Уж не считаешь ли ты за услугу, что признался мне в том, что у тебя есть дети? А? Хотел бы на них посмотреть". - Из-за ветра мы оба кричали. Пароход раскачивало все больше и больше, волны ревели. Вдобавок пошел дождь. - "Настоящий ад, - надрывался Ермолай, - как раз для лгунов подходящая обстановка!" - "Я не лгу. Мари-Анжель-Женевьева не твоя дочь. Моя". - "Что? Что ты еще городишь? Хочешь, чтобы я тебя за борт швырнул? И мало этого еще было бы, знаешь ли! За такое вранье!" - "Я не вру!" - "Ты врешь! Ты врешь даже когда говоришь, что не врешь!" - "Я не вру!" - "Ты врешь, ты врешь, ты врешь, ты врешь, мерзавец!.." - "Я не вру. Сколько лет ты старался? Напрасно? Я тебе помог по просьбе самой Марты. Анжель моя дочь. Не твоя". - "Врешь, врешь, врешь, врешь!.." - кричал он точно у него никакого другого слова в запасе не было. Он старался меня схватить, но я увиливал. Дождь лил, как из ведра. - "Я не вру, я не вру, - кричал я, пойдем спросим у Марты, сейчас пойдем. И послушаешь! И посмотришь, на кого она похожа, на тебя или на меня. До сих пор ты ничего не заметил. Теперь заметишь". - "Посмотрим, послушаем!" - Он был точно безумный. Хватаясь за что попало, падая и вставая мы направились к каюте. Меня охватила тревога, я стал было его удерживать, но он меня с силой отпихивал. В сущности мы почти дрались. Перед самой каютой он уперся в стену и словно вытянулся. Потом открыл дверь. Я хотел за ним последовать, но он меня оттолкнул. Если мы все-таки оказались в каюте одновременно, то это из-за внезапного скачка парохода. Марта лежала. Тошнота, с которой она вначале справлялась, ее одолела: качка была слишком сильной. Голова Марты была закинута и щеки почти белыми. Мари плакала и вся была перепачкана в рвоте. Сама обессиленная Марта не могла ее вытирать. - "Марта! - крикнул Ермолай, - это правда, что он говорит?" - Марта даже глаз не открыла. Да и не знала она, чего он хочет! Я же взял Мари на руки и прижал к груди. Девочка обняла меня обеими ручками за шею и смотрела на Ермолая. Почувствовав, вероятно, ее взгляд, он обернулся. Было ли такое освещение, или вызванная морской болезнью бледность подчеркнула то, что в обычных обстоятельствах было не так заметно, но сходство Мари со мной так и бросалось в глаза: как раз я был против стенного зеркала и в отражении даже меня самого это сходство поразило. Когда же оно попало в поле зрения Ермолая, то точно ток какой-то электрический по нам прошел. И все качалось, все дрожало, - так трудно было сохранять равновесие!
{206} Ермолай взглянул еще раз на молчавшую жену. Губы его дрогнули. Повернувшись, опираясь о стену, он вышел. Я же, сказав себе, что самое трудное теперь позади, остался. Продолжение объяснения я откладывал на завтра; я говорил себе, что когда пароход причалит, мы, на берегу, разойдемся, каждый в свою сторону. И дальше будет видно. Я обтирал девочку и что-то успокоительное говорил Марте. Погода не унималась, - даже, кажется, становилась хуже. Пароход то ложился на бок, то взвивался на дыбы...".
На этом повествование Аллота обрывалось, - дальше были отдельные, связанные между собой только внутренним смыслом, фразы. Сказав несколько слов о прибытии на другое утро парохода в порт назначения, Аллот наскоро перечислял все обстоятельства, сопровождавшие этот приход. Ермолая Шастору среди пассажиров не оказалось. Заключить из этого рассказа, что Ермолай бросился в море, было нельзя. Но уверенности в том, что он упал в море случайно, или что его смыло волной, - тоже не было. Не было указаний и на то, как перенесла известие об исчезновении мужа Марта. От Мари я знал, что через год она вышла за Аллота. Сам Аллот мне сказал, что через шесть-семь лет после свадьбы овдовел. Умереть Марта могла так и не зная, покончил с собой Ермолай, или погиб случайно? Но Мари, когда говорила про смерть своего "отца", в самоубийстве не сомневалась, и мнение это ей было без сомнения внушено Аллотом. Урок "сочинителя" в сквере не пропадал даром, внушая девочке, что она дочь самоубийцы, Аллот сам становился "сочинителем".
47.
Были в этой папке и еще отрывки и заметки. Я их наскоро пробежал. Не могу сказать, чтобы эти планы рассказов, наброски и, в особенности, характеристики предположенных действующих лиц оставили меня безразличным. На всем стояла печать автора. Но тогда я это только почувствовал и полностью оценил гораздо позже, когда, - уже начав писать сам, - все с вниманием перечел. Ожидая Зои, я связал папки в пакет и задумался, глубоко, над неустранимой - казалось мне - зависимостью: "сочинитель" в сквере, Аллот, Мари и я! Доведя за руку до известной точки, Аллот уступал мне что-то вроде права.
По всей вероятности, Зоя была в его комнате, и, - тоже по всей вероятности, - я мог бы прокрасться по коридору и выскользнуть. Но я натыкался на внутренние сомнения: видь я уже ушел от Мари и потом от Заза; Денис Далле покинул Анну; наконец, Ермолай Шастору тоже ушел, совсем, навсегда. Пока я колебался, из коридора донеслись шумы, голоса, хлопанье дверей. Потом снова наступила тишина. Теперь я медлил умышленно. Теперь я наверно знал, что не уйду, не дождавшись какого-то, внезапно возникшего в самом, казалось, {207} воздухе, еще не оформившегося, но очевидно неизбежного указания.
Раздались шаги, дверь распахнулась и в рамке ее появилась Зоя. Не войдя в комнату, даже не выпуская дверной ручки, она немного, показалось мне, удивилась увидав меня стоящим с пакетом папок под мышкой.
- Идемте, - сказала она.
Я послушно за ней последовал по коридору. Когда она открыла дверь в комнату Аллота, то меня, как и в первый раз, поразила белизна стены против окна. Сильно пахло эфиром. Белый халат, стоявшей у кровати Аллота сестры, вносил больничный характер. Аллот лежал на спине со скрещенными на животе руками. Под подбородком его был скатанный в шар платок. Но глаза были открыты и, хоть и погасшие, сохраняли еще присущее им удивительное выражение. Зоя сделала рукой какой-то неопределенный знак, который мог быть а приглашением приблизиться, и приглашением остаться на месте. Я подошел.
Зоя посмотрела на меня в упор, и, закрыв тонкими своими пальцами глаза мертвеца, положила на каждый из них по большой серебряной монете. Заранее обдуманное намерение ее не подлежало, как будто, сомнению, и я вынужден был допустить, что путем такой почти церемонии, она хотела дать мне понять, что беззрачковый взгляд больше на нас, - ни на меня, ни на нее, - не давит, что мы свободны.
Я могу, конечно, ошибаться. Но если действительно Зоя готовилась к такому заключению, то ее разочарование должно было лишь усилиться. Я был поражен. Я всегда обращал исключительное внимание на взгляд Аллота, на его "беззрачковость". Теперь я, впервые, заметил, что у него были такие же ресницы, как у Мари. Не сказав ни слова, я повернулся и направился к двери.
- Вы уходите? - спросила Зоя, дрогнувшим голосом. Я молча достал из кармана ключ от ее квартиры и положил его на стол. На площади, прикрывая за собой дверь, я почувствовал, что мне очень жарко.
48.
На улице все сверкало: стекла витрин, лакированные кузова автомобилей, афиши, цветы ; и все было в движении. Я подумал, - довольно вскользь, - о том, что между присутствием Зои у смертного одра Аллота и Мари у постели умиравшего хозяина шоколадной фабрики, может была некоторая аналогия. Но если судьба Мари оказалась тесно связанной с моей, и если связи этой я, несмотря на мои усилия, оборвать не мог, - то судьба Зои, и то, что она может стать злой, жестокой, мстительной, и кончить жизнь так же, как ее кончила ее мать, мне было безразлично. Не касалось это меня...
Я подозвал такси.
{208} Пробираться через автомобильную толпу оно могло только медленно, а на перекрестках, у красных сигналов, нам приходилось, иной раз, довольно долго ждать. Но по мере приближения к нарядному кварталу, в котором была расположена моя квартира, скорость возрастала. Мысленно я сравнил это приближение к цели с приближением к цели Дениса Далле. Только тот направлялся в квартал, заселенный служащими и рабочими, где, за время его отсутствия, были введены разные новшества и усовершенствования. Широкие авеню, по которым я теперь ехал, оставались ими же, какими были, когда я покинул столицу. Да отсутствие мое не продлилось и года, в то время как Денис странствовал по миру: 10? 15? 20 лет? Аллот не знал.
Я попросил шофера остановиться у моего дома, но с другой стороны улицы. Опустив стекло, я стал смотреть на окна моей квартиры, полуприкрытые цветными ставнями. Окно моего рабочего кабинета было распахнуто, и я мог видеть тюлевую занавеску, которая слегка колыхалась от теплого ветерка. Я, настороженно, ждал какого-нибудь проявления жизни, но ничего заметить не мог. Так продолжалось около получаса, и я спрашивал себя, чего же я жду, почему не иду по пути, намеченному Аллотом, по тому самому, по которому пошел Денис Далле? Что мешает мне проникнуть в мою квартиру, подвести окончательный итог, все себе, другим, всем открыть? Страх? Подлость? Преимущества молчания?
Внезапно, совсем поблизости, раздались звонкие детские голоса, которых не узнать я не мог: это щебетали и смеялись мои девочки. И к ним присоединился голос нерс, той самой, которую мы наняли после рождения Мари-Женевьевы, и которой всегда были так довольны. Надвинув шляпу, подняв воротник, прикрыв половину лица рукой, как то делают грабители и воры, я выглянул в окно автомобиля. Нерс собиралась переводить детей через улицу. Одной рукой она держала ручку Мари-Женевьев, другой Доротею. И все трое казались чем-то очень заинтересованными. Все трое смеялись.
- Какие хорошенькие ! - воскликнула нерс.
Обернувшись, я увидал игравших на тротуаре котят. Но умилиться я не смог. Прямо на меня были направлены глаза Доротеи. Два пристальных, немигающих, беззрачковых глаза!
Конечно, теперь я знал. Конечно, теперь неожиданного в этом ничего быть не могло. Все же новое доказательство и, присоединенное к нему, неотвратимое сознание моего соучастия, осветили все, что мог охватить мой мысленный взор, странно-ярким светом. Узнала меня Доротея, или не узнала я не понял. Но не могу не прибавить, что личико ее, в противоположность личику Мари-Женевьевы, было серьезным, было напряженным, может быть было почти испуганным. Да и было бы оно не почти, а совсем испуганным, если бы у углов рта не дрожали две складочки, два завитка, два повторения слишком хорошо мне знакомой улыбки...
Нерс начала переходить авеню, в середине которого они, все трое, бросились бежать, весело вскрикивая и смеясь.
{209} - Вам еще надолго? - спросил шофер.
Я обещал дать большие чаевые и продолжал смотреть на окна. Из одного из них протянулась рука и по синему рукаву и белой манжете я узнал, что это рука нерс. Bcе, стало быть, были уже дома и, вероятно, скоро девочкам должны были дать какао. В былые времена они пили его в детской, так что если бы я поднялся, то Мари могла оказаться одна, по крайней мере я мог вызвать ее из детской и остаться с ней с глазу на глаз, так как девочек, которых всегда кормила нерс, - она, конечно, до меня не допустила бы.
- Подождите еще, - сказал я шоферу.
Я поднялся по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула. Не могла ни одна скрипнуть, - лестница, в моем доме, была не деревянной, а мраморной, устланной дорожкой!
Перед дверью я стал колебаться: позвонить или не позвонить? Ключ, так же как утром ключ от квартиры Зои, - был у меня в кармане, и уж конечно он скользнул бы в скважину, как одухотворенный предмет, как сообщник!
Я не открыл двери.
Зачем мни, было ее открывать? Чтобы услыхать из уст Мари, что она не знала? И, в этом случае, открыть ей глаза на правду? Услыхать, что она знала? И тогда что? Найти в этом удовлетворение? Найти удовлетворение в том, что из-за меня мука ее станет еще худшей?
Я представил себе так хорошо мне знакомую переднюю, и в ней, навсегда погибшие, охапки минут, теперь мертвых минут, в сущности мертворожденных минут! Постояв, в неподвижности, еще немного, я повернулся и пошел вниз. И тогда-то вот мной овладело желание, непременно, подробно, как можно более точно все описать. Не условную описать реальность, а настоящую, ту, которая в глубине, которой мы повинуемся.
49.
Начинавший становиться оранжевым солнечный свет, удлиняющиеся тени, нагретый воздух, уличные шумы приняли меня как полноправную составную часть городского обихода. Я занял место в такси. Шофер обернулся с вопросительным выражением. Какой назвать адрес? Какое выбрать направление?
Я подсчитал мысленно, сколько у меня могло оставаться денег и заключил, что при очень скромном образе жизни их может хватить на год, на полтора... И так как мне было отвратительно от мысли, что надо произнести хоть одно слово, - я написал на клочке бумажки: "Южный вокзал" и сунул его шоферу. С первым же поездом я выехал в приморское мое владение. Конечно оно могло быть проданным, и там мог кто-нибудь жить. Но какое это имело значение? Если, на месте, я увижу, - подумал я, - что поселиться, даже временно, невозможно, {210} то на месте же и приму какое-нибудь новое решение. Я не для того хотел туда направиться, чтобы вернуться, а потому, что так было всего проще.
"Там, - говорил я себе, - на выступе скалы, у моря, я проведу те несколько месяцев, которые мне нужны, чтобы обдумать и написать. А потом будь что будет".
Анжель? Девочки? Да, Анжель, да, девочки. Они теперь становились действующими лицами романа, который я готовился писать! А я становился ''сочинителем", и они мне принадлежали: - что хочу, то с ними и сделаю. Я а не Аллот! И уже, без всяких усилий, сами по себе, приходили мне на ум первые фразы: "Я был счастлив и стал несчастным, я был богатым и стал бедным, у меня была семья и теперь я одинок. Но быть несчастным лучше, чем быть счастливым, доля бедняка завидней доли богача, а одиночество это высшая свобода. К тому же все сложилось так просто, так естественно,..".
Главное было начать. И для того, чтобы, раз начав, кончить, мне было нужно немного времени, немного места, и много тишины, много молчания и много внимания.
Поезд мчался, поезд точно спешил, поезд точно боялся опоздать... Но когда я смотрел на поблескивавшие по обе стороны пути в деревнях огоньки и на звезды в небе - мне хотелось чтобы он мчался еще скорей.
На утро я оказался в знакомом мне небольшом городке. Наведя справки, я узнал, что мое владение не продано, что оно в запустении, что оно "брошено"! Лучше быть де могло!
Я купил велосипед, сделал большие запасы бумаги, консервов, сухарей, печенья, сахара, чая, спичек, - всего, вообще, что нужно для того чтобы жить одному и писать. "Ехать на велосипеде было трудно. И жарко было очень, и к велосипеду у меня ни малейшей привычки не было. К тому же я нагрузил его свыше всякой меры, так что иной раз приходилось идти и его подталкивать: в гору, или когда дорога становилась слишком плохой. Зато кругом были тишина и молчание.
Когда же, наконец, я оказался на площади, где продолжали стоять обгоревшие стены дома, где во флигеле, за давно не раскрывавшимися ставнями, было сыро и пусто, где пауки свили много паутины, где под стенами, под окнами, на порогах разрослась серая, колючая трава, - то мне показалось, что я как раз нашел то, чего искал. Но это было ошибкой: флигель был слишком велик.
И, главное, я обнаружил перед ним тропинку. По-видимому уединенное это место совсем уединенным, все же, не было, кто-то тут, время от времени, проходил. Мне же надо было остаться с глазу на глаз с самим собой. Я хотел, чтобы никакой до меня не доносился голос, чтобы никому и никак мне не нужно было не только ответить на вопрос, иди на поклон, но даже улыбнуться. Так что я покинул флигель, спустился под обрыв и, пихая нагруженный велосипед, до заросшему, одичавшему винограднику, по песку, по щебню, добрался до старой часовни. Дверь была на засове, {211} ставни закрыты, все кругом совершенно запущено, заброшено. На земле лежало несколько разбитых черепиц, - вероятно, их сорвал ветер.
Ни малейших нигде признаков человеческого присутствия, хотя бы случайного! Отодвинув засов, я толкнул дверь, прошел до окна и распахнул ставню. Жалкая обстановка была на месте, воздух был еще более сырым и затхлым, чем во флигеле, паутины, со всех сторон, было еще больше. Зеленая ящеричка быстро скользнула в щель между камнями стены. В общем я был в почти развалине. Но не этого ли я искал?
Я слегка убрал, поправил, как смог, кровать, устроил у окна стол, разложил по полкам привезенные запасы. Забравшись на крышу, я прикрепил сдвинутые ветром черепицы. Потом, собрав кое-какого хвороста, развел в камине легкий огонь, чтобы просушить. Проверил, можно ли таскать из колодца воду: ведро, хоть и заржавленное, висело на, тоже заржавленной, цепи, но вода была холодной и чистой. Недалекий пляж точно меня ждал. Солнце стояло высоко, небо было синим. И, как то было в первые мои два приезда, световые года, неизвестно откуда и неизвестно куда, проносились в неимоверном пространстве.
Позади часовни был обрыв. Он состоял наполовину из известняка, наполовину из щебня и глины, наверху его виднелась сероватая трава и низкорослые кустики. Я поискал глазами каких-нибудь уступов, по которым можно было бы добраться до верха, но ничего не было. Море с одной стороны, обрыв с другой и направо и налево песок, казалось, прочно ограждали меня от всяких вторжений.
Вернувшись в часовню я погрузился в мысли. За продолжительным закатом солнца последовала темная ночь и небо так разукрасилось звездами, что было удивительно, как может их там столько поместиться. Из кустов, росших в расселинах обрыва, донеслись тихие крики ночных птиц. Когда, чтобы раздеться, я зажег свечу, не закрыв, по неопытности, ставни, в комнату влетело много ночных бабочек. Я потушил. По своду, по углам, по полу сначала мотнулись, потом, насторожившись, застыли тени. Мерно и негромко шумело недалекое море.
Конец.
Lourmаrin 1958