- Другой проект? Почему другой проект? - вскричал Аллот.
- Разве первый рисунок нельзя исправить, если в нем обнаружены недочеты? Впрочем, все равно. Рисунок уже оплачен и новый рисунок будет новым заказом. Первым заказом для художественной мастерской. Не личным Зое - а ею руководимому ателье. Отлично, отлично, приветствую. Кроме всего прочего, на рисунке будет стоять подпись не артиста, а мастерской, предприятия... У меня в голове несколько названий. Я начал с того, что стал придумывать названия. Как некоторые писатели, которые сначала придумывают название для романа, а потом пишут самый роман, подгоняя его под название. Прежде всего рамка ! Если заказы, которые мы получим, придутся по нашим рамкам, мы далеко уйдем.
Он вдруг замолк и добавил, смущенно:
- Простите старика. Все та же привычка непременно одевать обстоятельства в какую-нибудь форму. Искать и находить сравнение. Простите старика.
И пока я, сжимая в карманах кулаки, делал усилия, чтобы не разразиться площадной бранью, он добавил:
- Названия? Название? Ателье Зоя-Гойя. А? Что вы скажете? Не правда ли, недурно? Зоя-Гойя. Одно сочетание звуков привлечет массу заказов. Подумайте только: размалеванная ширма или афиша и подпись: Зоя-Гойя. Но признаюсь также в том, что я дрожу. Ввести тень гиганта в художественное ателье? Не переборщить ли это? Но какое звукосочетание. Какое великолепное звукосочетание. Зоя-Гойя.
- На мой взгляд, название второстепенно.
- Сей взгляд безусловно ошибочен. Название - это род призывного сигнала. Как во время спортивных состязаний: выстрел и спортсмены бросаются вперед. Прежде всего название. Потом помещение. И, наконец, заказы.
- В конце концов, название меня не касается. Выбирайте что хотите. Но предприняли ли вы что-нибудь в смысле приискания помещения?
- О помещении, персонале и бюджете я представлю вам, Доминус, мотивированный доклад. Параллельно я займусь рекламой и поисками заказчиков. Каждому овощу свое время. Но ни в косм случае {74} нельзя упустить из виду вопрос названия. Это - знак. И знак может оказаться магическим.
- А что вы думаете? - спросил я Зою.
- Ничего. Мое дело будет рисовать.
- Совершенно верно, совершенно верно, совершенно верно, -зачастил Аллот. - Воздаю должное мудрости пришедшей, неожиданно. на смену застенчивости. У Зои-Гойи большущие качества, Реверендиссимус, огромнейшие у нее качества, превосходные. Вы их со временем сами обнаружите и оцените. Зоя-Гойя, это живой персонаж еще не написанного романа. Но его вполне можно будет написать, сняв все мерки, как души Зои-Гойи так и ее тела...
- Вы были у Мари, - оборвал я его. - Зачем?
- О! На это у меня есть моральные права. Мо-раль-ные права. Кстати: она мне сказала, что вы наняли большую квартиру. Вот уже источник заказов для мастерской Зоя-Гойя.
- Вы знаете, - снова оборвал я его, - что у вас улыбка ящерицы?
- Ящерицы? В первый раз слышу. Я думал, что у меня обыкновенная улыбка.
- А что вы думаете про смерть?
- Про смерть? Этот вопрос...
- Я его вам задаю потому, что видел фильм с ящерицами. Они улыбались и дрались. Фильм назывался Vae victis. И драка была такая, что одна непременно пожирала другую.
- Что за ссылка? Что за ссылка? Я люблю ссылки на литературу. на спортивные состязания, на оперное пение и на выставки картин. Это все в моем духе. Но ящерицы? Уж не думаете ли вы, что в предыдущем моем воплощении я был ящерицей ? И что меня съела другая ящерица? Не усомнились ли вы в подлинности моего существования? Смею вас заверить, что у меня есть доказательства того, что я действительно существую. Я ведь мыслю!
Он даже палец поднял, чтобы подчеркнуть торжественность сочетания.
- Мне предстоит дать вам некоторые разъяснения насчет нашей поездки загород. - продлил он.
И, обернувшись в сторону Зои, прибавил:
- Зоя-Гойя, прошу вас на несколько минут оставить нас наедине.
Та послушно встала и вышла.
- Значит, решено, Доминус, - промолвил Аллот, - что для того, чтобы можно было прилично содержать эту девицу, мы основываем художественное ателье. Когда оно будет пущено в ход...
-Да.
Достав из ящика чековую книжку я выписал сумму, которую предположил достаточной. Во всяком случай я не хотел спрашивать: сколько? Я решал сам.
{75} - Не перечеркивайте чека. - сказал Аллот. - у меня нет банковского счета. Я продолжаю. Когда мастерская Зоя-Гойя начнет давать доход, будущее девицы будет обеспечено. Не так блестяще, конечно, как будущее Мари...
- Будущее Мари вас не касается.
- Понял, понял. - сказал Аллот, вводя чек в бумажник. - Не объясняйте, голубчик. Наш брат артист все с полуслова понимает. До свидания. До скорого.
Он протянул руку, к которой я едва прикоснулся, и, мышиной походочкой своей, направился к двери.
- Иду, иду, Зоя-Гойя, - повторял он.
18.
Немного спустя я покинул мою студию и перебрался в ту же гостиницу, в которой жила Мари, сняв там комнату двумя этажами выше. Я отлично знал, что я и себя, и ее ввожу в искушение. Но ни она, ни я искушению не поддались. Установленные нами предсвадебные отношения были, в самом своем основании, совершенно верными и сообщали нам обоим такую душевную ясность, которой, кажется мне, должны позавидовать современные молодые люди и барышни, считающие, что установленные традициями правила не больше чем предрассудок. Замечу, что хотя к числу неверующих я себя не относил, - далеко нет, - все же жалкая примитивность моего религиозного воспитания не позволяла мне иметь точное представление о том, что может обозначать слово "таинство" применительно к бракосочетанию. Возможно, что в иных условиях, я ограничился бы регистрацией в мэрии. Но теперь венчание в церкви казалось мне необходимым уже из-за одного того, что Мари его очень желала.
Я полагал, что соглашаясь с ней, я ее поддержу в усилии, имевшем целью затушевать прошлое, усилии, которому она придавала характер чуть что не мистический, или искупительный. Я не знаю где Мари почерпнула эту внутреннюю силу и на чем был основан этот ее образ мыслей. Методы Аллота, разумеется, тут были не при чем. Думаю, что это стояло в связи с женской восприимчивостью вообще, и с ее особой восприимчивостью в частности. Отмечу еще, что в других отношениях она такого строгого религиозного конформизма не придерживалась и вообще церковницей не была. Так или иначе, счесть себя моей женой она могла только после венчания.
За несколько дней до свадьбы, - взволнованная и сосредоточенная, - она меня спросила, надо ли ей идти к алтарю в белом платье, в фате? Я подумал, что вопрос этот она задала потому, что ей пришло в голову, не окажется ли затронутым мое самолюбие, если она не наденет фаты, отсутствие которой будет признанием на виду у всех, и {76} ответил, что мы ни в чем не нарушили предписаний жениху и невесте, и что фата может быть ей за это наградой.
- Но Бог ведь все знает, - прошептала она.
Замечание это меня так поразило, что я не смог произнести ни слова. Я молча смотрел, как задрожали ее ресницы, как она судорожно вздохнула и закрыла лицо руками.
С затаенным страхом я допустил на мгновение, что можно опасайся худшего. С так истерзанной душой Мари могла порвать, скрыться, бежать... Но она собой овладела почти тотчас же, а не только попросила оставить ее одну. К вопросу о белом платье и фате она больше не вернулась и о решении ее я узнал лишь войдя в церковь.
О том, как все протекло в мэрии - что же рассказывать? Точно в комиссариат сходили, чтобы получить подпись комиссара под видом на жительство. Увидав наши равнодушные лица, мэр, уже старый господин, от обычного спича воздержался. Мы и наши свидетели расписались и все было кончено.
За несколько дней до свадьбы я спросил Мари, не надо ли пригласить Аллота? Она этому воспротивилась с решительностью, исключавшей всякое обсуждение. Сознаюсь, что меня этот отказ несколько затруднил, так как в минуту рассеянности я сказал Аллоту когда и в какой церкви будет венчание. Но делать было нечего.
Bcе инструкции моему помощнику были даны, паспорта выбраны, места в спальном вагоне задержаны. Мы могли пуститься в путь тотчас же после окончания церковного обряда.
Описывать этот обряд я не берусь. То, что я испытал, было так полно внутреннего содержания, так было значительно и удивительно, что мне приходится признать свое бессилие, сказать, что это расположено за пределами моего разумения. Был ли я вознесен на неведомую мне до того дня высоту? Был ли я придавлен? Выбит из колеи? Или, наоборот, оказался в каком-то не изрекаемо прекрасном лоне? Не знаю, не знаю, не знаю... Может быть даже не хочу знать. Может быть не знать - лучше.
Стечение обстоятельств, на которое я уже ссылался, объяснив, что благодаря ему в мои руки попала копия письма Аллота, позволило мне сохранить и им же составленное описание моей свадьбы. Вот оно:
"Дождик шел, дождик падал, серенький, холодненький дождичек, и хоть и грязно было стекло окошка моей комнаты, все-таки я его видел. Хоть бы занавесочка висела какая-нибудь. Но не было занавесочки. Прямо перед собой, едва проснувшись, прежде всего, увидал я дождичек. Я поежился под простынями. Грязноватыми были мои простыни. и одеяло, когда-то веселое и пестрое, итальянское одеяло, было теперь совсем мутным. Все, вообще, кругом было мутно, и, хотя холода я и не чувствовал, вздрагивал, как от холода или точно я был простужен, или болен, или разбит каким-нибудь частичным и досадным параличом. Образы, те образы, которые соответствуют мыслям и воспоминаниям, - другие какие же, кроме окна и дождика за окном, могли {77} быть образы? - медленно и лениво ползли передо мной. И хоть бы меня тошнило! Но меня не только не тошнило, но и не могло тошнить, так как накануне никакой выпивки не было. Накануне я провел порядочно времени в общественной библиотеке, где читал Тацита, - описание пожара Рима. А потом мне там еще попалась брошюрка, в которой говорится о средневековых сожжениях на кострах богохулителей и кабалистических евреев. Все как следует, со всеми подробностями рассказано. Так вот, мол, на самом деле все происходило и ничего ни убавить, ни прибавить, ни переменить нельзя. Это вместо обычной выпивки вчера было. И сегодня утром, из-за этого, после того, как немного повалялся, почувствовал, что не тело тошнит, а душу. Но как устроиться чтобы душу вырвало? У души горла нет, пальца туда не засунешь. Так и встал с этой тошнотой душевной, так с ней и оделся, так с ней и кофе свой мерзкий выпил, так и пошел под дождиком, по мокрым улицам между автомобилями: когда дождик, так столько их набирается, что почти один на другой лезет, как льдины во время ледохода. Прямо к церкви шел.
Выдаю замуж падчерицу, выдаю замуж падчерицу, - долбило в голове. Выдаю падчерицу. А прохожие, под зонтиками, так пихались, что уму непостижимо! И все от меня отворачивались, и женщины, и мужчины, точно я зачумленный, или страшный какой-то. Народу, народу, столько народу, да в дождливый день, куда же это столько народу может спешить? Не лучше ли дома сидеть? И ручейки текут, и по витринам капли текут, и по крышам что-то течет... До церкви не далеко, но пробраться сквозь толпу не так-то было просто. Однако, должен сказать, что я в пихании разобрал некоторый внутренний смысл, именно, что я ceбе к церкви дорогу пробиваю сам, своими силами, как ледокол себе пробивает дорогу. Не пускает лед ледокол, а он все-таки идет. Так и я тогда к церкви насильно шел, наперекор и толпе, и дождю, и душевной тошноте. Вы только ceбе представьте: меня ведь на свадьбу не позвали.
Я свою падчерицу воспитал, поставил на ноги, я помог ей получить образование... а она меня на свою свадьбу не позвала ! И не то, что она по секрету от меня решила выйти замуж. Скрывать она ничего не скрывала. Но вот не позвала. Точно бы я для нее и не существовал. Конечно, обиды я испытать не мог, мало ли что девчонкам в голову приходит? Грусти тоже никакой не получилось, ни ущемления самолюбия. Но вот так все сложилось, что к церкви я пробирался как ледокол, силой, ломая лед. Не против течения, а именно ломая лед, сталкиваясь с прохожими, нарочно не уступая дороги, нарочно пихаясь. Церковь была на площади. Церковь была довольно старая и дома, выходившие на площадь, тоже были довольно старые. Площадь эту я знал хорошо и раньше; неподалеку от нее был антиквар, которому я, время от времени, приносил разную рухлядь для продажи. Но теперь я во всему присмотрелся с особенным вниманием. Дома мне понравились. Они были узкие, невысокие: два, три этажа самое большее, - с любезными окнами, за каждым из которых крылось по секрету, а то и по несколько секретов, с внимательными {78} дверями: перед тем как открыться чтобы пропустить, как следует, мол, хочу узнать к кому и зачем идешь? В середине площади фонтан, почти новый, и кругом фонтана большие деревья, листья которых шевелили дождевые капли. Автомобилей, разумеется, было много, - нет в наши дни от автомобилей спасения. К входу в церковь вело несколько ступенек, и по обеим сторонам двери было по две колонны. Все это я описываю с подробностями только для того, чтобы подчеркнуть, что никакой таинственной или мистической атмосферы не чувствовалось. Церковь, фонтан, дома, автомобили - все обыденное. Я рассердился. Надоело, замучило обыденное. И пришло мне тогда на помощь воображение, при содействии которого я все окружающее представил себе в другом свете. Как тут все могло быть гораздо раньше, давно? Не жил ли в одном из этих узких домов тот кабалистический еврей, про которого я накануне читал в общественной библиотеке? Притворившись христианином он взял в рот частицу, но не проглотил ее, а принес во рту домой и там, выплюнув на стол, пронзил кинжалом. Хлынула тогда из частицы кровь, и все сильней и сильней, по всему полу разлилась, проникла на лестницу и по ступенькам ручьем дошла до улицы... Рассвирепевшая толпа ворвалась к кабалистическому еврею, схватила его, и тут же, соорудив костер, на том самом месте, где теперь бьет фонтан, живьем сожгла... Каждый чувствовал облегчение. Не только наказание казалось заслуженным, но еще была устранена опасность: мало ли какое могло с каждым произойти несчастье, если кабалистический еврей продолжал бы свои кощунства? Впрочем, может и не на этой площади церковь жгла неугодных ей, а на другой. Это несущественно. Существенно, что она сама была тут, что она непоколебимо продолжалась. Глядя на нее, укрываясь от дождика под платанами, я поджидал автомобилей: одного с моей падчерицей, другого с женихом, мне непременно надо было видеть, как они войдут в церковь и как из нее выйдут мужем и женой; хоть анонимным и тайным свидетелем этого мне надо было быть. Поднявшись по ступенькам я заглянул в церковь. Там горели свечи и было несколько молящихся, или ожидавших жениха и невесты. И я подумал, что когда кабалистический еврей подошел к алтарю и принял частицу, то судьба его была решена, что ничего изменить он уже не мог, что он всего-навсего подчинялся. Я тоже чему-то подчинялся, по крайней мере мне так казалось, когда я вернулся под платаны. Дождь все шел и шел, шумя по листьям, и из пастей львов, которые были вокруг фонтана, лилась вода. Я совершенно промок и чувствовал себя прескверно, но уходить не хотел. Наконец, подъехал первый автомобиль, и из него вышел жених.