угодно? — обратился к ней бармен.
— Всем по дайкири, — усмехнулась Джессика. — Двойному.
— Смешно, — ответил бармен.
Он налил из кувшина в один из пустых блендеров белую пенистую жидкость. Терпеть не могу бананы. Я бы выбрала любой другой вкус. В меню есть и персик, и малина, и лимон с лаймом…
Слишком поздно. Джессика протянула мне напиток. Край бокала украшал ломтик ананаса, внутри плавал кусочек банана на шпажке.
— Шаг второй, — сказала она.
Мы вышли в пустой коридор, где Джессика снова достала из сумочки бутылку, на этот раз плоскую и стеклянную. Она оглянулась по сторонам, нет ли кого, и плеснула в бокалы коричневой жидкости.
— За нас!
Мы чокнулись бокалами. Затаив дыхание, я отпила. Сразу стало ясно, что персиковый шнапс мне нравится намного больше бананового дайкири. Остальные девочки сбились в кучку, вертя в руках соломинки. В черных, темно-коричневых и темно-синих платьях без лямок они напоминали похоронный венок. Я отпила еще немного, поставила бокал, взяла с тарелки миниатюрный гамбургер и направилась к Тайлеру.
Покончив с гамбургером, я вытерла пальцы синей бумажной салфеткой с серебряным, как волосы равви, именем Тайлера в уголке и подошла к столу.
— Привет, Тайлер.
Он неуверенно посмотрел на меня. В синагоге, когда он произнес: «Сегодня я стал мужчиной», Джессика закинула одну тощую ногу на другую и прокомментировала: «Сомневаюсь». Глядя на Тайлера в темно-синем костюме, я гадала, так ли это, повзрослел ли он на самом деле.
— Джой, — напомнила я.
— Да, точно. Прости. Ты очень изменилась.
Я разгладила платье.
— Ты прекрасно справился.
Тайлер порозовел.
— В отрывке из гафтары я здорово напутал.
— Не заметила, — соврала я.
Тайлер уже смотрел мне через плечо на других гостей.
— Вечеринка будет шикарная, — сообщил он.
Вернувшись в свой угол, я наблюдала, как кузен стоит вместе со своими родителями. Мать постоянно обнимала его, прижимая лицом к груди. Отец держал за плечи. Наконец замигали огни и в комнате появились официанты. Звон колокольчиков возвестил, что пора обедать.
Я не сразу привыкла к темноте бального зала, в котором стояло тридцать столов, задрапированных серебряным и синим. На каждом возвышалось украшение из спортивного инвентаря. Ну и глупо. Насколько мне известно, Тайлер терпеть не может спорт, не считая профессионального реслинга. Я взглянула на детский стол: дюжина мячей и футболка с именем Тайлера, висящая в воздухе. Интересно, в чем секрет? Футболка держится на невидимой нити? Ее набили воздушными шарами?
Я опустилась на свое место между Джессикой и еще одной девочкой.
— Развлекаешься? — спросила Джессика.
Улыбаясь, она протянула мне дайкири — на этот раз клубничный. Я сделала глоток. Ледяная сладость растаяла на языке. Официант поставил передо мной тарелку: суши, салат, украшенный засахаренными орехами, и что-то в слоеном тесте.
Джессика недовольно смотрела на еду.
— Надо было взять хот-дог, — сказала она. — Почему закуски всегда вкуснее, чем основные блюда?
Она поковыряла слоеное тесто.
— Что это?
— Гм… — Я отщипнула кусочек. — Может, киш?[77]
— Это пикантный пирог с козьим сыром, чесночным пюре и кудрявой петрушкой, — пояснила моя вторая соседка с копной вьющихся волос.
— Кудрявая петрушка, — повторила Джессика, поморщившись от отвращения.
Она еще поковырялась в тарелке. Вторая девочка откусила кусочек пирога. На ней было платье с рукавами-фонариками и голубым атласным поясом.
— Она сама похожа на кудрявую петрушку, — шепнула я Джессике.
Я хотела сделать это тихо, но увидела, что девочка с вьющимися волосами отвернулась.
Джессика засмеялась.
— Кудрявая петрушка! — воскликнула она.
Я наклонилась над тарелкой. Обед расплылся у меня перед глазами, на мгновение пирогов с козьим сыром стало два. Я поступила дурно. Хорошо хоть не сравнила соседку с чесночным пюре.
Я отпила воды. Официанты забрали тарелки. Джессика взяла мой бокал с дайкири, спрятала под стол и вынула уже наполненным.
— Пей, — велела она и тоже поднесла соломинку к губам.
Огни погасли. Через мгновение грянула музыка из фильма «Рокки», так громко, что зазвенело столовое серебро и задрожал пол. В круге слепящего голубого света появился Тайлер на плечах… Я моргнула. Не может быть! Кузен явился на свою бар-мицву на плечах самых что ни на есть настоящих болельщиц «Джетс». Четыре девушки несли Тайлера, остальные восемь махали серебристыми помпонами и сверкали белозубыми улыбками.
— Пойдем! — заорала Джессика мне в ухо, схватила за руку и потащила на танцпол.
Вечеринка, начавшись днем, продолжалась несколько часов. Мы танцевали линейные танцы и лимбо. На викторине о Тайлере были разыграны свитера, компакт-диски и подарочные сертификаты. Помню малиново-персиковый дайкири, который я проглотила во время бесконечной церемонии зажигания свечей. («Спасибо им за то, что все мне по плечу! За дедушку Хаима и бабушку Марсию я зажигаю первую свечу».) Бананово-ананасный дайкири я выпила, когда Тайлер танцевал с матерью. Сама я кружила с двумя Джеками, тремя Ноями и даже неуловимым Заком. Когда голова потяжелела, а руки стали казаться чужими, я сообщила Джессике, что хочу в туалет. Мы вышли из залитого стробоскопическим светом грохочущего зала в прохладный слабо освещенный вестибюль. Я быстро протащила Джессику мимо своей бабушки. («Джой! Детка!» — крикнула бабушка и помахала рукой. Но я знала, что лучше с ней не разговаривать, пока не съем жестянку-другую мятных леденцов.) Наконец мы нырнули в восхитительную прохладу бледно-розовой дамской комнаты.
— Лучшая… вечеринка… на свете! — икая, произнесла Джессика. Она хлопнула дверью кабинки, и та немедленно распахнулась. Джессика засмеялась. Вдвоем мы закрыли дверь только с третьей попытки.
Я сбросила туфли и прислонилась щекой к холодному железу кабинки. Мое лицо горело, в голове стучало, а во рту было сухо, как в пустыне, хотя я столько всего выпила.
— Видела бабулек в раздевалке? — спросила Джессика. — Знаешь, почему они там сидят? — Она снова икнула. — Потому что на бат-мицве Эйнсли Кирнана одна девчонка отсосала у парня в кабинете равви. Ее родители узнали, и теперь все должны приходить с сопровождающими.
— Фу, — откликнулась я.
Похоже на сцену из «Больших девочек». Я спустила воду, подошла к раковине, побрызгала разгоряченное лицо, намазала губы блеском и вышла в коридор. Тут я увидела, как Эмили тащит Брюса по вестибюлю к двери, повторяя мое имя.
— Вечеринка! — воскликнула Джессика, выскочив за мной.
— Сейчас приду, — пообещала я.
Как только Джессика ушла, я прокралась через опустевший зал и присела за наполовину растаявшим суши-баром, собираясь подслушать разговор Эмили и Брюса.
— …даже не знала, что она придет.
Я затаила дыхание и спряталась под заляпанной соевым соусом скатертью. Глядя в щель между столами, я видела Эмили и Брюса у стены. Эмили стояла, уперев кулачки в бока. Брюс ходил туда-сюда и смотрел в пол, словно мальчик, разбивший мячом окно.
— Может, она просто забыла меня предупредить?
— Может, ее мать забыла тебя предупредить? — возразила Эмили.
— Какая разница? — Высокий голос Брюса звучал еще выше, чем всегда, и моргал он чаще, чем обычно. — Она здесь, место за столом для нее нашлось. В чем проблема?
— Проблема в том, — завизжала Эмили, повернувшись на каблуках, — что это оскорбительно для меня. По-твоему, я в восторге? Твоя семья пялится на нее, пялится на меня. Тетя Лилиана всем рассказывает: «А это старшая дочка Брюса».
Эмили задребезжала старушечьим голоском:
— «Нет, не от бывшей жены. От подружки. Она… как же это называется, дитя любви. От Кэндейс. Помните ту книгу?»
Я прижалась к стене. Голова кружилась, меня тошнило. Я старательно стыдилась матери и даже не подозревала, что кто-то стыдится меня.
— Ту книгу, — горько повторила Эмили. — А как же Макс и Лео?
Я зажмурилась. Сердце сжалось от боли. Какая же я дурочка! Гордилась, что мы шагаем все вместе, впятером. Воображала себя частью обычной семьи.
Брюс ослабил галстук.
— Мне тоже несладко, — пробормотал он. — Понимаю, что тебе некомфортно. Мне очень жаль.
— Некомфортно! — взвилась Эмили.
— Она моя дочь, — напомнил Брюс. — У нее столько же прав быть здесь, сколько у всех остальных.
«Именно, — мысленно согласилась я. В висках пульсировало, дайкири поднималось к горлу. — Именно так!»
— Мне очень жаль, — Брюс обнял Эмили за плечи. — Ты поставлена в неловкое положение.
Эмили отвернулась.
— Лучше бы…
В голове у меня застучало еще сильнее, губы дрожали. Я не слышала и не видела окончания ее фразы. Но догадаться было несложно. «Лучше бы она не приходила. Лучше бы она вообще не родилась». Согнувшись в три погибели за мокрым, пропахшим рыбой куском льда, я мечтала о том же.
Подождав минуту, я встала, опираясь на раскисшую ледяную глыбу. Даже в балетках я была выше, чем Эмили.
— Прошу прощения, — вмешалась я.
Они с Брюсом повернулись и отшатнулись друг от друга, когда я направилась к ним. Эмили съежилась. Брюс три раза моргнул.
— Хочу извиниться. — Надеюсь, мне удался высокий небрежный голосок Эмбер. — За то, что испортила вам день.
Эмили пришла в ужас.
— Детка, я не…
— Вы меня не хотели…
Я смотрела на нее, но обращалась к обоим и не сомневалась, что Брюс знает: речь идет не только о бар-мицве его двоюродного племянника.
— Хотели, — начал Брюс. — Мы…
Я перебила его.
— Мне пора. Мама приехала.
Повернувшись, я сорвала рюкзак с вешалки, распахнула дверь и мгновение постояла, ослепленная солнечным светом.
Брюс и Эмили вышли следом. Я не обращала на них внимания. Это было легко, потому что я вынула слуховой аппарат, а глаза застилали слезы. «Вперед, вперед», — твердила я себе. Я быстро пошла через парковку. Балетки Эмбер стучали по мостовой, солнце отражалось от стекол машин. Брюс окликнул меня, но я продолжала идти, делая вид, что синий мамин мини-вэн стоит на обочине. В тот миг я бы все отдала, чтобы мама и правда ждала меня, чтобы обняла и сказала: «Наплюй на него, на нее, наплюй на то, что я написала. Разумеется, я тебя хотела, хотела больше всего на свете».
Я высоко подняла голову и не обернулась, хотя слышала, что Брюс меня зовет. «Наверное, они рады моему уходу, — подумала я и смахнула слезу. — Теперь-то они повеселятся».
Поезд прибыл на Тридцатую улицу в семь сорок пять вечера. Я переоделась в туалете. Мне казалось, что мои дневные приключения обязательно выплывут на свет. С дыханием все было в порядке, для этого я сжевала целую банку мятных леденцов в автобусе по дороге с вокзала. Помимо этого, я стерла макияж и уложила волосы в узел… и все же. Домой я пришла чуть позже половины девятого. Пахло чили, который булькал на плите. На столе стояли ярко-голубые и золотые глиняные миски с нарезанным авокадо, сметаной и тертым сыром, для меня лежали коврик под тарелку и салфетка. Родителей я нашла в кабинете, они что-то изучали на компьютере. Мать поспешно захлопнула крышку ноутбука, отъехала от стола и повернулась ко мне.
— Как прошел день? — улыбнулась она.
— Много сделали с Тамсин? — поинтересовался отец.
Внутри меня забурлил смех. Со вкусом персиков. Я открыла рот и громко рыгнула.
— Очень мило, — удивилась мать.
Она барабанила пальцами по крышке ноутбука, словно ей не терпелось снова его открыть. Она пишет книгу? Но зачем тогда отец? Обычно мать и Лайла Пауэр скитаются по равнинам Сайдит Кхай, или как их там, в уединении.
Я далеко не сразу поняла, что отец даже не смотрит на мать. Он смотрел на меня.
— Джой, ты хорошо себя чувствуешь?
Ой-ей-ей.
— Живот болит, — пробормотала я, после чего ринулась наверх, заперлась в туалете, села на унитаз и обхватила голову руками. Через несколько минут в дверь постучали.
— Я болею! — крикнула я.
— Это всего лишь я, — успокоил низкий голос отца.
— Секундочку!
Я прополоскала рот антисептиком и открыла. За дверью стоял отец, высокий и такой домашний в джинсах и синем свитере. В руках он держал флакончик болеутоляющего и стакан виноградного спортивного напитка. Я вспомнила, как болела раньше. Отец всегда за мной ухаживал. Заваривал особый чай (ромашка и какие-то секретные ингредиенты), приносил подушки в хрустящих наволочках, омлет и тосты, сидел рядом, пока я смотрела телевизор.
Я проглотила слезы и очередную отрыжку. Меня корежило от сожалений и стыда. Надо было Питера пригласить на родительское собрание в синагоге, а не Брюса. Я должна быть похожа на него, темноволосого и темноглазого, а не на Брюса, тот вообще меня не хотел. Брюсу я только мешала.
— Постарайся выпить. — Отец протянул мне напиток.
Я осилила полстакана, снова рыгнула и осела на пушистый розовый коврик. Отец сдернул с вешалки полотенце и подоткнул мне под плечи.
— Судя по всему, — с расстановкой произнес он, — ты получила важный урок. Не стоит сообщать матери, что именно ты пила. Впредь будешь умнее.
Я кивнула, даже не пытаясь соврать насчет испорченного сыра или суши. В горле застрял комок. Вот бы отец обнял меня и отвел на утренник или матч «Иглз». Я хотела снова стать его маленькой девочкой, которая любила мороженое, розовый цвет и никогда не снимала слуховой аппарат. Девочкой, которая говорила только правду, не воровала и не сбегала тайком из дома. Я открыла рот, еще не зная, что скажу. Что важнее: персиковый шнапс, Брюс и Эмили или история о том, где меня целый день носило?
— У Эмбер Гросс есть парень, — выдала я.
Отец немного подумал.
— Тебе нужен парень?
Я засмеялась, представив, как мама и папа перегораживают Южную улицу сетью с видеоиграми и куриными крылышками и терпеливо ждут подходящего кандидата. Потом засмеялась громче, вообразив, как они сворачивают сеть и тащат жертву домой. «Солнышко, мы поймали тебе парня!» — крикнет мать. Или: «Выброси его, он не годится!»
— Мне влетит? — спросила я.
Отец покачал головой, снял очки и протер подолом рубашки. Без очков его взгляд стал мягким и усталым. Под глазами лежала синева.
— Просто впредь будешь умнее, — повторил он.
Я заставила себя улыбнуться, хотя хотелось заплакать.
— Как насчет тоста? — добавил отец, и я пообещала ему постараться.
— Не знаю. — Я ерзала на стуле рядом с Питером. — Как-то это странно. Аморально. Словно проститутку выбираем. Ой, какая миленькая!
Джой выпила чашку куриного бульона, пощипала тост и отправилась спать в половине десятого. Через пятнадцать минут мы с Питером поставили на поднос кофейник и песочное печенье и прокрались в мой кабинет. Я убрала план очередной «Звездной девушки», а Питер загрузил компьютер. Следующий час мы провели за ноутбуком, штудируя тематические объявления на сайте «Открытых сердец», который я предпочитаю называть «moms.com». Агентство условно одобрило нас и прислало код доступа. Теперь, в ожидании визита ревизора, мы могли просмотреть фотографии и биографии суррогатных матерей. Мы изучали кандидаток со смесью ужаса (в основном моего) и интереса (в основном со стороны Питера).
— Как тебе? — Я указала на хорошенькую брюнетку, чувствуя себя сводницей.
Брюнетка позировала с двумя счастливыми малышами на крыльце. Она щурилась на солнце, одной рукой обнимала сына за плечи, другой отводила челку со лба.
— Она даже немного похожа на меня.
Питер вгляделся в снимок.
— Не вижу сходства.
— Мы обе темноволосые, — пояснила я.
Он поднял бровь.
— И обе женщины.
Питер снисходительно улыбнулся.
— Да ладно, — продолжала я. — Она определенно в твоем вкусе.
— И что с того?
— По-моему, мать нашего ребенка должна вызывать у тебя сексуальное желание. Теоретически.
— Возможно.
Питер был, как всегда, покладист. Он вытянул перед собой длинные ноги.
— Но поскольку речь идет о моей сперме и твоей яйцеклетке, она должна вызывать желание и у тебя, не так ли? — заметил он.
— Ха! — Я глянула на фотографию брюнетки. — Это все меняет.
Муж улыбнулся, отчего складки вокруг рта стали глубже.
— Кэнни, Кэнни. Неужели мы действительно на это решились?
Я была на взводе, словно выпила десяток эспрессо. Испытывала страх, возбуждение и глубокое замешательство.
— Вроде того.
Мои пальцы забегали по клавиатуре. На экране мелькали десятки женских лиц и псевдонимов. Я остановилась и засмеялась — женщина позировала в футболке «Готова вынашивать за еду». Затем я вернулась к самой первой кандидатке.
— Двадцать девять лет, каштановые волосы, карие глаза, положительный опыт. — Я открыла объявление целиком и прочла вслух. — «Мой первый опыт суррогатного материнства оказался фантастическим! Я родила прелестного, здорового малыша весом девять фунтов две унции без каких-либо осложнений или обезболивающих препаратов…»
Я откатилась от компьютера, чтобы муж не заметил, как меня укололи слова «прелестного», «здорового» и «без осложнений». Но разумеется, Питер все понял. Он взял меня за подбородок и повернул лицом к себе.
— Все в порядке? — спросил он.
— Конечно! — отозвалась я.
Должно быть, получилось убедительно, потому что Питер поставил локти на стол и сосредоточился на экране.
— Она обещает приехать для переноса.
Я содрогнулась.
— О господи! Какой еще перенос? Я думала, это что-то из области психоанализа. Погоди. — Я достала словарь. — «Перенос оплодотворенной яйцеклетки». Хм.
Я прокрутила страницу до следующего объявления.
— С ума сойти! «Привет. Я двадцатитрехлетняя белая женщина, живущая в Денвере, мать двоих детей. У меня светлые волосы и голубые глаза, и у обоих моих детей большие голубые глаза, как у меня. Не курю, не пью и не собираюсь. Хотя я больше не живу с отцами своих детей, я веду порядочный образ жизни и ужасно хочу помочь другой семье принести в мир новую жизнь».
— Шира, — прочла я. — Ее зовут Шира. Разве женщины по имени Шира не все стриптизерши?
— Полагаю, не все, — ответил муж.
Я встала и подошла к книжным полкам, изучая фотографии в рамках: наша свадьба; Нифкин, Питер и Джой на пляже; Нифкин с маленькой «тарелочкой» в зубах; Джой с полоской солнцезащитного крема на носу.
— Не знаю. Это так странно! Платить незнакомой женщине, более бедной, чем мы. Будто служанку нанимаем. Так нельзя. Родить ребенка — не постирать белье или вымыть посуду. Я еще помню, как это.
Я вытерла глаза, даже не пытаясь притвориться спокойной. Питер встал и положил руки мне на плечи. Я отвернулась от него к окну.
— И где гарантия, что она не передумает? — Я снова села на стул перед компьютером, — Эта пишет, что решение о прерывании в случае плохого скрининга или амниоцентеза[78] будут принимать ГР. «Мне не все равно, но это решение ГР, а не мое». Что еще за ГР?
Питер нажал одну ссылку, потом другую.
— Генетические родители, — пояснил он.
— Генетические родители, — повторила я и прижала ладони к коленям.
Я представила, что это мне двадцать три, это я живу в Колорадо с двумя голубоглазыми малышами, работаю и учусь в колледже, пока мама сидит с детьми. И тут мне звонят или присылают электронное письмо богатые «старики», живущие за две тысячи миль. Они хотят арендовать мое тело, как ячейку в камере хранения. Буду ли я любить ребенка, которого выношу? Возненавижу ли людей, которые его отберут? Я расправила плечи.
— Кого бы мы ни выбрали, сколько бы она ни запросила, считаю, что нужно удвоить сумму.
Питер внимательно посмотрел на меня.
— Почему?
— Потому что они просят слишком мало! — Я указала рукой на экран. — Все до единой! Это стоит намного дороже! Отдать ребенка…
— Но он будет наш. Биологически, — возразил Питер.
— Биологически!
Бессмысленное слово. Ребенок есть ребенок. Я не верю, что можно девять месяцев вынашивать плод и не считать его своим. Я покачала головой, против воли вспоминая свое прошлое. Врач пришел в палату и сообщил, что мне удалили матку. У него был белый халат с кофейным пятном на рукаве и добрые усталые глаза. «Простите, — сказал он. — Мы сделали все, что могли». Я смотрела на него с больничной койки. В голове еще толком не прояснилось. Казалось, Бог лично выскреб мне внутренности ложкой для дыни. «У меня больше не будет детей?» — пролепетала я тонким голосом. «Простите», — еще раз извинился врач. Я не понимала, как отчаянно хочу быть матерью, пока не узнала, что больше не способна на это.
— А если у нее возникнут осложнения? Как у меня? — Мой голос треснул. — Как возместить женщине то, что у нее больше не будет детей?
Питер протянул руку через мое плечо и захлопнул ноутбук.
— Давай отдохнем.
Я вздохнула и положила ладони на крышку. У нас осталось так мало времени!
— Кэнни, все в порядке, — внушал мне Питер. — Необязательно решать сегодня вечером. Может быть, твоя сестра передумает. Может быть…
Я кивала в нужных местах и размышляла о Шире из Колорадо. В своих мыслях я поселила ее на соседней зеленой улице в квартире вроде моей прежней: две спальни, одна для нее, другая для мальчиков. Добавила музыку — саундтрек к «Энни»[79], Джой всегда его любила. Постоянный гул стиральной машины и сушилки. Запах детского крема, яблочного сока, макарон и сыра — любимой еды маленькой Джой. У нее была фарфоровая тарелочка с золотым ободком и розовым кроликом на дне и стульчик с резным именем — подарок бабушки Одри. Джой стояла рядом со мной на стульчике и сыпала тертый сыр в макароны. Стульчик и тарелочка с кроликом до сих пор лежат в подвале, вместе с детскими рисунками Джой, одеждой, из которой она выросла, ее трехколесным велосипедом и запасными колесиками к двухколесному — всем тем, с чем я не в силах расстаться.
Слова первого объявления всплыли у меня в голове, точно яркое знамя, трепещущее на ветру под безоблачным синим небом. «Прелестного, здорового малыша весом девять фунтов две унции…»
Питер изучал мое лицо. Я встала из-за стола, стараясь казаться спокойной.
— Пойду приберусь немного. Силы еще остались.
— Хорошо, — произнес он. — Увидимся наверху.
Я помыла посуду и вытерла стойки, прислушиваясь к шагам мужа на лестнице и шуму бегущей воды. Через полчаса я прокралась обратно в кабинет. Лампа на столе еще горела. Ноутбук ожил, когда я коснулась клавиатуры. Я нажала «сортировать матерей», схватила блокнот и ручку и начала просматривать имена, лица и города в поисках женщины, которая поможет осуществить наши мечты.
— Стой, охотница, — прошипел голос в темноте.
Мои пальцы порхали по клавиатуре. Я наклонилась вперед, приоткрыв рот. Зубы не чищены, волосы не чесаны. Очередное приключение Лайлы стремительно приближается к развязке. Я полностью погружена в ее мир и счастлива.
Лайла сдержала стон, шатаясь, поднялась на ноги и провела руками по бедрам. Ребра помяты, возможно, сломаны, передний зуб сколот. Все ее тело немилосердно ныло, но она заставила себя выпрямиться, расправить плечи и широко, по-солдатски расставить ноги. Так ее учили.
— Какая смелая девочка. — Голос в темноте засмеялся. — Глупая, но смелая.
Лайла согнулась, словно от приступа внезапной боли. На ногах были ботинки. В правом ботинке — нож, согретый теплом кожи. Она вытащила лезвие. Голос продолжал…
Зазвенел телефон, вырвав меня из космического транса.
— Черт, — вздохнула я и сохранила документ.
Обычно я выключаю звук, когда работаю. Я взглянула на высветившийся номер, прежде чем поднять трубку.
— Привет, Сэм, — сказала я. — Разве ты сейчас не с евреем с сайта знакомств?
— Разумеется, — тихо ответила подруга. — Мы в «Лакруа». Стены выкрашены в прелестный оттенок тыквы.
— Сейчас приеду. — Я схватила со стола ключи от машины.
«Тыква» — наше секретное слово, о нем мы договорились, когда я еще была одиночкой. Оно означает «спаси меня». Я воспользовалась им всего раз, когда познакомилась с парнем в очереди в видеомагазине. Он пригласил меня на ужин, заказал закуски и спросил, как я отношусь к групповому сексу. Я вежливо улыбнулась, вышла в дамскую комнату, позвонила Сэм и произнесла волшебное слово. Через десять минут подруга примчалась в ресторан на такси с горестной вестью о смерти дедушки.
Я приехала в отель «Риттенхаус», постояла у фонтана, вбежала в двери и чуть не налетела на Саманту, которая с несчастным видом ждала у лифтов.
— Кэнни! — Подруга вцепилась в мою руку, словно в последний спасательный жилет на «Титанике». — Слава богу, ты приехала! Ты не поверишь…
— Эй!
Мы обернулись. Двери лифта разъехались, выпустив разъяренного седовласого мужчину в белой нейлоновой ветровке. В руках он держал пакет с остатками ресторанной еды. Он подошел к Сэм. Подруга величественно повернулась к нему и окинула презрительным взглядом. Его глаза находились на уровне ее сосков. Он яростно прищурился, размахивая, кажется, чеком.
— Тридцать четыре девяносто пять! — заявил он.
Подруга кончиками пальцев вынула из бумажника две банкноты по двадцать долларов и протянула ему.
— Сдачи не надо.
Мужчина схватил деньги. В уголках его рта запеклась какая-то белая корка. Зубная паста? Еда? Или что-нибудь похуже?
— Знаешь, — прошипел он, — я могу подать на тебя в суд за вранье в Интернете.
У меня сжалось сердце. Все ясно: настал миг, которого я давно боялась. Кавалер раскрыл аферу с Брук Шилдс.
— Да неужели? — холодно отозвалась Сэм. — Можно подумать, твой рост — действительно пять футов восемь дюймов.
— Пять футов восемь дюймов и ни дюймом меньше! — возмутился мужчина.
Сэм подняла брови. Я сделала вид, что меня тут нет. Хотя если в этом парне пять футов восемь дюймов, то я ношу второй размер.
Казалось, он вечность смотрел на Саманту, прежде чем фыркнуть и протопать мимо нас. В одной руке он сжимал пакет с остатками еды, в другой — сорок баксов. Саманта упала на плюшевый гостиничный диван с кисточками, чуть не свернув вазу с гортензиями и сиренью.
Я села рядом.
— Хочешь о нем поговорить?
Подруга покачала головой.
— Хуже, чем Мистер Крайняя Плоть?
Она поморщилась, вспоминая мужчину, который разразился страстной речью о психологической травме, причиненной обрезанием (состоявшимся за тридцать восемь лет до свидания).
— Или Одноглазый?
С Одноглазым ужинала я. Формально у него было два глаза, но одним он смотрел на меня, а другой не сводил с зада официантки.
Сэм вздохнула.
— В Интернете он казался совершенно нормальным.
— Как и все они.
— Разведен. Двое детей. Работает юристом.
Я выглянула в дверной проем. Спина мужчины исчезала вдали.
— Он, случайно, интересы жевунов не защищает?
Сэм покачала головой и встала.
— Хочу домой. Нет места лучше, чем родной дом.
— Ладно, — сказала я и повела Саманту к своей машине.
После стольких лет дружбы, после стольких неудачных свиданий, после удаления матки (моей) и ее пункционной биопсии (слава богу, ложная тревога) Сэм знает мою кухню как свою. Она вытаскивала тарелки и кружки из серванта, а я склонилась перед холодильником, раздвигая морковку и обезжиренное молоко в поисках чего повкуснее. Я положила на тарелку сыр бри, крекеры, виноград и инжирный джем. Посидим в спальне, поедим и посмотрим фильм о Лайзе Миннелли, кассета с ним у меня всегда под рукой. Я подхватила корзину со стиркой, Сэм взяла еду и последовала за мной по лестнице.
— Ну что, увижу я печально известное платье? — спросила она, когда мы прошли мимо закрытой двери спальни Джой.
Я театрально распахнула шкаф и указала на проклятый наряд.
Сэм сняла его с вешалки и сдернула полиэтиленовый чехол.
— С ума сойти!
Увы, но в ее голосе прозвучало восхищение, а не отвращение.
— Можешь говорить о сестре что угодно, но вкус у нее отменный.
— Платье прекрасное, — признала я. — Но для Джой слишком взрослое.
Сэм провела пальцами по мерцающей ткани юбки.
— Даже и не знаю, Кэнни. Уверена, Джой в нем потрясающе выглядит.
— Но это не важно! Бат-мицва — религиозная церемония! Внешний вид не важен, важны традиция, иудаизм и…
— А что Питер думает? — перебила Сэм.
— Питер — мужчина. — Я разложила платье на кровати и села рядом. — Он вообще сначала решил, что платье мое.
— Благослови боже твоего милого бестолкового мужа. — Сэм подняла в тосте намазанный сыром крекер.
— К тому же в синагоге есть правила, — напомнила я. — Никаких тонких лямок, никаких голых плеч.
— Разве к платью не прилагается накидка? — невинно поинтересовалась Сэм.
Я громко застонала. Эти слова меня доконают. Их напишут на моей могиле. И напечатают в моем некрологе. «Кэндейс Шапиро Крушелевански, сорок два года, скоропостижно скончалась из-за накидки».
— Я бы смирилась с платьем, если бы Джой не вела себя так по-свински.
— По-твоему, она принимает наркотики? У нее есть парень? Она тайно страдает от булимии?
Без особой уверенности я отрицательно покрутила головой.
Сэм вскочила, ее глаза сверкали. Она впервые оживилась после того, как я забрала ее из гостиницы.
— Джой преследуют в Сети? В «Живом журнале» ее домогается педофил? Мы можем проверить, какие сайты она посещала?
— У Джой нет «Живого журнала», в ее школе только что провели семинар по преследованию в Сети, и мы не можем проверить, на какие сайты она заходила.
Сэм не сдавалась.
— Тогда давай поищем следы спермы на ее простынях. Должно быть видно в ультрафиолете.
Я уставилась на нее.
— Откуда ты знаешь?
— Смотрю «Место преступления», — пояснила Саманта. — Классный сериал.
— Нельзя вторгаться в ее личную жизнь.
— Ты мать. Вторжение в личную жизнь ребенка — твоя должностная обязанность. И вообще, перевернуть ее матрас — не криминал. Все равно его положено переворачивать каждые полгода.
Я не успела остановить подругу. Сэм метнулась по коридору, ворвалась в спальню Джой, упала на колени перед кроватью и сунула руку под матрас.
— Эврика! — воскликнула она.
У меня перехватило дыхание. Дневник? Презервативы? Полная коробка косяков и крэка?
Хуже. Сэм вытащила распечатку газетной статьи десятилетней давности. «Вся подноготная», — прочла я. У меня сжалось сердце.
— О черт, — выдавила я и взяла статью онемевшими пальцами.
Вот она я, беззаботная, рассеянная и довольная, лопающая торт. Я медленно листала страницы, припоминая каждую гадкую подробность: мать в джакузи, арест Джоша, россказни о несчастливом детстве, о пренебрежении родительскими обязанностями и о сарафанах из «Лейн Брайант».
— Не понимаю, — сокрушалась я. — Зачем она вытащила это на свет? Какое ей дело? — Сердце сдавило худшее опасение. — Думаешь, она прочла книгу?
Сэм закатила глаза.
— А то!
Я покачала головой.
— Поверить не могу.
— Почему? — удивилась Саманта.
— Дочь Эрики Йонг призналась в интервью, что закрыла «Страх полета» на десятой странице. Ей стало скучно.
Сэм вздернула бровь. У меня душа ушла в пятки.
— О боже, — шептала я, продолжая листать статью. — Может, это домашнее задание? Может, ей велели составить фамильное древо?
— И хранить его под матрасом?
Я опустила голову, молча признавая, что это маловероятно.
— Ты должна у нее спросить.
— Как? Якобы я случайно рылась у нее в комнате? — простонала я.
— Просто собиралась перевернуть матрас.
— Джой меня убьет! — Я разгладила страницы и сунула их обратно под матрас. — Она возненавидит меня еще сильнее.
— Скажи Питеру, — предложила Сэм. — С ним она поговорит.
— Не надо было копаться в ее вещах. Мне вообще нечего делать в ее комнате.
Я поправила одеяло Джой и встала у открытой двери. Саманта пожала плечами и вышла вслед за мной в коридор.
— Это скатерти, — пояснила Эмбер, листая специальный альбом, который для нее составила организатор вечеринок. — Еще мне ужасно понравились вышитые шелковые салфетки, но их надо заказывать из Индии, а времени осталось мало. Это китайские фонарики…
Эмбер перевернула страницу. Саша, Софи, Тара и я заохали и заахали над алыми и розовыми шарами, которые через месяц должны были повиснуть под потолком «Времен года». Тамсин ела диетический куриный салат, не отрывая глаз от книги.
— Мешочки для сувениров… — Эмбер показала картинку. — Образец, разумеется. На моих будут монограммы. Осталось утвердить шрифты.
Снова охи и ахи. Я подавила зевок. Эмбер снова перевернула страницу.
— Платье для службы. — Она указала на нечто светло-голубое с длинными рукавами, затем на ярко-розовое с пышной юбкой. — Коктейльное платье. И бальное для вечеринки.
— С ума сойти! — взвизгнула Тара.
Я разглядывала картинку.
— А это свадебное? — спросила я.
— Платье подружки невесты, — самодовольно ответила Эмбер. — Вера Вонг. Кстати, когда ты снова встречаешься со своим стилистом?
Я опустила голову. Я уже поведала обеденному столу сагу о нью-йоркском платье. Оно было таким красивым, но мать сказала «нет». И теперь оно висит в мамином шкафу и ждет, пока мой личный стилист (то есть тетя, о чем им неизвестно) заберет его и вернет в магазин.
— Твоя мать — настоящая сука! — воскликнула Эмбер.
— Она ни черта не понимает, — вздохнула я.
— Не понимает, — согласилась Саша.
— Ни черта, — подтвердила Эмбер.
— Точно, ни черта, — подала голос Тамсин.
Это сарказм или попытка говорить как все?
— У моего личного стилиста неделя расписана, так что сегодня я иду в магазин с мамой, — сообщила я.
— Поторопись, — предупредила Эмбер. — В некоторые магазины уже завезли осеннюю коллекцию. На черта тебе осеннее платье?
— На черта, — пробормотала Тамсин из-под завесы волос.
Я не обратила на это внимание, поедая зерновые хлопья с арахисовым маслом. Тем временем Эмбер и Саша обсуждали осенние наряды. Разговор свелся к противостоянию уместных в Нью-Джерси темно-синего цвета, а также нейтральных тонов и насыщенных, ярких оттенков, выбранных для праздника Эмбер.
Прозвенел звонок, и я собрала остатки обеда.
— Увидимся, — Эмбер встала из-за стола.
Тамсин промолчала. Она кинула пустую картонку из-под молока в мусорную корзину и вышла из кафе так быстро, что я даже не попыталась ее догнать.
В тот день нас отпустили пораньше — у учителей были курсы повышения квалификации. Я зашла в туалет и стерла блеск для губ. Мини-вэн ждал у обочины под серым мокрым небом. Я села рядом с матерью, которая тихо беседовала по сотовому.
— Я перезвоню, Сэм, — тут же прервалась она.
Я застегнула специально установленный пятиточечный ремень безопасности.
— Холодный кофе? — предложила мать, указывая на стаканчик в держателе. Рядом лежала нераспакованная соломинка.
Я отрицательно покрутила головой.
— Живительный темный шоколад? — Мама помахала шоколадкой.
— Нет, спасибо.
— Как прошел день? — поинтересовалась мать, когда мы отъехали от обочины.
— Нормально.
— Как дела с тестом по естествознанию?
— Неплохо.
Мать смотрела на дорогу. Ремень безопасности сместился с ее груди к подбородку.
— Послушай, — начала она, затем съехала на обочину и остановилась. Я напряглась, но суетиться не стала. Что ей нужно?
— Если ты хочешь о чем-нибудь спросить, о чем-нибудь со мной поговорить, я всегда рядом.
«Как будто от тебя можно отделаться!» Я сжала губы и промолчала.
— Насчет парней, наркотиков или семьи…
— Я не принимаю наркотики.
— Конечно, — отозвалась мать. — Но у тебя явно что-то не ладится. Я беспокоюсь о тебе, Джой. Мне не нравятся твои оценки.
— Я же объяснила, что учусь по программе для отличников, а она намного сложнее.
— Если у тебя проблемы с уроками, мы наймем репетитора или обратимся к учителям. Это важно, Джой. Оценки в младшей школе важны для старшей, а оценки старшей школы — для колледжа. Это касается твоей судьбы! Будущей жизни!
— Мне не нужен репетитор. У меня все в порядке.
— Речь только о том, — повысила голос мать, — что, если захочешь обсудить школу, друзей, что угодно, да все на свете, я в любой момент готова тебя выслушать.
— Хорошо, — пробормотала я.
— Я люблю тебя, Джой, — надтреснуто добавила мать.
Я поморщилась от того, как слащаво это прозвучало… и еще от навернувшихся слез.
— Я тоже тебя люблю, — равнодушно произнесла я.
Мать вздохнула и покачала головой, но, по крайней мере, тронулась с места, прочь из города, на шоссе, к магазину.
Когда мы остановились на светофоре, мать погладила меня по волосам, и я не отстранилась. Внезапно ее рука замерла.
— Джой, — сказала она. — Где твой слуховой аппарат?
Я застыла. Я вынула его утром, как обычно, но после уроков забыла надеть. «Придумай что-нибудь, придумай что-нибудь, придумай что-нибудь!»
— Я…
Загорелся зеленый. Сзади засигналила машина.
— В моем кармане! — триумфально сообщила я, вспомнив «Правила вранья родителям» Эмбер Гросс: «Как можно проще. Как можно ближе к правде и покороче. Чем больше болтаешь, тем больше шансов, что тебя расколют».
Я вытащила из кармана вкладыш для левого уха и показала матери.
— Он не работал.
Я поздравила себя с удачной мыслью, потому что формально это чистая правда. Разумеется, он не работал, потому что я его не включила. Но об этом я промолчу.
— Ты его намочила? — допытывалась мать. — Батарейка села? Джой, это очень…
— …дорогая штука, — закончила я. — Он просто не работал. Не знаю почему.
Мать припарковалась перед «Мейси» и изучила вкладыш.
— Ха! Может, он не работал, потому что ты его не включила?
— Серьезно? — Получилось так же невинно, как у нее — саркастично. — Надо же!
— Надо же? Джой…
Тут мать проделала то, что прежде я встречала лишь в книгах: всплеснула руками.
— Что с тобой происходит?
— Успокойся. — Я распахнула дверцу машины. — Ну, ошиблась. Можно подумать, ты никогда не ошибалась.
Мать странно посмотрела на меня.
— Что ты имеешь в виду?
— Неважно, — пробубнила я.
Наконец мать тоже выбралась из машины и с несчастным видом уставилась на вход в торговый центр. Тем временем я достала из кармана правый вкладыш и вставила его в ухо. Затем хлопнула дверцей. Мать протянула мне руку, но тут же отдернула. Я постаралась не застонать вслух — мне тринадцать лет, а она по-прежнему пытается водить меня по парковке за ручку.
Мать глубоко вздохнула.
— Хорошо! — жизнерадостно воскликнула она, как болельщица на стимуляторах. — Идем!
Я проследовала за ней в магазин. Мы прошли мимо стоек с косметикой и духами и поднялись по эскалатору. Я направилась в оду сторону — к дизайнерским платьям. Мать — в другую, к детским.
— Мама!
— Что?
— Тетя Элль сказала, что у меня четвертый размер. Давай выбирать среди нормальных размеров.
— Нормальных? Это которые не ненормальные?
— Не детские. — Я старалась сохранять спокойствие.
— Давай хотя бы глянем.
— Ничего не подойдет.
— Всего одним глазком, — настаивала мама.
Я вздохнула и поплелась за ней. Она сняла с вешалки льняное платье до колен.
— Правда, прелесть?
Невероятно!
— Мама, — протянула я. — У меня уже есть такое. Ты купила его на выпускной в прошлом году.
Она нахмурилась.
— Правда? Что ж, оно милое. — Мама с надеждой на меня посмотрела. — Оно еще впору?
Я прислонилась к колонне и промолчала. У платья были короткие рукавчики и широкая юбка. В таком Джули Эндрюс уехала из монастыря в «Звуках музыки».
— Мнё нужно вечернее платье, — пояснила я. — Модное, сверкающее, с тонкими лямками…
— Ни за что! — отрезала мать.
— С жакетом или накидкой, разумеется, которую я надену в синагоге, так что никто не рухнет в обморок при виде моих плеч.
— Ладно, хватит уже! — Мать пыталась быть веселой, но в ее тоне ощущалась угроза.
Она схватила с распродажной вешалки коричневый твидовый сарафан с короткой юбкой в складку. Из-под сарафана торчала белая блузка с круглым воротником. К рукаву был приколот коричневый бархатный берет в тон.
— Ну как? Может, для бат-мицвы не подходит, но разве не прелесть? Наденешь в школу на танцы.
Я в ужасе уставилась на платье, затем на мать. Сейчас она подмигнет, улыбнется и скажет, что пошутила. Но ничего подобного не случилось.
— Нет, — отозвалась я. — Нет… и точка.
Подошла продавщица в тесных черных джинсах и остроносых туфлях.
— Отнести что-нибудь в примерочную? — прокричала она сквозь грохот рок-музыки, звучащей в детском отделе.
Мама порылась в распродажных вещах (так и вижу, как тетя Элль визжит от ужаса), достала платье с длинными рукавами, сшитое из чрезмерно блестящего зеленого атласа, и протянула его продавщице.
— Слишком детское, — заметила я.
— Ну примерь, — попросила мама.
— Мне не нравится.
— Хотя бы выясним твой размер.
— Во-первых. — Я подняла палец. — Я уже знаю свой размер. Во-вторых: тема бат-мицвы Эмбер Гросс — «Голливуд», а не «Маленький домик в прериях».
Мать вздохнула.
— Я просто хочу, чтобы ты его примерила. Если подойдет, будем искать что-то похожее, если нет — двинемся дальше.
— Оно не подходит. Категорически, — упиралась я. — Мне известно, какие платья носят девочки. Я бывала на вечеринках…
Я умолкла, но слишком поздно. Мать уставилась на меня.
— Когда это ты успела?
Сердце подскочило к горлу. Я с трудом солгала второй раз за день.
— Ну, я была у Тодда и Тамсин. И слышала разговоры других девочек. Я в курсе, какие наряды они носят. Вечерние платья.
Я рванула в раздевалку. Чем раньше мать удостоверится, что зеленое платье мне ничуть не подходит, тем скорее я выберусь отсюда. «Повеселимся», — подумала я, сбрасывая туфли и джинсы. О да, сейчас будет весело.
Платье легко скользнуло на бедра, но на середине спины заело молнию. Я посмотрелась в зеркало. Груди почти подпирали подбородок. Кошмар, совсем как у матери! Понятно, почему молния не застегивается.
— Джой? — Мать постучала в дверь.
— Оно не подходит.
— Я хочу посмотреть! — настаивала она.
— Оно не подходит.
— Солнышко… — Мать покрутила дверную ручку.
Не надейся, я закрылась на замок. Я распахнула дверь и предстала перед матерью. Руки по швам, сиськи расплющены атласом.
— Ну что, теперь видишь?
Мать прокашлялась.
— Ладно, — согласилась она. — Попробуем другой размер. Может, другой лифчик поможет?
Она протянула руку к моей груди. Наверное, хотела поправить лямку бюстгальтера. Красная как рак, я захлопнула дверь и, задыхаясь, уставилась в зеркало. Молния не двигалась ни туда ни сюда. Мне было ненавистно собственное отражение. Волосы торчат, груди колышутся, из одного уха выглядывает слуховой аппарат.
— Джой…
Голос матери был сладким, как мед. Над дверцей появилось розовое платье с рукавами-фонариками. Я сдернула зеленое платье через бедра — оно затрещало по швам — и бросила его на дверь.
— Оставь меня в покое!
С каждым словом я швыряла на пол какой-нибудь предмет одежды: джинсы, блузку, левый ботинок, правый ботинок. Затем в одном белье я плюхнулась на усеянный булавками и ценниками пол и обхватила голову руками. Это она виновата во всем. Она виновата, что у меня здоровенные груди, что у меня такая ненормальная семья, что мне суждено навек остаться уродиной, которая не умеет ни говорить, ни одеваться. Мне даже не прикрыть свое уродство приличным платьем.
— Прости, — пробормотала мать через дверь.
— Ты меня не слушаешь, — обвинила я ее. — Ты никогда не слушаешь.
— Ладно, — примирительно произнесла она. — Пойдем в дизайнерские платья. Или в другой магазин. «Нордстром», «Ниман»…
— К черту! — бросила я, не открывая дверь и не двигаясь.
И тут я поняла, как ей отомстить.
— Я придумала! Купим лучше что-нибудь тебе.
С другой стороны двери повисло молчание.
— Вперед! В «Нордстром», «Ниман»…
Я натянула джинсы, надела через голову блузку.
— У меня уже есть все, что нужно, — ответила мать.
Мне даже не пришлось изображать ужас в голосе.
— Ты собираешься надеть что-то старое на бат-мицву своего единственного ребенка?
— Вообще-то да Черное платье. То, в котором была у Тамсини Тодда.
Я скорчила гримасу.
— А еще у меня есть прекрасный костюм, — добавила мать.
— Костюм, — саркастично повторила я. — Ты пошла бы в костюме на мою бат-мицву?
— Он прекрасный и к тому же почти новый. Я надевала его всего раз.
— Куда?
Я сунула ноги в ботинки и распахнула дверь. Мать опустила глаза.
— На шоу «Сегодня».
— То есть ему десять лет и его видел весь свет? Спорим, он черный? Он черный? Черный, да? — Я глядела на мать, пока та робко не кивнула. — Прибереги на случай похорон. Идем.
Я потащила мать в «Нордстром». Отдел больших размеров назывался «Анкор». Понятия не имею почему.
Мать тут же направилась к задней стене, где выстроилась армия черных костюмов.
— По-моему… — начала она.
Я не обратила на нее внимания и подозвала продавщицу, совсем как тетя Элль в Нью-Йорке.
— Здравствуйте. Я скоро стану взрослой. Моей маме нужно платье.
— Замечательно, — прощебетала продавщица.
Она была невысокой и пухлой, с широким розовым лицом и ярко-красной помадой в тон. Почему в отделы для полных нанимают непременно толстух?
— Что предпочитаете? — обратилась она к матери.
— Не знаю.
Мать ухватила рукав ближайшего платья и провела пальцами по блесткам, словно надеясь прочесть что-то важное, написанное азбукой Брайля.
— Секундочку. — Продавщица скрылась.
Мать стащила с вешалки кошмарное золотисто-красное одеяние с блестками и прижала к себе.
— Как тебе?
Я внимательно изучила.
— Бог обожрался мексиканской еды и блеванул на тебя.
— Спасибо, Джой. Очень мило.
Мать повесила модель на место, не глядя на меня.
Примчалась продавщица с полной охапкой одежды. Я выделила нечто из черного атласа с большим сверкающим ремнем из стразов и черное трикотажное платье с жакетом. Черное. Все черное. Черное с подплечниками. Как будто матери нужны подплечники. Как будто женщинам ее размера нужны подплечники.
Мать быстро взяла наряды и исчезла в кабинке. Мы с продавщицей секунды три смотрели друг на друга. Затем она заметила очередную бестолковую толстуху в отделе спортивной одежды и умчалась на помощь. Я постучала в дверь примерочной.
— Как дела? — сладким голоском поинтересовалась я.
— Хорошо, — приглушенно отозвалась мать.
Наверное, она натягивает одно из платьев через голову, пытаясь расправить подплечники.
— Будешь выходить или просидишь там весь день?
— Не уверена, Джой. По-моему, мой старый костюм прекрасно…
Я покрутила ручку. Заперто.
— Прекрати! — откликнулась мать.
Я прислонилась к двери, изучая ногти.
— Знаешь, что нужно? Красное платье, которое ты надевала на премьеру фильма Макси.
Я видела его на фотографии. У него были длинные пышные рукава и присобранный ворот. Мать завила волосы и закрепила на затылке. Она казалась… не красивой, конечно, но сияющей и счастливой.
— У меня его больше нет, — сказала мать.
— Неужели? Очень жаль. Такое милое платье!
Я была уверена, что она обманывает. Мать никогда ничего не выбрасывает. Платье наверняка по-прежнему упрятано в чехол и хранится в глубине шкафа. Рядом с волшебным серебристо-розовым, отобранным у меня.
Мать открыла дверь. На ней была та же одежда, в которой она пришла.
— Ничего не понравилось, — заявила она.
Я ухмыльнулась.
— Может, другой лифчик поможет?
Мать снова покачала головой, распрямила плечи, тяжело вздохнула и повела меня обратно в «Мейси». За следующие два часа в отделе дизайнерских платьев она отвергла чудесное платье цвета слоновой кости (слишком короткое) и прекрасное фиолетовое платье (слишком открытое). Мы сошлись лишь в одном: ее тошнит от меня не меньше, чем меня от нее.
Домой мы возвращались в гробовом молчании. Мать заехала в гараж и закрыла дверь. Мы сидели в тусклом помещении, пропахшем моторным маслом. У стены стояли наши велосипеды. В углу — старые мамины санки, подписанные маркером. С ржавых полозьев свисали лохмотья паутины. Кажется, я видела эти санки на снимках у бабушки Энн. Мама и тетя Элль в одинаковых комбинезонах сидят на санках на вершине холма, а дедушка готовится их подтолкнуть. Я вспомнила его негромкий низкий голос на кассете. «Обе мои девочки — настоящие красавицы».
В доме я прошла за матерью на кухню. Она достала из холодильника кошерного цыпленка, морковку, сельдерей и свежий укроп — все, что нужно для цыпленка в горшочке. Я его обожаю. Наверное, с утра она съездила за продуктами. Собиралась отпраздновать покупку моего праздничного платья. Хотела меня порадовать.
Я с трудом сглотнула.
— Мама.
Слово «мама» далось мне нелегко. В последнее время я редко называю ее мамой, даже мысленно. Называю просто «она». «Она сказала». «Она сделала». «Она мне не разрешит». «Она позорит меня каждый раз, открывая рот».
Мать достала из ящика рядом с плитой сине-белый глиняный горшок, принесла лук и чеснок из кладовки.
— По моим расчетам, — начала она, уставившись на продукты, — ты будешь ненавидеть меня три года. Максимум четыре. И я всерьез советую приберечь немного на старшую школу и колледж.
Я заморгала.
— Что?
— Четыре года, — повторила она.
— Ты ненавидела свою мать?
Она натянуто улыбнулась.
— Два года в старшей школе, полтора в колледже, год, когда мне перевалило за двадцать, и еще три недели, когда мне было двадцать восемь.
Я подсчитала.
— Выходит больше четырех.
— За то, что мать влюбилась в женщину из джакузи в Еврейском культурном центре, полагается дополнительное время. — Она наклонилась и достала из ящика разделочную доску. — Но ты можешь на это не рассчитывать.
Мама положила морковку на доску и начала чистить лук.
— А своего отца ты ненавидишь? — поинтересовалась я.
Мать протянула мне миску фисташек и надолго умолкла.
— Я почти не думаю о нем, — наконец ответила мама. — Он не очень хороший человек.
Я расколола фисташку. Элль говорила то же самое. Но это не вяжется с добрым голосом на кассете из «лишней комнаты» бабушкиного ранчо.
— Дед когда-нибудь пытался меня увидеть?
Мать снова замолчала. Я старательно разжевала фисташку. Мать посыпала яйца молотой мацой, взбила с маслом, накрыла миску вощеной бумагой и убрала в холодильник.
— Я думала, у него возникнет такое желание, — наконец сообщила мама.
Вечернее солнце струилось в окно, раскрашивая квадратики пола светом и тенью. Мать устало отрегулировала огонь под горшком.
— Но он не пытался? — уточнила я.
Я наблюдала, как мать о чем-то размышляет. Ее лицо стало мягким и уязвимым, как ночью. Она закрыла горшок крышкой, вытерла руки и покачала головой.
— Нет, милая. Не пытался.
Со мной что-то неладно. Надеюсь, раз я это понимаю — значит, уже на пути к выздоровлению. Да, у меня возникли трудности. Я сознаю, что мое поведение ненормально, даже болезненно. В ясном свете дня я способна посмотреть на ситуацию объективно. Признать, что поступаю неправильно. И пообещать измениться.
Проблема с последней частью. С тем, чтобы измениться. После кошмарного похода по магазинам я соврала Джой о своем отце. Решила, что это ложь во благо, ложь во спасение, материнская ложь, проистекающая из любви, а значит, и не обман вовсе. Скорее, нечто вроде молитвы или благословения. В ту ночь я проснулась в пятнадцать минут второго и бесшумно выбралась из постели. На цыпочках прокралась по коридору к комнате Джой. Мне хотелось поправить ей одеяло и убедиться, что дочь еще дышит. Но, войдя, я чудом сумела удержаться и лишь взглянула на нее. Ее волосы рассыпались по подушке. Одна нога торчала из-под одеяла, бледная и совершенная в свете фонаря. Я долго смотрела на Джой. Вот бы узнать ее секреты! Прочитать дневник. Перехватить электронную почту и выяснить, с кем она говорила и о чем.
— Кажется, Джой прочла мою книгу, — прошептала я Питеру тем вечером, когда Саманта нашла под матрасом статью из «Икзэминер».
— Ты у нее спросила?
Я прикусила губу и призналась, что нет.
— Но что тебя удивляет? Рано или поздно это должно было случиться.
Я расстроено покачала головой. Не стоит рассказывать ему об Эрике Йонг. Уверена, он тоже надо мной посмеется.
— Наверное, у нее миллион вопросов. О книге… о Брюсе… о моей семье.
— Так обсуди с ней все, что ее волнует.
Весьма разумный совет. Жаль только, я понятия не имею, что волнует Джой. Не знаю, чего она хочет. Впервые в жизни у дочери сложности, а я не могу помочь.
Я наклонилась и отвела локон с ее щеки.
— Люблю тебя, — прошептала я. — Очень тебя люблю.
Джой вздохнула во сне и перекатилась на спину. Я на цыпочках вышла из комнаты. Возможно, мои слова проникнут в ее подсознание и она проснется счастливой.
Затем я спустилась по лестнице, достала из шкафчика темную шоколадку с малиной, припрятанную за пакетами с льняным семенем и соево-овсяной мукой, и включила ноутбук. Я начала с новостей о подругах по несчастью. Ничего утешительного. «Ассошиэйтед пресс» поведало о женском обществе в Индиане. Его численность сократилась с двадцати пяти участниц до двух. Все изгнанницы были толстыми, носили очки или принадлежали к национальным меньшинствам. Президент общества утверждала, что это простое совпадение. Также было короткое сообщение о девочке, которая повесилась из-за насмешек одноклассников. На момент смерти ее масса составляла триста двадцать пять фунтов. Ее мать арестовали за пренебрежение родительскими обязанностями. Наверное, она должна была посадить дочь на диету?
Я покачала головой и свернула окно. В предвкушении я подалась вперед и открыла сайт суррогатных матерей. Я сижу на нем по ночам, когда муж и дочь спят. Крадусь вниз по лестнице, босиком, в халате, поедаю темный шоколад и разглядываю в Интернете фотографии молодых женщин. Уверена, между мной и заурядными любителями порно — большая разница. Только пока не поняла какая. Правда, я смотрю в основном на одетых женщин. Хотя некоторые из них позируют в бикини. Неужели они считают, что так их охотнее выберут в потенциальные матери?
Я начала с БЕТСИ82. Она попалась мне одной из первых. Та самая мать двух сыновей, якобы похожая на меня. Бетси живет в Хоршеме. Не слишком близко. Она семь лет замужем. Бетси — дипломированная медсестра. Работает неполный день. Ее муж тоже работает. Она уже успешно выносила ребенка для женатой гомосексуальной пары. (Хорошо относится к геям! Непредвзята!) «Мне понравилось быть беременной. Мир был так отзывчив! Мне казалось, что я цвету». «Мне тоже, — подумала я. — Ах, Бетси, мне тоже». Я откусила от шоколадки и рассеянно вытерла глаза. «Мне даже нравились кошмарные наряды для беременных! LOL». Эти три маленькие буквы способны решить все дело. Разве можно доверить мой генетический материал, не говоря уже о материале Питера, женщине, использующей дурацкие интернет-аббревиатуры? Посмотрим. Я уже отвергла всех кандидаток, в чьих профилях были смайлики. Как и называющих замороженные эмбрионы «снеговиками». Должны же быть какие-то границы.
Я прочла профиль Бетси столько раз, что выучила ее наизусть. Столько раз разглядывала ее фотографии, что, наверное, могла бы нарисовать Бетси по памяти. На одном из снимков она и ее мальчики находились на тыквенной ферме. Дети были одеты в джинсы и куртки и держали в руках по тыкве. Маленькая тыква, средняя и большая. Темные волосы Бетси были заколоты на затылке. Не красотка, конечно, но очень миленькая в сливовых вельветовых джинсах и желтовато-коричневой куртке. Рядом с ней стоял муж. Кожа Бетси светилась здоровьем. Или секрет в пинте дешевой водки, которую она поглотила, прежде чем сесть за руль? Может, она задавила целую детсадовскую группу по дороге на тыквенную ферму? Откуда мне знать?
Вторая фотография буквально разрывала мне сердце. На ней Бетси лежала на больничной кровати, бледная и усталая, но торжествующая. На запястье у нее был пластмассовый браслет. В руках она держала ребенка. Глазки младенца были закрыты. Голубая с розовым вязаная шапочка доходила до самых бровей. По обе стороны кровати, рядом с Бетси и новорожденным, стояли два сияющих мужчины, на них были парные платиновые обручальные кольца. Малыш держался за мизинцы отцов.
Бетси уже сделала это. И хочет повторить. «Я помогу вам и вашему партнеру осуществить мечты» — так заканчивался ее профиль. Весь последний месяц мне ужасно хотелось написать ей и договориться о встрече.
Но не в этот раз. Ноутбук известил, что пришло письмо от моего редактора, от Пейсон, обычно спящей по ночам. Заголовок гласил: «Уже видела?» Письмо было помечено красным флажком «Срочно». Я любопытно нажала ссылку и оказалась на одном из самых оживленных сайтов сплетен. И тут же отшатнулась, словно получила пощечину.
«Кэндейс Шапиро и Дж. Н. Локсли — одно лицо?» — вопил заголовок на GrokIt.com. У меня душа ушла в пятки, когда я увидела обложку «Больших девочек» над своим старым снимком. Волосы длиннее, светлее, более старательно уложены, чем в последние годы. В уголках глаз нет гусиных лапок. «Анонимный, но весьма убедительный источник сообщил нам, что автор книги „Большие девочки не плачут“ последние девять лет сочиняет приключения Лайлы для „Вэлор пресс“. Звонки в „Вэлор“ и „Лайла Пауэр энтерпрайзис“ результата пока не дали».
— Твою мать! — выругалась я и испуганно покосилась на лестницу.
Все тихо. Я снова уставилась на экран. Может, он заговорит?
— Губерман? — пробормотала я.
Да нет, ерунда. Брюс понятия не имеет, чем я зарабатываю на жизнь. Насколько мне известно, ему нет до этого дела. Но если не Брюс, то кто? Очень немногие в курсе, что я — Дж. Н. Локсли. Муж, дочь, мать, брат и сестра, агент, разумеется, редактор и издатель в Нью-Йорке. Может, Пейсон проговорилась? Или сама Пэтси Филиппи решила лишить меня покоя и подтолкнуть таким образом к написанию для «Вэлор пресс» проклятого романа?
Я застонала и отодвинулась от компьютера. Хотя все равно ведь не усну. Как же это случилось? Неужели я потеряла работу и доход? И что меня теперь ждет?
В четверг утром я проснулась как обычно. Приняла душ, выпрямила волосы, снова влезла в ночную рубашку и легла в кровать. Я ждала до семи двадцати, затем оделась и спустилась на кухню. Мать сидела за столом и глядела в ноутбук.
— Мама, почему ты меня не разбудила?
Она промолчала. На ней была пижама. Под глазами — синяки. Похоже, она вообще не спала. Отец стоял сзади, положив руки на мамины плечи, и тоже смотрел в компьютер.
— Бывает и хуже, — пробасил он.
— Я потеряю работу, — уныло отозвалась мать.
— Тогда у тебя будет больше времени на все остальное.
— Что происходит? — спросила я.
Отец молча указал на экран. Через мамино плечо я прочла заголовок: «Звездный скандал!» «Хотите знать, почему Звездную девушку Лайлу Пауэр волнует размер ее бедер? Загадка разгадана! Только на нашем сайте: Кэндейс Шапиро из Филадельфии („Большие девочки не плачут“) много лет пишет под псевдонимом Дж. Н. Локсли».
— Что случилось? — Я громко сглотнула.
— Кто-то проболтался, — сообщила мать.
Ее щеки раскраснелись, губы побелели. Меня поразило, что она не злилась. Она была напугана. Я тоже встревожилась.
— Кто?
Мать не сводила с меня глаз так долго, что я начала испытывать беспричинное чувство вины. Наконец она пожала плечами.
— Понятия не имею. Но, полагаю, теперь наши с Лайлой пути разойдутся.
— Почему? — удивилась я.
Она забарабанила по клавиатуре и открыла форум поклонников Лайлы Пауэр. Я прищурилась и прочла первое сообщение. «Оказывается, историю Лайлы сочиняет бесталанная дешевка, автор розового чтива Кэндейс Шапиро. Больше в жизни не куплю эти книжки!»
— Дело в том, что о Лайле якобы пишет Дж. Н. Локсли. А Дж. Н. Локсли не может быть автором «Больших девочек», — пояснила мама.
Я просматривала сообщения. Мало кому понравилось, что приключения Лайлы Пауэр придумывает моя мать. Отец обнял маму за плечи. Она тихонько шмыгнула носом и откинулась на спинку стула.
— Кто?! — воскликнула она. — Кто мог так со мной поступить?
Я достала из холодильника обед. Вообще-то мне нужно в школу. Где моя выглаженная одежда? Я кашлянула.
— Возьмешь такси? — слабым голосом отреагировала мать.
Она не проверила, включен ли мой слуховой аппарат. Не заглянула в рюкзак, желая удостовериться, что я не забыла обед. Она почти меня не замечала.
Я тяжело вздохнула. Может, мама считает, что это я ее подвела? Я застегнула рюкзак и взялась за дверную ручку.
— Сочувствую, — произнесла я.
Родители не ответили. Я вышла на улицу. Меня подташнивало. Возможно, я знаю, что случилось. Тогда это действительно моя вина.
Я заплатила таксисту и побежала через игровую площадку. Не стала красить губы блеском и вынимать слуховой аппарат. Эмбер Гросс я поймала на пути в класс.
— Привет, — сказала я.
Она обернулась, как всегда улыбаясь.
— Привет, Джой!
На ней была голубая блузка и синий атласный пояс. Гладкие волосы забраны назад синей атласной полоской. На скобках красовались светло-голубые резинки. Разве такая девочка может схитрить, украсть или соврать маме, что сидит с ребенком, и отправиться на вечеринку старшеклассников с Мартином Бейкером? Но я точно знала, что она проделывала все это, а может, что и похуже.
— Привет, — повторила я. — Ты, гм, случайно, никому не говорила, что моя мама…
Я осмелилась взглянуть на Эмбер. Она смотрела на меня. Ее широко распахнутые глаза, подведенные блестящими тенями, казались совершенно невинными.
— …что это она пишет о Звездной девушке? — почти прошептала я.
Эмбер покачала головой.
— Нет.
Именно Эмбер учила нас обманывать. «Отвечайте односложно, тогда не к чему будет прицепиться». Я вспомнила белые губы матери и боль на ее лице.
— Если было что-то подобное, я не рассержусь. Просто это… довольно важно. Для моей мамы, понимаешь? И должно оставаться в тайне.
Эмбер отрицательно покачала головой.
— Ладно. — Я отвернулась к своему шкафчику. — Хорошо.
Мимо прошли Тамсин и Тодд, тихо беседуя, голова к голове. На Тодде была идеально отглаженная рубашка, на Тамсин — серый свитер.
— Вот что, — начала Эмбер. — Ты вчера купила платье? Времени осталось совсем мало.
— Я в курсе. Увидимся за обедом.
Я быстро пошла прочь. Прозвенел первый звонок. Еще не поздно поймать Тамсин и Тодда.
— Что случилось? — спросил Тодд, увидев мое лицо.
Я объяснила ситуацию, пока мы убирали рюкзаки в шкафчики и шли в класс.
— Я не из тех, кто нудит «я тебя предупреждала», — произнесла Тамсин. — Но Эмбер? Она же насквозь фальшивая сука.
«Ты злишься, потому что не нравишься ей», — подумала я.
— Насквозь фальшивая сука и сплетница. — Тамсин заправила волосы за уши. — Может, хватит сидеть с ней за обедом?
— И правда! Я скучаю по тебе, — добавил Тодд.
У меня сжалось горло. Я тоже скучала по нему. Скучала по ним обоим. С Тоддом и Тамсин так легко! Но достаточно ли я по ним соскучилась, чтобы отказаться от Эмбер и Дункана Бродки?
— Может, это не Эмбер, — понадеялась я. — Она клянется, что никому не говорила.
Подруга скорчила гримасу.
— Да ладно. Так она тебе и признается, — фыркнула Тамсин. — Эмбер же все время врет.
— Эмбер классно выглядит, — заметил Тодд, разглаживая манжеты рубашки. — Но она сука.
— Настоящая сука, — подтвердила Тамсин.
Она надела капюшон и затянула на нем шнурки: сначала левый, потом правый.
— Так с кем ты, Джой? С ними или с нами?
У меня закружилась голова.
— Это нечестно! — возмутилась я. — Не знаю!
Тамсин и Тодд — мои лучшие друзья. Но мне так хочется попасть на бат-мицву Эмбер! Хотя Эмбер презирает моих друзей и предала меня. Или нет?
Прозвенел второй звонок. Я опустилась за парту. Что же будет? Неужели мать действительно потеряет работу? Неужели это моя вина?
Обычно, когда я возвращаюсь домой из школы, на кухне витает приятный аромат. Мать печет хлеб или развешивает сушиться травы из сада. Обязательно чем-то пахнет: мятным чаем, тостами с завтрака, розами, которые стоят в вазе, пока полностью не осыплются. В тот день на кухне никакого запаха не было. Мать сидела точно там же, где я оставила ее утром: за кухонным столом, глядя на ноутбук. Она накинула рубашку, но на ногах по-прежнему были красно-зеленые пижамные штаны, а ступни оставались босыми.
— Привет!
Мать вяло помахала рукой, но промолчала. Я взяла стакан сока и подошла к столу, не зная, что делать.
— Хочешь соку? — наконец произнесла я.
— Нет. Извини меня за утреннее, — отозвалась мать.
Я решила, что это приглашение сесть напротив.
— Я была в шоке. Глупо, наверное. Издатель хочет, чтобы я написала еще что-нибудь под своим именем. Возможно, Пейсон решила, что это… — мать указала рукой на экран, — подтолкнет меня в нужном направлении.
— Вот как.
Я вспомнила лицо Эмбер, ее взгляд, когда та покрутила головой. Мать посмотрела на меня. Я с трудом сглотнула.
— Ты ведь ничего об этом не знаешь? — уточнила она.
— Нет! Конечно нет!
Мать пожала плечами. Я заставила себя спросить:
— И что дальше?
— Буду ждать. Посмотрим, как далеко разойдутся круги.
— А если далеко?
— Откажусь давать комментарии. Хоть немного замету следы. Полагаю, все зависит от того, насколько все окажется серьезно… способны ли любители фантастики смириться с истиной.
— Сочувствую, — сказала я.
— Спасибо. Что ж…
Мать пожала плечами и попыталась улыбнуться, затем отодвинулась от стола. Я ждала, что она поинтересуется, не хочу ли я испечь печенье или помочь с ужином, справлюсь ли сама с домашним заданием, не желаю ли прогуляться или сходить в книжный. Но она лишь отвернулась и поплелась по коридору в кабинет. Впервые на моей памяти мать закрыла за собой дверь.
— Даже и не думай, — усмехнулась Лайла Пауэр, надавив каблуком на грязную шею солдата.
Я добралась до середины очередной рукописи. Лайла занималась любимым делом: мочила негодяев. Признаюсь, я испытывала огромное удовольствие, воображая, что шея под ее каблуком принадлежит тому, кто меня предал.
Солдат извернулся и плюнул в нее. Лайла безмятежно улыбнулась, нагнулась и быстро разоружила его, выдернув из-за пояса электрошокер и кривой нож. Затем она рывком поставила солдата на ноги и скрутила ему руки за спиной. Он подался вперед, пытаясь сбить Лайлу с ног. Она выше вздернула его руки и широко улыбнулась, когда они с приятным щелчком выскочили из суставов.
Я усмехнулась, оскалив зубы, и наклонилась вперед, представляя себя на месте героини.
— Подумай, — прошептала Лайла.
Ее губы почти коснулись уха солдата, в котором виднелась застарелая грязь. Он заметил кровь на ее зубах. Его мир зашатался. Солдат рухнул на колени и застонал.
— Пощади, сестричка. — Кровь и слезы смешивались на его лице с пылью и потом. — Пощади, охотница. Разве мы не одной породы?
— Сомневаюсь, — пробормотала я.
За окном прогудела машина. Я закрыла ноутбук и посмотрела на часы. Пятнадцать минут одиннадцатого, значит, на уборку остался час сорок пять минут. Я выглянула в окно. Брюс купил очередную машину.
— Джой! — крикнула я. — Это твой… Брюс!
Хлопнула дверь ванной. Дочь, топая, спустилась по лестнице. Конский хвост, на губах — помада, которую я не должна замечать. Я поманила Джой к себе. Она шумно вздохнула. Я проверила, на месте ли слуховой аппарат и включен ли он.
— Можно мы пойдем по магазинам? — спросила Джой и помахала Брюсу в окно.
— Конечно, — ответила я. — Позвони, если задержитесь после четырех.
Джой взглянула на меня как на жертву серьезной мозговой травмы.
— Я вернусь не раньше ужина. Брюс высадит меня у Дома Роналда Макдоналда[80]. Мой мицва-проект, забыла?
— Ах да.
Отлично. Я успею убраться, принять ревизора и расставить все по местам. Мы с Питером решили не сообщать Джой о возможном ребенке, пока не пройдем проверку и не найдем суррогатную мать. Прежде у меня не было секретов от дочери, но сейчас невозможно по-другому. У Джой все время меняется настроение, она стала плохо учиться. Забыла включить слуховой аппарат, спрятала под матрасом статью. Ее матери грозит увольнение. Зачем лишний раз ее волновать? Не лучше ли сначала все выяснить?
— Дай я тебя поцелую, — сказала я.
Джой застонала, но послушно подставила щеку и, случайно или намеренно, испачкала помадой мой рукав.
— Желаю приятно провести время! Будь осторожна. Звони, если что.
Джой нетерпеливо махнула и выбежала из двери. Как только новенькая машина Брюса тронулась с места, я вскочила. Поправить стопки журналов на столике. Убрать обувь и зонтики в кладовку. Зажечь свечи. Сунуть в заранее нагретую духовку яблочный пирог, который я испекла на прошлых выходных и заморозила. В доме должно уютно и ностальгически пахнуть корицей и мускатным орехом. Это свидетельствует о моральной устойчивости и крепкой любви. Или, по крайней мере, регулярном наличии домашних десертов.
— Питер! — позвала я.
Муж сбежал по лестнице. Небритый, в своем обычном «выходном костюме» — мятых хаки и заляпанной краской футболке.
— Визит ревизора, — напомнила я.
Он усмехнулся.
— Бублики купил. Фруктовую тарелку обеспечил.
Я прошла за мужем на кухню. Шесть бубликов благоухали в пакете на стойке. Питер также принес обезжиренный и обычный сливочный сыр, фрукты, заказанные мной в магазине натуральной пищи, и смесь молока и сливок для кофе.
— Я говорила, что люблю тебя? — улыбнулась я.
Питер кивнул.
— А что тебе нужно побриться? Да, ты не мог бы пропылесосить ковер в гостиной?
— Уже начал.
Я прошла за ним в гостиную.
— Не ты, а «Румба».
Разумеется, обычный пылесос стоял в кладовке, Френчи пряталась в углу, а крошечный робот-пылесос елозил по ковру.
— Ты же знаешь, я ему не доверяю, — упрекнула я мужа.
Питер положил руку мне на шею.
— Кэндейс. «Румба» живет у нас десять лет и ни разу, цитирую, «не восстал против своих хозяев».
— Это ничего не значит. — Я с подозрением наблюдала за «Румбой». — Просто он тугодум.
— Схожу побреюсь, — произнес Питер.
Я вернулась на кухню, нарезала бублики, сварила кофе, распределила охапку розовых и желтых тюльпанов, лилий и пионов между тремя вазами и наполнила графин, подаренный нам на свадьбу, свежевыжатым апельсиновым соком.
— Шампанского? — крикнула я.
— Реми Хеймсфелд решит, что мы по утрам пьем «мимозу»[81]. Нам это надо?
Мы с Питером не поняли: Реми Хеймсфелд — мужчина или женщина? Поэтому все две недели называли его/ее просто Реми Хеймсфелд.
— Может, начнем с текилы? — предложил Питер через десять минут, спустившись по лестнице. — Растопим лед.
На мочке его уха осталось мыло. Порез на подбородке был заклеен кусочком туалетной бумаги.
«Глоток текилы не помешал бы, — подумала я. — А то нервишки пошаливают». Я налила сливки в сливочник и поставила его на поднос рядом с чашками, сахарницей, серебряными ложками и салфетками. (Я проснулась в шесть утра, чтобы нагладить салфетки.) Затем я взбежала по лестнице. «Электробигуди, электробигуди, где мои электробигуди?» Я порылась под раковиной: фен, огромная бутыль кондиционера для волос, пыльный пакет с бесплатной помадой и тональным кремом (не того цвета). Электробигуди как сквозь землю провалились. Я захлопнула дверцу шкафчика и метнулась в комнату Джой. На полу валялся расстегнутый рюкзак. Из него торчал учебник математики, папка по английскому и знакомая ярко-розовая обложка.
У меня сжалось сердце. Я села на кровать. Во рту пересохло. Голова кружилась. Я достала из рюкзака потрепанный бумажный экземпляр «Больших девочек».
Я медленно переворачивала листы. Ужас сменился замешательством. Предложения, абзацы, целые страницы были закрашены черным. Каждое бранное слово и сексуальная сцена подверглись редактуре. Страницы щетинились клейкими листочками. На одном было написано: «Спросить у Элль?», на другом: «Ни за что», на третьем просто: «Амстердам». На внутренней стороне обложки был выведен адрес интернет-сайта Принстона, телефонный номер с незнакомым кодом и что-то вроде японского трехстишия: «Ерунда. Лошади. Мама.».
— Кэнни?
Я подскочила как ужаленная, сунула книгу в сумку Джой и направилась к лестнице. Питер смотрел на меня из прихожей.
— Ты еще не оделась?
— Кажется, у нас неприятности, — тонким голосом сообщила я.
— Что случилось?
— Джой…
Я покачала головой. Сейчас не время. Потом разберусь.
— Неважно. Спущусь через минуту.
Я побежала обратно в спальню за юбкой, которую накануне забрала из химчистки, розовой кашемировой двойкой и жемчугом Саманты.
Через пять минут я предстала перед Питером на кухне.
— Ну как? — спросила я. — Похоже, что я молода и полна сил?
На Питере были хаки и хрустящая голубая хлопковая рубашка. Теперь, когда кровь перестала сочиться из пореза, он выглядел великолепно. Вечером, когда Джой отправилась спать, я помогла мужу подобрать одежду. На мой взгляд, брюки как бы говорили: «Готов гулять с ребенком без напоминаний», а рубашка утверждала: «Хорошо зарабатываю, имею медицинскую страховку».
Питер оглядел меня.
— Думаю, либо бусы, либо каблуки. Но не то и другое вместе.
— Перебор?
— Ты словно собралась на маскарад в наряде Джун Кливер.
Я сунула жемчуг в карман фартука и пригладила волосы. Вкусно пахло пирогом, побулькивал кофе. На каминной полке в гостиной выстроилась прелестная армия семейных снимков в серебряных и полированных деревянных рамках. Разумеется, на них не было ни пылинки. До возвращения тринадцатилетней строптивицы еще несколько часов. Вечером обсудим то, что она прочитала. Вот и славно.
Реми Хеймсфелд («Реми — сокращенно от Джереми») оказался двадцатипятилетним социальным работником, восторженным, как щенок золотистого ретривера. Его влажные каштановые волосы еще хранили следы гребня, а розовые щечки хотелось ущипнуть. Реми слопал два бублика со сливочным сыром, насыпал сахара в кофе, восхитился моим садом, погладил Френчель и выяснил, нравится ли нам Филадельфия. Затем он открыл папку (на язычке были напечатаны наши имена — весьма официально) и начал задавать вопрос за вопросом. Как давно мы друг друга знаем? Как познакомились? Как описали бы свой брак? (Я сказала — крепкий, Питер — забавный.) Как бы охарактеризовали свои отношения с Джой? (Я подумала: «Напряженные», но скрестила пальцы за спиной и произнесла: «Теплые и открытые», Питер ответил: «Полные любви».) Реми все записал. Интересно, есть ли на свете пара, не способная притвориться нормальной на время визита ревизора? Допустим, вы собираетесь упрятать ребенка в клетку и продать его почки на интернет-аукционе. Неужели вы не потерпите пару часов, прежде чем претворить в жизнь свой чудовищный замысел?
— Вы не могли бы показать дом? — улыбнулся Реми.
Об этом предупреждали заранее. На прошлой неделе мы с Питером перенесли беговую дорожку из кабинета в подвал и выкрасили стены светло-коричневой краской. Когда Джой спросила, в чем дело, я поведала ей полуправду: мне надо усердно трудиться, пока не решится вопрос с работой. Когда дочь уходила в школу, я поднималась на чердак и открывала кедровые ящики с этикетками «Малыш/Зима», «Постарше/Лето», «Одеяла» и «Игрушки». Доставать из подвала свое старое кресло-качалку или класть в шкаф крошечные вязаные свитера я не стала. Но все постирала специальным детским порошком в программе для деликатных вещей и аккуратно сложила обратно в ящики. Так, на всякий случай.
Реми достал цифровую камеру. Он делал снимки и замерял, насколько далеко предполагаемая комната ребенка находится от нашей, от ванной, от лестницы. Он записал количество туалетов, сфотографировал пожарную сигнализацию, выслушал наши многословные заверения, что Френчель хорошо воспитана и мухи не обидит. Она даже не заметит появления нового ребенка и, уж конечно, на него не нападет. Затем Реми забрел в мой кабинет и осмотрел стопки книг о Звездной девушке и верхнюю полку с разными изданиями «Больших девочек».
— Ваши книги? — поинтересовался он.
— Мои, — призналась я наполовину робко, наполовину дерзко.
Что толку отрицать? К тому же Реми Хеймсфелд легко найдет ответ в Интернете.
— Создавать книги — прекрасное занятие для матери, — бодро добавила я. — Можно работать в любое время. Когда Джой была маленькой, я сочиняла, пока она спала.
Не стоит упоминать, что меня могут скоро уволить.
Реми кивнул и что-то пометил в папке. Я наклонилась поближе — как любой приличный журналист, хоть и бывший, я умею читать вверх ногами, — но ничего не разобрала.
— Спасибо, что уделили время, — Реми засунул папку в портфель. — Пока ничего не могу сказать официально, но…
У меня замерло сердце. Питер сжал мою руку.
— На мой взгляд, вы идеальные кандидаты, — заключил Реми.
Его гладкое лицо озарилось жизнерадостной улыбкой. Я расслабилась, когда Реми протянул руку Питеру, затем мне.
— Полагаю, вам не о чем волноваться.
— Здравствуйте, — поздоровалась я с дамой за стойкой.
Дело было в воскресенье в половине четвертого. Я стояла в вестибюле Дома Роналда Макдоналда. Пахло сухими цветами, лизолом и, совсем чуть-чуть, мочой.
— Я Джой Крушелевански. Пришла помочь вам. Это мой мицва-проект.
Дама подняла палец и указала на телефон.
— Конечно… — говорила она в гарнитуру. — Угу… социальный работник с вами свяжется.
Затем дама сняла наушники.
— Привет! — Она улыбнулась мне большим влажным ртом, обильно накрашенным красной помадой. — Я Дебби Маршалл, один из координаторов Дома.
Зазвонил телефон. Она нахмурилась, нажала кнопку и встала.
— Пойдем, оставишь вещи. Думаю, ты пригодишься на кухне!
Дебби подвела меня к шкафу. Я повесила куртку и пакет с покупками. Затем мы отправились на кухню — помещение с линолеумным полом, огромным стальным холодильником и плитой на восемь конфорок. Пахло дезинфицирующим средством. Вдоль стены стояли еще два больших холодильника, две посудомоечные машины и две раковины, набитые посудой, оставшейся с завтрака. На дне бело-голубой миски я заметила крошки от тостов и размокшие кукурузные хлопья в лужице молока.
Голос Дебби звучал виновато.
— Ты не против? У нас сейчас большой наплыв. Шесть семей. Люди должны сами за собой убирать, но…
— Да, конечно! — отозвалась я, не сразу поняв, чего она хочет.
Я открыла посудомоечную машину, включила горячую воду, нашла губку и специальное средство и надела пару резиновых перчаток. Мыть посуду — далеко не самое худшее. Я боялась, что придется разговаривать с больными детьми или их родными. Понятия не имею, как с ними общаться.
Я вспомнила о пакете в шкафу и улыбнулась. Это было просто. Очень просто. Сегодня я впервые увидела Брюса после сцены на бар-мицве Тайлера. Он обращался со мной как с фарфоровой статуэткой. Когда я села в машину, Брюс, вместо того чтобы сообщить мне о наших планах, как обычно, поинтересовался, чего хочу я. Когда я предложила походить по магазинам, он согласился, и мы поехали в торговый центр.
— Джой, — обратился ко мне Брюс, припарковавшись. — Знай: несмотря на то, что случилось между мной и твоей матерью, или то, что ты подслушала, или то, что, возможно, прочитала…
Я оборвала его.
— Все отлично, просто замечательно. Я в порядке.
Ему явно стало легче.
— Уверена? — Брюс наклонился отстегнуть Макса. — Потому что, по правде…
Правда меня ничуть не интересовала, особенно в его интерпретации.
— Я в порядке, — перебила я и взяла Макса за руку. — Не подбросишь деньжат, перекусить?
Брюс поступил как всегда (на это я и рассчитывала): он вытащил из кармана бумажник и протянул мне.
— Возьми, сколько надо.
В его бумажнике творилось черт знает что. Старые чеки из банкомата, визитные и кредитные карточки, просроченные водительские права в количестве трех штук. Я взяла пять долларов, затем вытащила кредитку, покосившись на Брюса. Он не смотрел, и я сунула карточку в карман. Я покатала Макса на детском поезде, и мальчики попросились в кино. Брюс в нерешительности взглянул на меня.
— Идите все вместе, — предложила я, — А я пока тут погуляю.
— Уверена? — Брюс был явно доволен.
Я кивнула. Фильм идет полтора часа. Более чем достаточно. Платье, которое я нашла, немного отличалось от выбранного с тетей Элль. Розовый на пару тонов темнее, другая вышивка на лямках и по подолу, но в целом похоже. Я протянула продавщице кредитку Брюса и даже не дрогнула. «Пусть заплатит, — думала я. — Он обязан. Я его дочь». Мы встретились у магазина мягких игрушек. Я боялась, что Брюс спросит о пакете. Но Макс ныл, а Лео клянчил какой-то музыкальный диск. Когда мы выезжали с парковки, я сунула карточку в карман на спинке переднего кресла машины. Проще некуда.
Я споласкивала стаканы и ставила их на верхнюю полку посудомоечной машины. Тут в кухню вошла девочка в комбинезоне и розовых вязаных носках. Я следила за ней уголком глаза. Она села за круглый стол, места за которым хватило бы десятерым. Девочка наблюдала, как я мою посуду. «Сказать что-нибудь? Промолчать?» Наконец я выключила воду и сняла перчатки.
— Привет, — начала я. — Меня зовут Джой.
Девочка оглядела меня.
— Ты здесь работаешь?
— Я доброволец.
Разве я кажусь достаточно взрослой, чтобы здесь работать? Чтобы вообще где-нибудь работать? У девочки была светло-коричневая кожа, два пышных хвостика и большие круглые карие глаза. Под комбинезоном — кофта в розовую и белую полоску. Я ей дала лет десять-одиннадцать.
— Ты смешно говоришь, — заметила девочка.
— Ничего подобного!
— Нет, смешно. У тебя такой голос… вот такой, — низко и скрипуче закончила она.
Я быстро проверила, на месте ли слуховой аппарат. Затем сложила посудное полотенце и аккуратно повесила на ручку духовки.
— К твоему сведению, у меня просто хриплый голос. — Я старательно выговаривала все звуки. — Но не смешной.
— Ты носишь слуховой аппарат? Моя бабушка тоже носит.
Супер. Я потянула себя за волосы и нахмурилась.
— Ты болеешь? — спросила я.
Если она болеет, если у нее рак или другая ужасная болезнь, если пышные хвостики — всего лишь парик, я, так и быть, прощу ее. Но если нет, отправлюсь прямиком к Напомаженной Дебби и буду настаивать на другом задании.
— Не я, — ответила девочка. — Мой брат. Ему делают химию.
— Ясно.
— Наверное, он умрет, — добавила девочка.
— Ясно. — Я снова потянула себя за волосы.
Напомаженная Дебби вошла в кухню.
— Кара, ты доделала домашнее задание?
— Ага, — вздохнула Кара.
— А я помыла посуду, — сообщила я.
— Отлично! Спасибо!
Было видно, что Дебби безуспешно пытается вспомнить мое имя.
— Знаешь что? — произнесла она. — Я забыла показать тебе Дом!
— Можно я покажу? — вызвалась Кара.
Дебби подняла брови. В коридоре снова зазвонил телефон. Входная дверь открылась и закрылась.
— Ну, если хочешь…
— Конечно, с удовольствием, — сказала Кара. — Можно подумать, мне есть чем заняться, — пробормотала она.
Кара направилась по коридору к лестнице. Я последовала за ней.
— Столовая.
Кара указала на помещение с длинным столом, на стенах красовались детские рисунки в цветных пластмассовых рамках.
— Комната отдыха.
В комнате было множество разномастных диванов, большой телевизор и рисунки, сделанные цветными мелками и пальцами. Я заметила на стене несколько табличек. Наверное, благодарности людям, пожертвовавшим диваны и телевизор.
— Ванная.
В ванной пахло какой-то химией. По бокам от унитаза были приделаны стальные поручни. В углу рядом с обычным мусорным ведром стояло красное пластмассовое с табличкой «Биологическая опасность». Рядом с зеркалом висело печатное предупреждение о необходимости мыть руки.
— Игровая комната.
Высокие окна, под ними скамейки. Несколько диванов. Маленький кукольный театр в углу, рядом картонный ящик с ветхими карнавальными костюмами, кресла-мешки и полные полки книг. Низенький столик с тремя стульчиками, на нем — цветной картон и детские ножницы. На металлической стойке в углу — компьютер.
«Где родители Кары? — размышляла я. — Почему она здесь совсем одна?»
Я взглянула на компьютер, и у меня появилась идея.
— Слушай, — небрежно бросила я. — Ты не в курсе, он подключен к Интернету?
Кара пожала плечами и одновременно кивнула.
— Как думаешь, можно мне быстро послать письмо?
Снова кивок-пожатие. Кара опустилась на красное кресло-мешок и уставилась на меня. Я заняла кресло с колесиками и пощелкала мышкой. Компьютер ожил. Я вспомнила, как Брюс, сажая Макса в машину, поцеловал его в лоб, как Тайлер стоял на биме и мать прижимала его к груди, а отец обнимал за плечи. Вспомнила санки в нашем гараже, мамино имя, написанное на одной из дощечек незнакомым почерком, дедушкин голос с кассеты.
Я свернула страницу Дома Роналда Макдоналда, украшенную фотографиями счастливых здоровых семей, и вошла в свой почтовый ящик.
Кара следила за мной с кресла-мешка.
— Кому ты пишешь? — полюбопытствовала она. — У тебя есть парень?
— Нет.
Я открыла еще одно окно и попыталась угадать адрес своего загадочного дедушки. У Хирургического центра Беверли-Хиллз роскошный сайт с видеороликами самых популярных процедур и интервью с хирургами. Но я не стала на них отвлекаться. На странице «Наши врачи» нашлась фотография доктора Лоренса Шапиро. Курчавые седые волосы, серебристая бородка… это он был в альбомах бабушки Энн, только моложе. Такие мужчины не ставят дочерей на весы перед семьей, не бросают в них коньки, не называют жен коровами. Такие мужчины ласково и терпеливо читают сказки маленьким девочкам.
Я нажала на ссылку «Написать нашим врачам» и напечатала: «Уважаемый доктор Шапиро, меня зовут Джой Шапиро Крушелевански. Мою мать зовут Кэндейс, и я думаю, что, возможно, она ваша дочь».
Я смотрела на экран. Курсор мигал. Я стерла слово «возможно».
«В ноябре у меня бат-мицва. Если вы действительно мой дедушка, я хотела бы вас пригласить. Церемония состоится в Центральной городской синагоге в десять утра. Затем торжественный обед. Если вы укажете адрес, я с удовольствием пришлю приглашение».
Я подписалась: имя и моя электронная почта. «Не очень хороший человек», — сказали мама и тетя Элль. Но, может, они ошиблись? Может, на кассете он настоящий? Или время его изменило? Может, я представлю его всем на своей бат-мицве? «Это мой дедушка». Не «Это мой, гм, Брюс» или «Это мой отец» — и объясняй потом, что не родной. Или «Это Мона — партнер моей бабушки». Мне не придется ловить странные или чрезмерно дружелюбные взгляды. Все просто, искренне и мило: «Это мой дедушка».
«Постскриптум, — добавила я. — Извините, если вы не тот доктор Шапиро и не отец Кэндейс Шапиро». Я отправила письмо — словно камень с души свалился.
— Ну, чем займемся? — обратилась я к Каре.
— Почему ты смешно говоришь? — вернулась она к прежней теме.
Я пересела на желтое кресло-мешок, напротив Кары.
— Я родилась на два с половиной месяца раньше срока. Мои слуховые нервы не успели достаточно развиться. Но люди прекрасно меня понимают.
— А!
В розовом носке Кары зияла дырка. Мы обе с минуту смотрели на нее. Кара просунула в дырку большой палец.
— Ты здесь посещаешь школу? — поинтересовалась я.
— Учитель сам ко мне приходит.
— Ясно.
Я еще какое-то время наблюдала, как Кара просовывает в дырку другой палец. У нее были длинные зазубренные ногти, словно никто не стриг их неделями.
— Слушай, может, не надо, — не выдержала я.
Она пожала плечами.
— У меня есть другие носки.
Я обратила внимание на часы на стене. Половина пятого, значит, осталось еще полтора часа.
— Тебе здесь нравится?
Кара снова пожала плечами.
— Неплохо.
— Ты скучаешь по друзьям?
— Наверное.
— Хочешь чем-нибудь заняться?
— Чем, например? — удивилась Кара.
— Не знаю. Что здесь есть?
— Ну…
Кара поднялась на ноги. Энтузиазма она не проявила, но хотя бы двинулась с места. Она махнула рукой в сторону стопки настольных игр. Потрепанные картонные коробки были перевязаны серебряной лентой.
— Есть «Карамельная страна» и «Горки и лестницы». Скукотища. Оригами. — Кара указала на квадраты яркой цветной бумаги, оранжевые, розовые и зеленые. — Можно создавать журавликов. Я уже миллион сложила, наверное. Если хочешь, включу фильм.
— Тебе разрешают?
Если я в выходной день хочу посмотреть фильм, мать советует прогуляться или покататься на велосипеде. И предлагает составить мне компанию. Так что я даже не заикаюсь.
— Джой.
Я вздрогнула. Откуда Кара знает мое имя? Ах да, я же сама представилась.
— Здесь на меня всем наплевать, — добавила Кара.
Будь я действительно взрослой, я бы ответила: «Воспитателям не наплевать», или «Родителям не наплевать», или даже «Мне не наплевать». Но у меня еще не было бат-мицвы, так что я просто сказала:
— Есть хочешь? Может, приготовим попкорн?
Я спросила разрешения у Дебби — та снова разговаривала по телефону и быстро показала мне большой палец, не отрываясь от беседы. Попкорн мы нашли на кухне: зерна в банке, не пакет для микроволновки. Кара подозрительно изучила емкость, отвернула крышку, понюхала, достала зернышко и покатала между пальцами.
Я забрала банку и прочла указания.
— Так, понадобится большая сковорода с крышкой…
— Есть. — Кара погремела посудой и достала из ящика сковородку.
— Растительное масло…
— Верхний шкафчик. Мне не дотянуться.
Я встала на цыпочки и достала масло.
— Соль и сливочное масло.
— Вот и вот, — Кара подала масленку и солонку.
Я налила в сковородку растительное масло, включила газ и подождала, пока сковородка нагреется. Кара стояла рядом и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
— Я однажды делала такой попкорн, — сообщила Кара. — В лагере прошлым летом. Только готовили на костре.
— Получилось?
— Да, было очень вкусно.
Когда масло зашипело, я позволила Каре кинуть в него одно зернышко. Зернышко отскочило и попало ей в лицо.
— Ой! Горячо! — завизжала она, потирая щеку.
— Осторожнее!
Прежде чем она высыпала на сковородку остальные зерна, я заставила ее надеть кухонную рукавицу. Также я притащила стул, чтобы Кара держала сковородку за ручку и помешивала. Сама же растопила сливочное масло в микроволновке, потом высыпала попкорн в миску и полила маслом. Кара размешала соль. Я нашла бумажные салфетки, кувшин какого-то сока и поднос. Мы отнесли все в комнату для отдыха. Кара порылась в стопке ЭУБ и вытащила «Русалочку», которую я смотрела в детстве. Мы сели на диван и поставили миску посередине. Когда подводная ведьма Урсула приступила к коронному номеру, Кара заговорила.
— Гарри.
— Что?
— Моего брата зовут Гарри.
— Ясно.
«Правда, если кто-то в срок расплатиться вдруг не смог, приговор мой был беднягам очень строг», — пропела Урсула.
— Смешно, правда? — Кара не сводила с экрана глаз. — Он ведь лысый, как коленка.
На ее лице играли голубые отблески. Кара механически запускала руку в миску с попкорном и подносила ко рту горсть за горстью.
Я отвернулась. Вдруг она заплачет? Я должна что-то сделать. Но что? И тут я придумала.
— Слушай, — сказала я. — Хочешь примерить самое красивое платье на свете?
К первой июньской пятнице установилась непривычно холодная погода. Из Канады налетел циклон, температура понизилась с тридцати до пятнадцати градусов, чуть не погубив мои петунии в ящиках на окне. Ветер кружил по дорожкам зеленые листья. Облака мчались по небу. Я уже ощущала надвигающуюся простуду: першило в горле, слезились глаза. Я выпила пинту воды, кружку настоя шиповника и наелась витамина С. Затем я отыскала рецепт тушеной говядины. Если поспешить, успею купить кусок шеи на рынке, багет, листовой салат и черничный пирог на десерт. Поставлю мясо тушиться и заберу Джой из школы.
Я прижала к бедру корзину чистого белья и отнесла ее в комнату Джой. Распахнув дверь, я увидела, что, несмотря на злость, дочь заправила постель и убрала одежду. Это хорошо. Конечно, она почти не общается со мной последние две недели, но хоть какие-то сдвиги. Я попыталась завести разговор о «Больших девочках». Дала Джой понять, что если она хочет со мной побеседовать, если у нее есть вопросы, если ее что-то волнует… После этого я умолкла и напряженно ждала, едва дыша. Джой посмотрела на меня и вежливо сообщила, что все в порядке.
Я положила стопку нижнего белья и блузок на кровать и открыла шкаф, собираясь повесить джинсы. Оно было там. Розовое. С тонкими лямками. Но ведь на прошлой неделе Элль забрала его и отвезла в Нью-Йорк!
Я минуту таращилась на платье, пытаясь понять, как же оно вернулось, точно котенок из старой детской песенки. Вынув вешалку из шкафа, я поняла, что это другое платье. Не из «Бергдорфа», а из «Мейси». Почти копия, розовое с серебряными блестками.
Через тридцать секунд я сообразила, что случилось, и еще через десять нашла телефон. Брюс Губерман не ответил ни по рабочему номеру, ни по мобильному. К домашнему подошла Эмили.
— Это Кэндейс Шапиро. Брюс дома?
— А о чем пойдет речь? — осведомилась Эмили.
На кончике языка вертелось: «О том, как мы с твоим мужем занимались сексом на подвальной лестнице, пока его родители готовили пасхальный ужин. В общем, о старых добрых временах!» Но я удержалась. И даже отогнала мысль о том, что еще много лет возбуждалась от вкуса харосета[82].
— Речь пойдет о Джой, — пояснила я.
Через минуту к трубке подошел Брюс.
— Привет, Кэнни, — поздоровался он. — Чем могу помочь?
Когда-то мы с Брюсом Губерманом любили друг друга. А потом изо всех сил старались друг друга уничтожить: он при помощи журнальной статьи, я при помощи книги. Перебрасывались словами, точно стрелами с отравленными наконечниками. Теперь у нас по отношению друг к другу остались лишь напускные хорошие манеры и горько-сладкий сумбур прошлого… и Джой. У нас есть Джой.
— Извини, что беспокою тебя дома, — сухо произнесла я. — Хочу поговорить о платье, которое ты купил Джой.
— Я не покупал Джой платья, — удивился Брюс.
Впрочем, Брюс часто выказывает удивление.
— В «Мейси». В прошлое воскресенье. У нее в шкафу висит платье с ценником. Ты отвез ее в торговый центр. Там она его и приобрела. Брюс, оно никуда не годится.
— Я впервые об этом слышу. Джой отправилась по магазинам, пока я ходил с мальчиками в кино…
— Ты оставил ее одну?! — возмутилась я.
Брюс вздохнул.
— На девяносто минут в торговом центре. Мы были сразу через улицу. И у нее есть сотовый с маячком.
«Потом разберусь», — решила я.
— Видимо, она купила его, пока вы были в кино.
— У Джой есть кредитная карта?
Я постаралась дышать ровно.
— Нет, Брюс, у моей тринадцатилетней дочери нет кредитки.
«Вот ведь тупой укурок», — подумала я… кажется, вслух, потому что Брюс гордо заявил:
— Я не курю травку уже больше десяти лет.
— Ух ты. Поздравляю.
Конечно, я ему не поверила. Если бы Брюс действительно соскочил, рухнул бы весь черный рынок Восточного побережья. Наркоторговцы бродили бы по улицам, раздирая на себе одежды и рыдая.
— Все равно непонятно, где Джой взяла платье. Если я не платила за него и ты не платил…
— Полагаешь, украла?
Я зажмурилась. Нет, это невозможно. Я взглянула на платье и успокоилась.
— В пакете лежит чек. Она расплатилась кредиткой.
— Но я дал ей пять баксов на крендельки и детский поезд для Макса. Я… — Брюс умолк. — Погоди-ка.
Он отложил трубку. Я упала на кровать и закрыла глаза. Через минуту Брюс вернулся.
— Судя по всему, она вытащила у меня кредитку, — мрачно сообщил он.
— Не может быть, — машинально отреагировала я. — Джой не стала бы…
Я с трудом сглотнула.
— В бумажнике не хватает одной карты.
— И ты только сейчас заметил?
«Идиот», — мысленно простонала я.
— Позвони в банк, узнай, расплачивались ли картой. Если… это случилось… я побеседую с ней. Посмотрим, может, я разберусь, что происходит.
— Ладно.
Я сгорала от страха и стыда. Как моя прекрасная, серьезная, добрая девочка превратилась в воровку?
Брюс кашлянул.
— Я надеялся, что не придется вводить тебя в курс дела, но Джой могла кое-что подслушать на бар-мицве Тайлера.
— Подслушать… на… Погоди, но ее там не было!
Брюс вздохнул.
— Мы не ожидали ее увидеть, и Эмили вела себя не слишком красиво. Мы повздорили на вечеринке…
Медленно и четко, чтобы Брюс расслышал каждое слово и правильно меня понял, я произнесла:
— Джой не было на бар-мицве Тайлера!
— Была, — возразил Брюс. На этот раз в замешательство пришел он. — Я был уверен, что ты ее подбросила.
— Но она сама отказалась туда ехать!
Я так крепко вцепилась в простыни, что кончики ногтей врезались в кожу. «Джой, — подумала я. — Ах, Джой».
— Хм. — Брюс недоумевал. — Может, она села на поезд? Или ее кто-нибудь подвез? Или…
— Наберу тебя позже, — выпалила я и повесила трубку.
Ошеломленная, я не двигалась с места. Меня подташнивало. Я не слишком удивилась, когда Брюс перезвонил с известием, что его картой действительно расплатились в «Мейси».
— Послушай, — довольно ласково сказал он, — мне ужасно жаль.
— Мне тоже, — выдавила я. Затем пообещала найти его карту и связаться с ним.
Говорят, нет ничего вкуснее, чем еда, сделанная с любовью. Судя по тушеной говядине, приготовленной мной в тот вечер, народная мудрость ошибается. Я достала разделочную доску, самый увесистый нож и накромсала луковицу, три морковки, три картофелины и целую банку помидоров. Раздавила лезвием дольки чеснока. Открутила крышку контейнера, в котором лежала говяжья шея, выдернула пробку из бутылки вина, нарубила мясо на сочные алые ленты. Подрумянила овощи, плеснула в сковородку вина для соуса, обваляла мясо в муке, добавила в кастрюлю специи, коричневый сахар, лавровый лист, патоку и еще немного чеснока.
Захлопнула крышку и, кипя от злости, села за стол. Как и когда моя дочь превратилась в незнакомого человека? Джой крадет кредитные карты! Джой садится на поезд! Одна! Никого не предупредив! «С ней мог кто-нибудь заговорить, — размышляла я. — Могло случиться что угодно».
В два сорок пять я села за руль. На Ломбард-стрит, пока ветер рвался в окна, я мысленно повторяла аргументы. С чего начать? С платья? С поезда? С обмана насчет бар-мицвы Тайлера?
Я хлюпнула носом, вытерла глаза и встала на обочине, высматривая Джой в толпе детей у ворот. Я подняла руку и помахала Тамсин. Девочка неохотно помахала мне в ответ, затем уткнулась подбородком в грудь и протопала мимо. Где же Джой? Странно. Обычно где Тамсин, там и Джой. Я вышла из машины и оглядела игровую площадку. Мальчики постарше спорят под баскетбольным кольцом. Девочки сгибаются под тяжестью огромных розовых и фиолетовых рюкзаков. А вот и моя дочь, завернулась в свитер и ежится в дверном проеме, словно надеясь таким образом согреться.
— Джой! — крикнула я.
Она обернулась и улыбнулась искренне, как маленькая девочка. Я много месяцев не видела этой улыбки. Джой поманила меня к себе, как когда-то давно. Ей тогда было три годика. Сестра купила БУБ с фильмом «Вилли Вонка и шоколадная фабрика». «Все за мной! — скрипуче пропела дочь. — Нас зовет странный мир воображения!»
— Привет, мам! Угадай, что случилось? Я получила электронное письмо от твоего отца!
— Об этом позже, — отозвалась я прежде, чем поняла смысл слов. Моего отца? Наверное, я ослышалась. Конечно же, она имеет в виду Брюса.
— Позже? — недоверчиво спросила Джой. — Мам, что может быть важнее? Это же твой отец!
— Нам и без него есть что обсудить, — оборвала я.
Джой отшатнулась.
— Он пишет, что хочет меня увидеть, — тихо сообщила она.
Я не удержалась.
— Зачем? Ему нужны деньги?
Глаза дочери широко распахнулись, она приоткрыла рот. Я потерла виски. Лучше бы я этого не говорила.
— Ты взяла кредитку у Брюса? — сменила я тему.
Джой вздернула подбородок и промолчала. Я села за руль, дочь забралась на свое сиденье.
— Ты была на бар-мицве Тайлера? — продолжала я.
Дочь отвернулась к окну.
— Зачем?! — возмущалась я. — Зачем лгать мне? Зачем секреты? Если ты хотела поехать, я бы тебя отпустила!
Джой не ответила. Я смотрела на ее профиль: медовые волосы, розовые от ветра щеки, прямой узкий нос и округлый подбородок Брюса, только меньше и изящнее. «Взрослая», — подумала я. И тут же поняла: «Незнакомка».
— Ты украла у Брюса кредитную карту…
Судья, перечисляющий обвинения.
— …и купила то самое платье, которое выбрала с Элль.
— Не совсем, — возразила Джой.
— Сойдет для сельской местности.
— В смысле?
Я устало вздохнула.
— Ты мне лжешь, — упрекала я. — Ведешь тайную жизнь. Воруешь. Уезжаешь из штата, не предупредив ни меня, ни отца.
— Ты тоже лжешь, — пробормотала Джой так тихо, что я с трудом расслышала.
— Что?
— Ты сказала, что дедушка никогда меня не видел, что он даже не пытался со мной встретиться.
Джой достала из рюкзака два листка бумаги. Первый, несомненно, был распечаткой письма от Лоренса Шапиро из Хирургического центра Беверли-Хиллз. Я быстро просмотрела его: «К сожалению, мы с твоей мамой долгие годы провели врозь. Полагаю, всему виной то, что бывшая жена настроила детей против меня…»
Я с отвращением отбросила лист.
— Джой, он врет. — Я покачала головой. — Бабушка Энн не настраивала нас против него. Незачем было. Хватило того, что он с нами сделал! Он нас бросил, не хотел иметь с нами ничего общего, не оплатил наше образование…
Джой произнесла тихо, но безжалостно:
— Ты сказала, что он никогда не пытался меня увидеть. Это неправда.
У меня закружилась голова. Минуту казалось, что меня вот-вот стошнит. Я осторожно подбирала слова, словно переходила вброд разлившуюся реку, хватаясь за наиболее крепкие камни.
— Джой, что с тобой происходит? Откуда этот внезапный интерес к моему отцу?
Дочь вытащила из рюкзака еще один листок. Я знала, что это, еще до того, как увидела. Снимок десятилетней давности. Фотография Джой на руках у моего отца в книжном магазине Лос-Анджелеса.
— Он пишет, что сделал этот снимок на встрече с читателями, — заявила Джой.
Во рту пересохло, словно его набили соломой.
— Верно. Он пришел на одну из встреч и… — Я заставила себя дышать ровно. — Послушай, я понимаю, тебе нужен дедушка. Мне жаль тебя разочаровывать, но после твоего рождения, не считая той встречи, он связался со мной лишь раз, попросил денег. Твой дедушка не очень хороший человек.
— Ты сказала, — настаивала Джой, — что он никогда не пытался меня увидеть. Но он пытался. Следовательно, ты меня обманула.
Я сглотнула. Меня еще сильнее затошнило. Дочь почему-то решила, что воссоединение с моим отцом — ключ к ее счастью. С моим отцом, который никогда не заботился о ней и интересовался лишь моими деньгами. С человеком, который ни разу не позвонил, не прислал открытку на день рождения, не попросил новую фотографию, не узнал, как она поживает, и вообще плевать на нее хотел.
— Просто…
Я покачала головой и потянулась к рукам Джой, чинно сложенным на коленях. Я поняла, что надо было открыть ей правду, сколь угодно горькую.
— Джой, давай все обсудим. Я не смогу тебе помочь, если не пойму, что…
— Ты солгала, — перебила дочь.
— Джой… — вырвалось у меня.
— Перестань! — крикнула она.
— Что перестать?
— Повторять мое имя! Мое дурацкое имя! Можно подумать, я принесла тебе счастье![83] Можно подумать, ты когда-нибудь меня хотела!
— Что? О чем ты? — высоким испуганным голосом спросила я. — С чего ты взяла?
Разумеется, она прочла мой роман, мою злобную книгу, не предназначенную для глаз дочери. Вариант истории, в который ей не следовало верить.
— Конечно, я тебя хотела! Ты принесла мне счастье!
Я коснулась ее плеча. Джой вздрогнула и увернулась.
— Солнышко, прости, если… что я… была не права. Но, видишь ли, мой отец…
— Не очень хороший человек, — закончила Джой.
— Я хорошо с ним знакома. Знаю, каков он на самом деле. Я твоя мать и просто старалась уберечь тебя. — Мой голос дрожал. — Ничто другое меня не волновало. Только бы тебя уберечь.
Я сглотнула.
— Все дело в том, что ты прочла… мою книгу? Пойми, Джой…
— Поехали домой, — прервала меня дочь.
Она тихо сидела до самого гаража, там она вышла из машины, протопала мимо, поднялась в свою спальню и закрыла дверь. Щелкнул замок. Я стояла и ломала руки. Мне хотелось постучать, позвать Джой, сказать что-нибудь. Но что хорошего я могла сказать?
— Послушай, — обратилась я к равнодушной двери. — Если у тебя есть желание с ним встретиться… с твоим дедушкой… постараюсь его найти. Если для тебя это важно, так и сделаем.
Мне показалось, что из-под двери выплыло слово «лгунья». Но сколько я ни ждала, сколько ни стучала, Джой молчала и не открывала.
Седер — ритуальная трапеза на Песах у евреев.
Ниар Холли — американская певица и актриса; феминистка и бисексуалка.
Фосет Фарра — американская актриса, секс-символ 1970-80-х гг.
Лэндерс Энн — ведущая колонки советов во многих американских газетах.
«Уши Амана» — треугольные пирожки со сладкой начинкой, непременный атрибут Пурима.
Обыгрывается текст популярной в 1980-х годах рекламы средства для спринцевания.
Тапенад — паста из измельченных оливок, анчоусов, каперсов и оливкового масла.
Старение мяса — выдерживание мяса после забоя с целью улучшения вкуса. Сухой способ старения мяса более трудоемок и долог, чем влажный, поэтому такое мясо ценится наиболее высоко.
«Продюсеры» — бродвейский мюзикл на основе одноименного комедийного фильма Мела Брукса. Главные герои мюзикла — продюсеры Макс Бьялосток и Лео Блум.
Талит — покрывало, которым евреи покрывают голову и плечи во время молитвы.
Ашрей — литургический текст в иудаизме.
Киш — открытый пирог из песочного или слоеного теста с разнообразной (первоначально сырной) начинкой.
Тройной скрининг и амниоцентез — методы диагностики хромосомных аномалий у плода.
«Энни» — бродвейский мюзикл о приключениях сиротки Энни.
Дом Роналда Макдоналда — благотворительная гостиница для родителей при детской больнице.
«Мимоза» — коктейль из шампанского с апельсиновым соком.
Харосет — сладкая паста из орехов и фруктов, обязательный элемент пасхального еврейского стола.
Joy (англ.) — радость, счастье.