Однажды осенью около часовой мастерской я случайно встретил свою дочь Марию, она похудела, но я без труда узнал ее. Не помню, куда я шел, но, видно, по очень важному делу, потому что перила в подъезде тогда уже разобрали, и я практически перестал выходить. В общем, я встретил ее, и, хоть я во всякие такие глупости не верю, у меня даже мелькнула мысль: какое странное совпадение, что я выбрался на улицу именно в этот день. Казалось, она обрадовалась, назвала меня папой и взяла мою руку в свою. Это ее я имел обыкновение выделять из моих отпрысков, и в детстве она часто говорила, что я - лучший в мире папочка. И еще она пела мне, немного, правда, фальшиво, но тут она не виновата, это в мать. "Мария, - сказал я, - вот и ты. Прекрасно выглядишь". - "Да, - ответила она, - я перешла на уринотерапию и сыроедение". Тут я рассмеялся, впервые за долгое время: подумать только, какое чувство юмора у моей дочки, немного соленый юмор, но как приятно и так неожиданно; это было чудесное мгновение. Однако я ошибся - и почему старость не спасает человека от обольщений? Лицо моей дочери приняло удивленное выражение, взгляд будто потух. "Ну и насмехайся, я сказала, что есть". - "Мне послышалось, ты произнесла "урина", - честно сказал я. "Ну да, урина. Поверь, я стала просто другим человеком". В этом я не сомневался, это логично: невозможно оставаться тем же самым человеком до того, как начинаешь пить мочу, и после. "Да, да", - сказал я, чтобы помириться, мне хотелось поговорить о чем-нибудь другом, возможно, приятном, как знать. Тут я заметил у нее на пальце кольцо и спросил: "Ты замужем, оказывается?" Она тоже посмотрела на кольцо: "А, это. Да просто, чтоб мужики не клеились". Тут уж наверняка шутит, прикинул я, ей по самым скромным подсчетам пятьдесят пять, но выглядела она хуже. И я опять рассмеялся, второй раз подряд за долгое-долгое время, и снова на улице. "А теперь ты чего хохочешь?" - спросила она. "Старею, - ответил я, когда до меня дошло, что я вновь ошибся. - Значит, вот как теперь обходятся с мужиками?" Она не ответила, так что в этом вопросе я не разобрался, но мне хочется думать, что моя дочь - не эталон. Господи, ну почему мне достались такие дети? Ну почему?
Мы постояли молча, и я уже собирался прощаться, внезапная встреча не должна затягиваться, но тут она спросила, здоров ли я. Не знаю, что она имела в виду, но я честно признался, что могу пожаловаться на ноги. "Я с ними в разладе, шажки делаются все короче и короче, скоро и с места не сдвинусь". И чего мне вздумалось так подробно рассказывать ей о моих ногах; то, что с моей стороны это было глупостью, выяснилось сразу. "Возраст, чего же ты хочешь", - сказала она. "Возраст, ничего не попишешь", - согласился я. "Тебе и незачем особо ходить", - сказала она. "И ты туда же, - удивился я. - И ты". К ее чести надо заметить, что иронию в моих словах она уловила и рассердилась, но не на себя: "Что я ни скажу, все не так!" На это я не ответил, что тут возразишь, а просто неопределенно покачал головой, и так слишком много слов говорится, про запас нечего оставить.
"Мне пора, - сказала моя дочь после неловкой паузы, - надо успеть еще к травнику. Увидимся". Она протянула мне руку и ушла. Моя дочь. Да, я знаю, во всем есть внутренний смысл, но как же иногда трудно разглядеть его.
Фру М.
Среди немногих посвященных в то, что я еще живу, - фру М. из углового магазина. Дважды в неделю она, не мудрствуя, приносит мне все необходимое для жизни. Я вижу ее лишь от случая к случаю, у нее свой ключ от квартиры, она заносит продукты и оставляет их у двери, так проще всего, и для нее, и для меня, поэтому у нас сохраняются хорошие, ровные отношения.
Но в этот раз, услышав, что она возится с ключом, я ее окликнул. Я упал, ушиб колено и не сумел добраться до дивана. К счастью, это был день ее прихода, поэтому я прождал всего часа четыре, не больше. Так вот, я окликнул ее. Она предложила сразу же вызвать врача, она искренне желала мне добра, только ближайшие родственники отгружают стариков в больницу, чтобы избавиться от них. Я рассказал ей, в первом приближении, все о больницах и интернатах для престарелых, откуда уже не выбираются, и она, добрая душа, наложила мне повязку. Потом она намазала три бутерброда и поставила их на столике у кровати вместе с графином воды. Напоследок принесла из кухни старый молочный кувшин - "если вам захочется", как она выразилась.
И ушла. Ближе к вечеру я принялся за первый бутерброд, и как раз когда дожевывал его, вошла фру М. и взглянула на меня. От неожиданности я дал волю чувствам и сказал: "Спасибо!" - "Ну, не стоит, - просто ответила она и занялась повязкой. - Значит, в интернат для престарелых вы не хотите. И не знаете даже, что теперь это называется Домом пожилых". Мы хором рассмеялись, настроение стало едва не веселым, какое все-таки везение встретить человека с чувством юмора.
Нога болела почти неделю, и каждый день она навещала меня. В последний раз я сказал: "Вот, снова на ногах, исключительно вашими стараниями". Она перебила: "Ну к чему этот высокий стиль. Это же естественно". Тут она фактически права, но я продолжал настаивать, что без ее помощи жизнь моя могла принять несчастливый оборот. "Да вы бы и сами справились, - заявила она. - С вашим-то характером! У меня отец был такой, уж я-то знаю". На мой взгляд, ее рассуждения строились на довольно зыбкой почве, меня она, можно сказать, не знала, но я не хотел спорить и осторожно урезонил ее: "Боюсь, вы обо мне слишком хорошего мнения". - "Что вы! - не согласилась она. Жаль, вы не были с ним знакомы. Такой властный, трудный человек". Все это она произнесла вполне серьезно, я, честно признаюсь, был так польщен и обрадован, что мне захотелось смеяться, но я сохранял невозмутимость. "Ваш отец тоже дожил до глубокой старости?" - "О да! Он всегда говорил о жизни с огромным презрением, но еще никто не цеплялся за нее, как он". Тут уж я смело мог улыбнуться, слава Богу, что и сделал, она ответила тем же. "Вы ведь и сами такой", - сказала она и, поддавшись настроению, попросила посмотреть мою ладонь. Я протянул ей руку, не помню какую, но нужна была другая. Она изучала ее некоторое время, потом расплылась в улыбке и выдала результат: "Ну, что я говорила! Вы должны были умереть давным-давно".
Точка опоры
Несколько месяцев назад меня посетил домовладелец. Он успел трижды нажать на звонок, прежде чем я доковылял до двери, хотя спешил со всех ног. Я же не знал, что это он. Так редко кто-нибудь приходит - и почти всегда представители разных религиозных сект - разузнать о видах на мое спасение. Они забавные, но в квартиру я их никогда не впускаю, люди, верящие в загробную жизнь, мыслят нерационально, мало ли что взбредет им в голову. Но на этот раз за дверью стоял домовладелец. С год назад я написал ему письмо, где обращал его внимание на поломанные перила в подъезде, поэтому я решил, что этому и обязан его визитом, - и впустил его. Он осмотрелся. "Недурно устроились!" - заявил он; начало прозвучало так фальшиво, что я понял: надо быть настороже. "Перила сломаны", - сказал я. Он ответил: "Я заметил. Это вы сломали?" - "Нет. Почему я?" - "А потому что, кроме вас, ими никто не пользуется. Весь подъезд - сплошная молодежь. А само по себе ничего не ломается". С таким каши не сваришь, я поостерегся обсуждать с ним, как и почему вещи выходят из строя, поэтому ответил: "Воля ваша, но мне нужны перила, и я имею на них право!" На что он ответил, что квартплата со следующего месяца повышается на двадцать процентов. "Опять, - огорчился я. - Да еще на двадцать процентов. Это немало". - "Следовало больше, сказал он. - Дом не окупается. Я только теряю на нем". Я давным-давно, наверно, уже лет тридцать как, перестал обсуждать экономические проблемы с людьми, которые утверждают, что теряют деньги на том, от чего можно избавиться в две секунды, поэтому я промолчал. Но он и не нуждался в моих ответах, он двигался вперед по собственной колее, такого инерционного типа человек. Он перешел к жалобам на другие свои доходные дома, все как один убыточные, просто несчастье, что за бедный капиталист. Я ничего не ответил, его причитания иссякли, как нельзя более вовремя. Вдруг он без видимой причины поинтересовался, верю ли я в Бога. У меня чуть не сорвался с языка вопрос, какого именно бога он имеет в виду, но я сдержался и просто покачал головой. "Но вы непременно должны верить", - заявил он. Так, впустил-таки я в квартиру одного из этих. Вообще-то я не очень удивился, отягощенные крупным имуществом граждане часто верят в Бога. Тут важно было не дать ему перескочить на другую тему, поскольку евангелистов я выставляю за дверь при любых обстоятельствах, и я напомнил ему: "Вы, кажется, приходили сообщить мне об увеличении квартплаты на двадцать процентов?" Сопротивление застало его врасплох, он дважды беззвучно открыл и закрыл рот, хотя, может, это типично для него. "И я надеюсь, что перила будут отремонтированы". Он стал красным: "Перила, перила!... Нельзя же так приставать с вашими перилами!" Крайняя глупость такого ответа возмутила меня, и я слегка завелся: "Неужели вы не в состоянии понять, что во многих ситуациях эти перила - моя точка опоры в жизни!" Едва сказав, я пожалел об этом, точные формулировки годятся только для думающих людей, иначе хлопот не оберешься. Так оно и вышло: не берусь повторить все, что он наговорил, но в основном напирал на божественное. Наконец он дошел до одной ноги в могиле, это он меня имел в виду, и я рассвирепел: "Как вы мне надоели с вашими финансовыми проблемами!" Поскольку именно об этом и шла, в сущности, речь. Но он все не решался оставить меня, и я позволил себе пару раз стукнуть палкой об пол. Он ушел. Это было большое облегчение, несколько минут я чувствовал себя свободным и счастливым и помню, что сказал не вслух, конечно: "Не сдавайся, Томас, не сдавайся!"
Толпа
Если я не занят чтением или решением шахматных задач, я часто сижу у окна и наблюдаю жизнь на улице. Невозможно знать заранее, когда там произойдет что-нибудь, достойное внимания; особых надежд, правда, нет - с последнего происшествия минуло уже года три-четыре. Но это все равно разнообразит ежедневную рутину, там хоть какое-то движение, а тут в комнате только двое ходоков: я да стрелки часов.
Но тогда, несколько лет назад, я воистину стал очевидцем события, это было нечто из ряда вон, хоть я не брезгую и мелкими радостями, вроде драки, когда бьют и пинают друг дружку, или если кто, вдруг сподкнувшись, растянется на тротуаре - то ли с перепоя, то ли просто не имея сил добраться до дома, которого, может, и нет вовсе, на всех-то не хватает.
Но тогдашнее переживание не похоже ни на что. Была не то Пасха, не то Троица, потому что зима уже кончилась, и я еще подумал, что такое только на светлый праздник и может случиться.
Из моего окна мне видна вся улица - она не длинная и просматривается до самого конца, зрение у меня хорошее.
Я сидел и не сводил глаз с двух мух, затеявших любовь прямо на оконной раме, да, была уже Троица, смотреть на них - хоть какое-то разнообразие, хотя они почти не шевелились. Меня их игры совершенно не раззадорили, а в молодости, бывало, разбирало, да еще как.
Так вот, я сидел и наблюдал за мухами, даже слегка дотронулся до ее крылышка, потом до его, но они никак не реагировали, довольно, по-моему, странная отрешенность, учитывая, что он ездил на ней уже минут десять как отдай; жаль, я раньше не интересовался насекомыми по-настоящему, было бы понятнее - и тут в самом конце улицы я увидел мужчину, который вел себя чудно. Он воздевал руки и что-то кричал, слов я поначалу не разобрал.
Судя по всему, он отличался обостренным чувством системности пространства, потому что он переходил, вернее, перебегал от первого окна по правой стороне к первому по левой, потом ко второму по правой, ко второму по левой и так дальше, он стучался и что-то кричал. Это завораживало, я распахнул окно, шпингалеты тогда еще работали, и услышал, как он кричит: "Христос явился!" И еще что-то, мне показалось: "Вот я!" Потом он приблизился, да, я расслышал правильно. Он кричал: "Христос явился! Вот я!" Мужчина безостановочно перескакивал с одного тротуара на другой и стучал в окна, до которых мог дотянуться, это было трогательное зрелище, религиозное помешательство всегда трогает.
Первая реакция была спонтанной и естественной: где-то на середине улицы из окна четвертого этажа в крикуна швырнули табурет. Мужчину он не задел, на что бросавший, надо надеяться, и рассчитывал, но грохот получился знатный. Эффект от этой выходки оказался прямо противоположен искомому: получив такое подтверждение важности своей миссии, буян заблажил еще громче.
Следующий отклик был сродни первому, но примитивнее и с примесью комизма - распахнулось окно, и оттуда раздалось гневное: "Ты совсем рехнулся, кретин?" Тут я осознал, что человек внизу попросту опасен, он мутит души, обнажая то тут, то там темный подбой, и я затосковал: неужто не найдется разумного, необезножевшего человека, чтобы спустился и положил этому конец? Постепенно из многих окон вдоль улицы повысовывались головы, но внизу правил бал тот безумец.
Признаюсь, я был зачарован, причем чем дальше, тем больше - но не главным виновником, а улицей в целом. Люди смеялись и перекликались поверх головы бедолаги, в жизни не видел, чтобы люди так охотно шли на общение, даже ко мне обратился мужчина из дома напротив. Я разобрал только последнее слово, "богохульник", и, само собой, ничего не ответил. Скажи он что-нибудь разумное, "скорая помощь", например, мы могли бы, как знать, познакомиться и обмениваться иногда парой-тройкой слов через улицу. Но со взрослым человеком, а по возрасту он годился в сыновья моей давно умершей жене, который не нашел ничего умнее, чем сказать "богохульник", у меня нет ни малейшего желания раскланиваться. Я еще не так одинок.
Но довольно об этом. Я сидел, как вы помните, зачарованный невиданным оживлением на улице, мне вспомнилось детство: тогда старикам жилось приятнее, подумал я, не так одиноко, да и умирали они в приемлемом возрасте, - и тут из ворот выскочил человек и прямиком устремился к безумцу. Он налетел на него сзади, развернул к себе и с такой силой ударил в лицо, что тот качнулся и упал. На секунду стало совершенно тихо, как будто вся улица затаила дыхание. Но вот забурлила снова, теперь гнев направился на обидчика. Вскоре из домов высыпал народ, и, пока виновник сумятицы потерянно молчал, в нескольких метрах от него возникла оживленная дискуссия, подробностей которой я уловить не мог, но, очевидно, у драчуна нашлись свои сторонники, потому что два юнца вдруг схватили друг друга за грудки. Да, разум в тот день где-то отдыхал.
Тем временем сумасшедший встал, и, пока мальцы дрались, скорей всего из-за него, хотя, может, по другому поводу, и кто-то полез их разнимать, он начал отступление: пятясь, добрался до перекрестка, повернулся и бросился бежать, а бегать он был не промах, скажу я вам.
Постепенно до толпы дошло, что смутьян исчез, и она стала рассасываться, одно за другим позакрывались окна. Я тоже затворил свое, день был не из теплых. Мир полон несуразностей, раздражения, несвобода пустила глубокие корни, надежда на всеобщее равенство не оправдалась, и правит, похоже, сила. Говорят: надо радоваться тому, что имеешь, у других и того нет. А сами принимают таблетки от бессонницы. Или от депрессии. Или от жизни. И когда еще народится новое племя, понимающее суть равенства, племя садовников и селекционеров, которые вырубят деревья-гиганты, застящие весь свет мелкой поросли, и выстригут лишние побеги с древа познания.
В парикмахерской
Походы к парикмахеру я отменил много лет назад, до ближайшего пять кварталов, это даль неодолимая, даже если б перила не сломались. Мою поредевшую шевелюру вполне можно постричь самому, что я и делаю: мне бы не хотелось, чтобы отражение в зеркале вызывало у меня отвращение, длинные волоски в носу я тоже выдергиваю.
Но однажды, с год тому назад, по причине, которую теперь и не вспомню, я чувствовал себя особенно одиноко, и мне вдруг приспичило пойти постричься, хотя этого вовсе не требовалось. Я пытался отговорить себя, твердил, что это слишком далеко, что мне не по ногам, что я буду тащиться чуть не час в один конец. Все впустую. Так и не смог себя переубедить, в конце концов, время - единственное, чего у меня в избытке.
Я оделся и отправился. Как я и думал, времени это отняло уйму, в жизни не встречал никого с такими безнадежными ногами, как у меня, мне ходить просто пытка, уж лучше б я был глухонемым, все равно ничего дельного не услышишь, да и к чему говорить, когда никто не слушает, и что сказать? Нет, сказать, положим, есть что, да кто услышит.
Все же я доковылял. Открыл дверь и зашел. Да, мир очень изменился, внутри все переделали, только мастер остался прежний. Я поздоровался, он меня не узнал. Конечно, я огорчился, но виду не подал. Сесть было некуда. Троих стригли-брили, четверо ждали своей очереди, и свободных стульев не осталось. Я очень устал, но никто не уступал места - в очереди сплошь молодые люди, они не знают, что такое старость. Я отвернулся и стал смотреть в окошко, делая вид, что все в порядке, не терплю жалости. Вежливость ценю, а жалостью своей можете подавиться. Я довольно часто видел, правда раньше, но вряд ли мир стал человечнее, так вот я слишком часто был свидетелем того, как молодые люди, перешагнув через лежащего на тротуаре доходягу, вдруг замечали бесхозного котенка или щенка, о, их сердца раскрывались в тот же миг. "Бедный щенуля!" - причитали они или сюсюкали: "Бедный котик, иди сюда, расшибся, лапочка!" Да, у животных друзей хоть отбавляй.
На мое счастье, минут через пять высвободилось место и для меня, посидеть - вот блаженство. Но все как воды в рот набрали. В прежние времена в парикмахерской можно было узнать обо всем на свете, теперь же в мире, видно, нет ничего, достойного обсуждения в очереди: напрасно я тащился сюда. Я посидел немного, встал и ушел. Какой смысл. Волосы и так в порядке. Лучше сэкономлю эту, наверняка круглую, сумму. И пошагал свои тысячи шажочков домой. Да, думал я, меняется мир. Наступает тишина. Умирать пора.
Томас
Я стал ужасно старым. Скоро писать мне будет так же трудно, как и ходить. Очень медленно получается. От силы несколько предложений в день. А намедни я потерял сознание. Скоро финал. Я сидел над шахматной задачкой. И неожиданно разлилась слабость. Как будто жизнь отступила. Больно не было. Только неприятно. И тут я, видно, впал в беспамятство, потому что очнулся голова на шахматной доске. Короли-пешки валяются в беспорядке. Вот бы умереть так! Конечно, это слишком наглая мечта - умереть легко и быстро. Но если меня настигнет тяжелая болезнь, с муками, страданием и я увижу, что это до конца, то где мне взять друга, чтобы помог перейти в никуда? Да, это запрещено законами. Они зачем-то отстаивают идею жизни во что бы то ни стало. И врачи самолично продлевают мучения обреченных, зная, что нет никакой надежды. Это называется врачебной этикой. Смех один. Хотя никто не смеется. Особенно страдальцы. Нет, мир не милосерден. Говорят, в Советском Союзе времен террора приговоренных к смерти убивали по дороге в камеру, выстрелом в затылок, без предупреждения. Я думаю, это было проблеском человечности среди всех их ужасов. Хотя мировая общественность подняла жуткий вой: люди должны хотя бы иметь право напоследок взглянуть в лицо палача. Религиозный гуманизм не лишен цинизма, да гуманизм вообще таков.
Очнулся я, значит, уткнувшись носом в шахматную доску. А так - обычное пробуждение, как после сна. Я был немного напуган. И в поисках успокоения взялся расставлять фигуры по местам. Но задача оказалась непосильно сложной. Посижу-ка я у окна, подумал я. Тут позвонили в дверь. Я решил не открывать. Опять какой-нибудь евангелист хочет уверить меня в вечном блаженстве. Что-то много их расплодилось в последнее время. Видно, пошла мода на мистику. Но тут позвонили второй раз, и я засомневался. Евангелисты по крайней мере ленятся звонить дважды. Я крикнул: "Минуточку" - и пошел открывать. Это заняло много времени. За дверью стоял мальчик. Он продавал билеты лотереи в пользу духового оркестра местной школы. Что ни выигрыш, то насмешка над стариками. Велосипед, рюкзак, шиповки и прочее в том же духе. Но отказывать ему мне не хотелось. И я купил билетик. Хотя не люблю духовые оркестры. Деньги я держу в комнате на комоде, и мальчику пришлось пойти за мной. Чтобы не ждать слишком долго. Он плелся позади меня. Наверно, впервые в жизни так медленно. В пути, чтобы скоротать время, я стал расспрашивать его, на каком инструменте он играет. "Не знаю", - ответил он. Ответ показался мне странным, но я списал его на смущение. Я мог бы быть его прадедом. А может, я был им. У меня, я слышал, много правнуков, но никого из них я в глаза не видел. "У вас так сильно болят ноги?" - спросил он. "Нет, просто они ужасно старые", - пояснил я. "А-а", - похоже, успокоился он. Мы как раз добрались до комода, я достал деньги. Меня вновь захлестнула сентиментальность. Он потратил столько времени, чтобы продать один-единственный билетик. Я купил еще один. "Это не обязательно", - сказал он. И тут мне опять стало дурно. Комната поплыла. Я вцепился в комод, открытый бумажник упал на пол. "Стул", - выдохнул я. Когда я сел, мальчик стал собирать рассыпавшиеся деньги. "Спасибо, милый". - "Не за что", ответил он и положил бумажник на комод. Потом посмотрел на меня строго: "Вы никогда не выходите из дому?" И тут меня осенило: мой прошлый выход на улицу был последним. Я не могу рисковать хлопнуться на улице. Тогда больница и дом для престарелых. "Больше нет", - ответил я. "У-у", - сказал он так, что я снова расчувствовался. Старый дурак. "Как тебя зовут?" спросил я, и ответ доконал меня: "Томас". Я не стал, конечно, открываться, что мы тезки, но пришел в благостно-приподнятое настроение. Чему тут удивляться. Только что пробил, как говорится, мой час. И мне неудержимо захотелось подарить этому мальчишечке что-нибудь на память обо мне. Знаю, все знаю, но я был не совсем в себе. И попросил его достать со шкафа старую деревянную сову. "Это тебе, - сказал я. - Она еще старше меня". - "Не надо, зачем", - запротестовал он. "Да просто так, Томас, просто так. И большое спасибо за помощь. Захлопни за собой дверь, будь добр". "Спасибо!" Я кивнул ему. И он ушел. Вид у него был довольный, хотя, может, он просто хороший актер.
Потом у меня было еще несколько таких приступов. Но я расставил все имеющиеся у меня стулья в стратегических точках. Из-за этого кажется, что в комнате кавардак. Вид почти нежилого помещения. Но я еще жив. Живу и жду.
ТЕПЕРЬ Я ВСЕГДА БУДУ ПРОВОЖАТЬ ТЕБЯ ДОМОЙ
- И уроки ты делаешь кое-как. Пообедаешь и тут же убегаешь. Чем ты там в лесу занимаешься?
- Говорю тебе, гуляю.
- Смотришь на деревья и слушаешь пение птиц?
- Это тоже плохо?
- Только смотришь да слушаешь? Ты уверен?
- А что еще?
- Тебе лучше знать. И вообще, что ты все один да один. Так и свихнуться недолго.
- Ну и ладно.
- Не смей разговаривать с матерью в таком тоне!
- А может, мне хочется свихнуться!
- Только попробуй!
Она шагнула к нему. Он равнодушно ждал. Она смазала ему рукой по щеке. Он не шелохнулся.
- Если ты еще раз ударишь меня, я чертыхнусь, - сказал он.
- И не посмеешь! - сказала она и снова хлестнула его по щеке.