— Ну и что это нам дает? — с недоумением спросил Карпухин. — Вы говорите — эхо. И выстрелов было два.
— Два, — согласился Анисимов. — Две пули в теле убитого. Гинзбург стрелял два раза. Но почему он утверждает, что стрелял в воздух?
Карпухин все еще не понимал.
— Почему эхо слышали только те, кто не видел, как все происходило? — продолжал Анисимов. — Не было ли это психологической ловушкой? Вы видите, как человек бежит, поднимает пистолет и дважды стреляет. Вы видите своими глазами, что выстрелов — два. А если слышите, что больше, то подсознательно решаете, что это эхо или вам просто кажется, или вовсе не обращаете на лишние звуки внимания. Но те, кто ничего не видит, а только слышит, воспринимают происходящее иначе… Вы меня понимаете?
— Погодите, — недоумевал Карпухин, — вы что же, хотите сказать, что на самом деле Гинзбург выстрелил не два, а три или даже четыре раза? Но это абсурд! В его пистолете не хватает двух патронов, это установлено!
— Да, Гинзбург выстрелил дважды, сомневаться не приходится. И если было все-таки четыре выстрела… Послушайте, не нужно воспринимать это слишком серьезно. Безумная версия, да. Но надо проверить и отбросить. Если это не эхо, и стрелял еще кто-то…
— Чушь, — пробормотал Карпухин. — Кто еще? Там никого не было, кроме Гинзбурга и этого электрика… Не хотите же вы сказать, что он сам…
— Нет, конечно, — удивился Анисимов. — Как мог электрик стрелять себе в спину и затылок? Да и не видел этого никто.
— Не понимаю, — удрученно сказал Карпухин. — Извините, но что-то сегодня с моей способностью воспринимать события…
— Давайте выпьем кофе, — предложил Анисимов, — и поговорим о чем-нибудь постороннем. Дождемся звонка Мейера, а потом…
Так они и сделали. Детектив позвонил, когда дипломат рассказывал Карпухину очень длинную историю, приключившуюся с одним из его родственников, работавшим в перестроечные годы на большом химическом комбинате. История была интересна тем, что в ней, похоже, присутствовало настоящее привидение, которое, как предполагал Карпухин, должно было оказаться или уволенным когда-то директором, или не принятым на работу специалистом — тот и другой мстили таким странным образом несостоявшимся сослуживцам. Трижды звонила Руфь, спрашивала, как идут дела и когда Карпухин собирается возвращаться. «Как только, так сразу», — отвечал он.
Мейер говорил по-английски, и из английских же фраз Анисимова Карпухин понял лишь, что, похоже, ничего нового остаток дня не принес.
— Ну что? — спросил он, когда Анисимов отключил связь. — Мейер едет?
— Нет, — покачал головой Анисимов. — Нет смысла, ничего больше того, что нам уже известно, ему пока узнать не удалось.
— Значит, — разочарованно произнес Карпухин, — версия о лишних выстрелах…
— Вы что, серьезно ее восприняли? — удивился Анисимов. — Чепуха, конечно. Когда опрашиваешь свидетелей, тем более, если это школьники с богатым воображением, еще и не такое услышишь. Все на сегодня, Николай Семенович, поезжайте домой — вы в Нетании остановились? Я вас отправлю на посольской машине, если, конечно, в гараже есть свободная, подождите, я узнаю.
Свободная машина в гараже нашлась, и водитель, к радости Карпухина, оказался не разговорчивым, а может, просто устал за день, вопросов не задавал и на вопросы не напрашивался, доехали они до дома за сорок минут, пробки уже кончились, и трасса Аялон была свободна.
Дома Карпухин сбросил цивильную одежду, полез под душ, а когда вылез, стоял уже на столе «легкий ужин по-израильски», которым можно было накормить роту солдат (в российской армии — уж точно). Руфь с Розой ни о чем не спрашивали, а Мирон смотрел телевизор — показывали футбольный матч каких-то европейских команд — и находился в полной отключке от всего земного.
Накладывая на тарелку салаты и пробуя понемногу от каждого, Карпухин рассказал о перипетиях этого длинного и, в общем-то, не удавшегося дня.
— Листок с числами, — сказала Руфь, — он у тебя с собой?
— Да, — кивнул Карпухин. — Юле я его не оставил.
— Почему? — спросила жена.
— Не знаю, — пожал плечами Карпухин. — Ты права, конечно: она могла бы найти пока какие-то, может быть, важные файлы, и если бы они действительно оказались важными для дела, то скрывать от нас не стала бы. Ты права, конечно…
— Я ничего такого не говорила…
— Что, я тебя не знаю? Твой вопрос… Но я не оставил ей чисел. Не знаю почему, но так показалось мне правильнее.
Поговорили еще о чем-то, Мирон, отвлекшийся, наконец, от футбола, сразу переключился на новости, хорошо хоть по русскому каналу, и Карпухин узнал, что дело об убийстве школьным сторожем невинного человека для полиции никакой сложности не представляло и, собственно, его можно уже считать завершенным, хотя, как сказали нашему корреспонденту, остались кое-какие нюансы, но все это мелочи, и дело будет передано в суд в ближайшее время. В кадре появилась школа, директор, сказавший в камеру пару слов о том, как сейчас напряжены у всех нервы, но охранник должен быть все-таки человеком выдержанным и ответственным, и то, что случилось, ужасно, конечно, но все будет по справедливости. Какая-то бойкая девица взяла интервью у жены подозреваемого, и Карпухин впервые увидел Машу Гинзбург вблизи: широкое лицо, будто в предках этой женщины были казахи или киргизы, коротая стрижка, строгий темный костюм, выражение испуга, будто она не понимала толком, на каком находится свете, и чего хотят от нее сгрудившиеся вокруг люди с микрофонами.
— Невиновен он… невиновен… не мог Миша муху убить… — повторяла она на разные лады, и ничего больше репортерам узнать от нее не удалось.
— Вот пристали! — с досадой сказала Роза. — Видят же, что женщина в шоковом состоянии.
— Каждый делает свою работу, — назидательно сказал Мирон.
Спать легли пораньше, Карпухин хотел с утра съездить к Гинзбургам — он уже договорился с Юлей, что она будет его ждать, хотя и не знает, о чем, собственно, разговаривать.
Поехать с утра, однако, пришлось не к Гинзбургам, а в посольство. Не в посольство даже — Анисимов почему-то назначил встречу в кафе «Тмарим» на углу Алленби и Бен-Иегуды: пока, мол, вы приедете, мы тут обсудим кое-какие вновь открывшиеся обстоятельства. С кем обсудим? Почему в кафе? Карпухин не стал спрашивать, собрался быстро, на поезде доехал до станции «Хагана», а потом четвертый автобус все-таки застрял в пробке, и минут двадцать Карпухин нетерпеливо выглядывал вперед поверх голов пассажиров, более терпеливых, чем он. Вышел на остановку раньше и оказался прав: в кафе он вошел, когда его «четверка» только показалась на повороте.
Анисимов сидел за столиком в дальнем углу и махнул Карпухину, когда тот вошел и стал вглядываться в сумрак помещения. Дипломат был не один — напротив него (Карпухин видел только затылок и потому не узнал сразу) сидел Мейер.
Поздоровались, Анисимов подал знак, и перед Карпухиным немедленно оказался высокий бокал с капуччино и большой круасан на плоской пластиковой тарелочке.
Кроме них, в кафе почти никого не было — только парочка за столиком у входа тихо беседовала о чем-то своем, интимном и никому больше не интересном.
Лицо детектива сначала показалось Карпухину непроницаемым, но это был, похоже, эффект полумрака — на самом деле взгляд Мейера был жестким, а выражение лица определенно говорило о том, что он пришел к определенному выводу, и никакие возражения его с места не сдвинут. Анисимов сказал, перегнувшись к Карпухину через стол:
— Ноам обнаружил чрезвычайно важную улику, и мы все утро говорили о том, надо ли сообщать об этом следователю немедленно или лучше подождать, пока Ноам не закончит собственное расследование. Он не хочет неприятностей с полицией, я его понимаю, но если просто передать Берману улику в том виде, как она известна сейчас, вся работа Ноама может пропасть втуне, поскольку заниматься этим всерьез полиция не станет, а руки Мейера окажутся связаны ровно в тот момент, когда…
— Да-да, — нетерпеливо сказал Карпухин, — я понимаю. Что за улика?
Анисимов допил кофе и потер пальцами виски, будто включал в голове некие дополнительные мощности.
— Ноам исходил из того, что Гинзбург говорил правду…
— Конечно, он говорил правду, — раздраженно сказал Карпухин, — зачем ему врать?
— Спокойно, — Анисимов коснулся ладони Карпухина своими пальцами и отдернул руку, будто ощутил удар электрическим током. Он хотел продолжить, но в кармане Карпухина заиграл мобильник. Звонила Юля — похоже, очень чем-то недовольная.
— Вы собирались заехать к нам, — сказала она, — я больше не могу ждать, мне на работу.
— Так получилось, извините, — сказал Карпухин. — Что у Михаила Яновича?
Вопрос был дурацкий, но другого не придумалось, и он ведь действительно хотел знать о Гинзбурге: как прошла ночь, например, и что будет сегодня.
— Ничего, — сказала Юля. — Маша и Игорь сейчас в полиции, добиваются свидания, с ними адвокат. Никаких действий на сегодня не намечают. Похоже… — она помолчала, — похоже, там решили, что все уже доказано. Вы видели вчерашние новости?
— Да, — сказал Карпухин с сожалением. Лучше бы он их не видел.
— Для них все ясно.
— Вы… — Карпухин хотел спросить, пробовала ли Юля разбираться в компьютерных кодах свекра, но не стал ничего говорить в присутствии Анисимова.
— В общем, я ухожу, — закончила разговор Юля, — и если вы хотите еще… я имею в виду, поработать с компьютером, позвоните мне после четырех, когда я вернусь домой.