— Гуш Эцион, — смущенно пробормотал Карпухин. — Ты мне поможешь найти эту улицу?
— Где эта улица, где этот дом? — пропел Мирон. — Знаешь, Саша, я сам не большой знаток Южного Тель-Авива, но ты, видимо, думаешь, что в Израиле уже нет квартирных телефонов, одни мобильники? Или ты решил, что в Израиле нет телефонной справочной?
— Помнишь, Мирончик, — вмешалась Роза, — когда мы приехали, учительница спрашивала нас в ульпане: «А у вас в России был телевизор? А вы знаете, как пользоваться стиральной машиной?»
— Ну да, — с досадой отозвался Мирон, — про унитазы нас тоже спрашивали. Но я…
— Звони в справочную, — прервал Карпухин неожиданный приступ воспоминаний. — Только… если он действительно поменял квартиру…
— Если телефонная линия у него купленная, — назидательно произнес Мирон, — то номер не меняется от того, сколько бы раз хозяин ни переезжал с места на место.
Он набрал три цифры и, помолчав, быстро произнес на иврите несколько слов. «Совсем без акцента», — подумал Карпухин и хмыкнул: интересно, как он, вовсе не зная языка, мог бы определить акцент. Просто ему показалось, что Мирон говорил на иврите так, как он, Карпухин, не сможет никогда в жизни. Да и надо ли ему?
— Во-о-от, — протянул Мирон, записав номер на бумаге и положив трубку. — Сам звонить будешь или…
— Сам, — сказал Карпухин. — Только не сейчас. Позже.
— А может, они рано ложатся? — запротестовал неугомонный Мирон, но на помощь Карпухину неожиданно пришла тетя Роза.
— Мирончик, — сказала она. — Здесь даже маленькие дети раньше десяти спать не идут.
Карпухин сел за телефон, когда все угомонились, и даже из спальни хозяев перестали доноситься громкие голоса — Роза доказывала мужу, что гостей непременно надо повезти в Назарет и Вифлеем, эти цитадели христианства, а Мирон сердито объяснял, что именно в этих цитаделях сейчас делать нечего, потому что они стали оплотами мусульманского экстремизма, а не христианского смирения, и если она не хочет, чтобы ее сестра оказалась в неприятной ситуации…
Наконец, затихли.
— Ты собираешься спать, Саша? — спросила Руфь, выглянув из комнаты.
— Да, — ответил он и поднял трубку.
«Гинзбург — ночная птица, — сказал ему в Москве Яков Аскольдович. — На работу он не приезжал раньше полудня, но зато и не уходил раньше двух-трех ночи. Говорил: „Когда же думать, если не по ночам?“ Я не знаю, конечно, изменились ли его привычки на Земле обетованной»…
Карпухин уже знал, что происходит с привычным укладом жизни, когда переезжаешь в незнакомую страну, где совершенно другой климат, другие люди, другой язык, другая реальность, и ты тоже вынужден стать другим настолько, что старых знакомых не узнаешь, а о старом месте работы забываешь так прочно, что, если тебе звонят в двенадцатом часу и напоминают о…
— Слушаю! — произнес бодрый голос после второго гудка.
— Добрый вечер, — сказал Карпухин. — Прошу прощения за поздний звонок, но, если я говорю с Михаилом Яновичем Гинзбургом…
— То должны знать, что я не ложусь раньше полуночи, — подхватил голос, в котором все-таки Карпухину почудилась и усталость, может, даже не физическая, а усталость души, или это ему только показалось?
— Да, — помедлив, сказал Карпухин, — я, собственно, хотел передать вам привет от Анатолия Аскольдовича…
Почудилось ему или на самом деле человек, державший у уха трубку и находившийся на расстоянии трех десятков километров от Карпухина, коротко вздохнул и замер в нетерпеливом ожидании?
— Вы меня слышите? — спросил он, потому что долгую минуту в трубке молчали, и даже дыхания слышно не было.
— Слышу, конечно, — тихо сказал Гинзбург. — Спасибо. Как он там? Вы… Вы с ним знакомы или…
Конечно, он хотел спросить, работаем ли мы вместе, но не знал, удобно ли задавать такой вопрос.
— Нормально, — сказал Карпухин. — У академика Карелина все в порядке.
Академиком РАН Карелин стал совсем недавно — во время весенней сессии, прошел с небольшим перевесом, вполне мог и проиграть, космонавтика нынче среди академиков не то чтобы не в чести, но и не среди очевидных приоритетов. Подробностей избрания Карпухин не знал, но считал не лишним упомянуть имя Карелина с отныне положенными ему регалиями.
— О, — с чувством сказал Гинзбург, — академик, говорите? И не забыл передать привет простому…
Фраза осталась недосказанной, и на несколько секунд опять повисло молчание, будто на линии то и дело что-то провисало, отчего голос скатывался в звуковую яму и растворялся там среди прочих посторонних шумов.
— Вы давно в Израиле? — спросил Гинзбург, задав, собственно, два вопроса в одном: ответ зависел от того, приехал ли собеседник на постоянное жительство или в гости.
— Четыре дня, — сказал Карпухин. — Буду еще почти месяц, но у нас много экскурсий, а мне хотелось бы… собственно, не лично мне… поговорить с вами, передать привет не только от академика Карелина, но и еще кое от кого из ваших коллег.
— Бывших коллег, — бесстрастно констатировал Гинзбург, но не стал уточнять, а предложил сразу: — Если завтра у вас нет экскурсий, то мы могли бы встретиться в центре Тель-Авива… вы наверняка не очень знакомы с городом…
— Совсем не знаком, — признался Карпухин. — Мы остановились у родственников в Нетании.
— Нетания, — раздумчиво произнес Гинзбург и помолчал, что-то рассчитывая в уме. — Хорошо, я бы смог подъехать, скажем, на центральную автостанцию… Часов в пять, если вы не против.
— Не против, — сказал Карпухин с излишней, как ему показалось, торжественностью.
— Договорились. Я буду в светлой рубашке навыпуск, седой, но не лысый.
«Мне показывали вашу фотографию», — хотел сказать Карпухин, но все же промолчал. На фотографии у Гинзбурга была пышная черная шевелюра, но ведь прошло столько лет…
— А у меня будет маленький черный рюкзачок с надписью «Wrangler», — сказал он.
В кафе напротив автобусной станции стояли в грустном интерьере под фотографиями потерпевших аварию автомобилей три столика, на которых, если сильно захотеть, можно было бы поставить две большие или четыре маленькие тарелки.
— Я буду черный кофе, а вы? — спросил Гинзбург. Внешность его оказалась совсем не такой, какую представлял Карпухин. На фотографии десятилетней давности Гинзбург выглядел мужчиной в расцвете сил — высокий, широкоплечий, он стоял на фоне уходившего вдаль монтажно-испытательного цеха рядом с нынешним академиком Карелиным, бывшим руководителем конструкторского отдела Шемякиным и еще каким-то мужчиной мрачной наружности, о котором Карпухину сказали только, что это «человек с замечательными мозгами, но длинными ногами». Тот Гинзбург, которого Карпухин увидел выходившим из Тель-Авивского автобуса и узнал по светлой рубашке навыпуск, оказался мужчиной очень среднего роста, сутулым, с длинными руками, которые болтались, будто плети, и волосы действительно были седыми до синевы, а на лице прорезались тоненькие сети морщин, которых не было на старой фотографии. Как сказала бы острая на язык Руфочка, «этого человека, видимо, сильно потрепало в море жизненных обстоятельств».
— Я тоже черный, — сказал Карпухин. Ему было все равно, он предпочел бы рюмку коньяка, но спиртное в этом заведении, скорее всего, не подавали.
Гинзбург что-то сказал на иврите молоденькой «эфиопке» за стойкой, смотревшей на посетителей своими огромными глазами, и девушка кивнула, отчего, как почему-то показалось Карпухину, воздух, и без того жаркий, раскалился до невозможности, но сразу же откуда-то с потолка обрушилась на них холодная волна, и у Карпухина застучали зубы.
— Сейчас, — сказал Гинзбург, усаживаясь за столик, — сейчас и кондиционер войдет в режим, и кофе нам подадут замечательный, я уж вижу.
Все так и получилось: и прохлада, и кофе, и даже прекрасно выпеченные круасаны, Карпухин съел свой в три укуса, прежде чем ответил на традиционный вопрос, который ему в последние дни задавали все — от служащего на почте, куда они с Руфью пришли менять доллары, до случайного прохожего, спросившего по-русски, когда они стояли перед красным светофором:
— Как вам нравится в Израиле?
— Замечательно, — ответил Карпухин и добавил: — А вам?
Гинзбург поставил на стол чашку, из которой пил мелкими глотками, и внимательно посмотрел на собеседника.
— На этот вопрос, — сказал он, — я пытаюсь ответить вот уже одиннадцатый год.
— Анатолий Аскольдович, — продолжал Гинзбург, — все еще работает в системе? Я внимательно слежу за тем, что делается в России, но ни разу не слышал, чтобы по телевидению или в печати кто-нибудь упомянул имя Карелина. Такое впечатление… Вы давно знакомы?