— Вот, мэм, — я показала ей кожаную куртку. — Я не знаю, что это такое, мэм.
На бледных щеках тети выступили красные пятна, глаза вспыхнули от гнева, и, не будь между нами полудюжины шагов, она бы, наверно, влепила мне пощечину. Но она лишь встряхнула меня за плечо, выхватила странную куртку и сказала:
— Пока живешь здесь, запомни: ни во что не вмешивайся и не бери чужого. — С этими словами она повесила куртку обратно на гвоздь и захлопнула дверцу.
Миссис Уайверн вскинула руки и тихо засмеялась, покачиваясь на стуле, как всегда, когда на нее находило веселье.
На глаза мне навернулись слезы. Миссис Уайверн подмигнула тете, вытерла собственные слезы, выступившие от смеха, и сказала:
— Да чего ты, девочка ведь не хотела ничего плохого. Пойди сюда, крошка. Знаешь, что это? Костыли для хромых уток, вот и все, и не приставай больше с расспросами, тогда нам не придется врать. Садись и выпей на ночь кружку пива, а потом ложись спать.
Моя комната была наверху, рядом со старухиной, а миссис Уайверн спала прямо у нее в спальне, кровати их стояли рядом. Я должна была приходить, как только позовут.
В ту ночь и накануне старуха была в злобном настроении. С ней случались такие приступы. Иногда она не позволяла никому одеть ее, иногда не давала снять с нее одежду. Говорят, в свое время она была красавицей. Но тех дней не помнил никто в Эпплуэйле.
Старуха обожала наряжаться. Каких только платьев у нее не было — и шелковые, и атласные, и бархатные, и кружевные — хватило бы на семь магазинов. Все они были старомодные, чудного покроя, но стоили жутко дорого.
Легла я в постель, но уснуть никак не могла. Все для меня было в новинку, а может быть, чай меня взбудоражил, я ведь не привыкла чай пить, разве что по праздникам. Я услышала голос миссис Уайверн, приложила ладонь к уху и прислушалась. Но голоса миссис Краул не было слышно; по-моему, она так ничего и не сказала.
Со старухи чуть ли не пылинки сдували. Слуги в Эпплуэйле знали, что после ее смерти всем придется паковать чемоданы, а пока что им жилось сытно и безбедно.
Дважды в неделю старуху навещал доктор, и все указания его выполнялись строго-настрого. Говорил он всегда одно и то же: старухе нельзя ни в чем перечить, только веселить и ублажать.
Так что она как легла, так и лежала одетая всю ночь, и весь следующий день, и не сказала ни слова. Я целый день сидела у себя в комнате и шила, разве что ненадолго спустилась к обеду.
Мне очень хотелось увидеть старуху или хотя бы услышать ее голос. Но для меня она была все равно, что на Луне.
После обеда тетя послала меня прогуляться часок. Прогулка мне не понравилась. День был пасмурный, кругом темно и уныло, деревья такие большие, что я даже всплакнула, вспомнив о маме, поэтому с радостью вернулась в дом. В тот вечер я сидела при свечах у себя в спальне. Дверь в комнату мадам Краул была открыта, там сидела моя тетя. В тот день я впервые услышала, как старая леди разговаривает.
Звук был странный, тихое какое-то блеяние, то ли птица чирикает, то ли зверь воет.
Я прислушалась, но не могла разобрать ни слова. Тетя ответила:
— Дьявол никому не причинит зла, мэм, коли Господь не позволит.
Тот же странный голос произнес еще несколько слов, но опять ничего не поняла.
Тетя опять ответила:
— Ну и пусть корчат рожи, мэм, пусть говорят что хотят; если Господь с нами, кто нам страшен?
Я прислушалась, затаив дыхание, но из комнаты больше не донеслось ни звука, минут через двадцать, когда я сидела за столом, разглядывая картинки в «Баснях» Эзопа, в дверь кто-то вошел. Я подняла глаза и увидела на пороге тетю. Она подняла руку, призывая меня к молчанию.
— Тс-с-с! — прошептала тетушка и на цыпочках прошла в комнату. — Слава Богу, уснула наконец. Не шуми, пока я не вернусь. Пойду выпью чаю. Миссис Уайверн придет вместе со мной и ляжет спать у старухи в комнате, а когда мы вернемся, ты сможешь отлучиться. Джудит накроет тебе ужин у меня в комнате.
И она ушла.
Я смотрела картинки в книжке, прислушиваясь к малейшему шороху, но из спальни не доносилось даже вздоха. Я принялась шепотом рассказывать, что видела на картинках, и разговаривать сама с собой, чтобы не бояться, потому что мне стало страшна в такой большой комнате.
Наконец я встала и прошлась туда-сюда, просто от нечего делать, вы ведь понимаете. Потом решилась заглянуть в старухину спальню.
Спальня была огромная, кровать с пологом на четырех столбиках, и занавески, цветастые, шелковые, от пола до потолка, плотно задернуты. У стены зеркало такое большое, каких я в жизни не видывала, и вся комната залита светом, ярким-преярким. Я насчитала двадцать две восковые свечи, и все горели. Так уж старухе взбрело в голову, и никто не смел ей перечить.
Я разинув рот глазела по сторонам. Услышав, что старуха не дышит и даже занавески не колышутся, я на цыпочках вошла в комнату и огляделась. Потом взглянула на себя в большое зеркало. Наконец мне пришло в голову: «Почему бы не посмотреть на старуху в постели?»
Знай вы, как сильно мне хотелось поглядеть на мадам Краул, вы бы сочли меня круглой дурой. А мне подумалось: если я не посмотрю на нее сейчас, мало ли когда мне еще выпадет такая удача.
Так что, милочка, подошла я сбоку к кровати, занавески задернуты, а сердце у меня так и замирает. Но я набралась храбрости и просунула между занавесками сначала палец, а потом и всю руку. Подождала немного, но тишина стояла мертвая. Я потихоньку, потихоньку отодвинула занавеску, а там лежит сама мадам Краул, хозяйка Эпплуэйла, вытянулась во весь рост, точно раскрашенная статуя, что лежит на надгробном памятнике у нас в церкви, в Лексоу. Разряженная, как кукла. Вы таких нарядов и не видали. Шелк с атласом, зеленое с алым, и золото, и кружева. Как на картинке, ей-Богу! Парик напудренный, огромный, чуть не в половину ее самой, а лицо морщинистое, Каких свет не видывал. Кожа на горле отвисла мешком и напудрена добела, щеки нарумянены, брови из мышиной шкурки — их миссис Уайверн наклеивает, и чулки шелковые со стрелками, и шпильки на туфлях высокие, как кегли. Ну и ну! А нос! кривой и острый, и глаза закатила так, что белки наполовину видны. Любила она нарядиться да с веером в руке, с букетиком за пазухой вертеться перед зеркалом, хихикая, как девчонка. Морщинистые ручки вытянуты по бокам, а ногти длинные, как у кошки, и острые, как когти, я таких в жизни не видала. Неужто у богатеев такая мода была — ногти не стричь?
Вы, поди, сами бы напугались, коли такое увидели. Я не шелохнуться не могла, ни глаз отвести, ни занавеску отпустить. Даже сердце замерло. Вдруг старуха открыла глаза, села на постели, спустила ноги на пол и пошла, клацая каблуками. Подошла ко мне и уставилась в лицо, а глаза точно стеклянные. Говорит что-то и сморщенными губами шлепает, а зубы вставные, длинные.
Страшнее я в жизни ничего не видела: ни дать ни взять покойница. Спина от старости горбатая. Вытянула пальцы ко мне и говорит:
— Ах ты, дьявольское отродье! Зачем говоришь, будто я убила мальчишку? Вот защекочу тебя до смерти, будешь знать!
Тут бы мне развернуться да убежать, но я не могла глаз отвести от нее и попятилась что было мочи, а она надвигается на меня, дергается, как кукла на веревочках, и костлявыми пальцами к горлу тянется, а языком вот так свистит: зизз-зизз-зизз.
Я пятилась во всю прыть, а пальцы ее были уже почти у самого горла. Мне казалось, коснись она меня, и я с ума сойду от ужаса.
Убежала я от нее, забилась в угол и завопила так, точно у меня душа с телом расстается. Тут в дверях с громким криком появилась моя тетя. Старуха оглянулась на нее, и я тоже повернулась, выскочила к себе в комнату, да вниз по лестнице, еле ноги унесла.
Ну и разрыдалась же я, когда спустилась в ключницыну комнату! Миссис Уайверн посмеялась над моими страхами, но когда я рассказала, какие слова кричала мне старуха, тотчас же сменила тон.
— Ну-ка, повтори, — велела она.
Я повторила:
— «Ах ты, дьявольское отродье! Зачем говоришь, будто я убила мальчишку? Вот защекочу тебя до смерти, будешь знать!»
— А ты говорила, будто она убила мальчишку? — спросила миссис Уайверн.
— Нет, мэм, — ответила я.
С того дня, если обе дамы отлучались, со мной всегда была Джудит. Я бы скорей выпрыгнула в окно, чем осталась в комнате наедине со старухой.
Насколько помню, прошла еще неделя. Однажды, когда мы с миссис Уайверн остались вдвоем, она рассказала мне кое-что о мадам Краул, чего я прежде не знала.
В молодости она была писаная красавица и, лет семьдесят тому назад, вышла замуж за сквайра Краула из Эпплуэйла. Он был вдовец и имел сына лет девяти.
До поры до времени о том мальчике слыхом никто не слыхивал. Но однажды утром он ушел, и никто не знал, куда. Слишком много ему свободы давали, по утрам часто разгуливал неизвестно где. Как-то раз пошел в сторожку к леснику и позавтракал с ним, а потом отправился в крольчатню и дома до вечера не появлялся. А в другой раз ушел на озеро, целый день купался, рыбу ловил и катался на лодке. Никто не знал, что ему на ум взбредет. В тот день все домашние с ног сбились, пока искали мальчишку, но нигде не нашли, только шляпа лежала под кустом боярышника, что и поныне растет на берегу. Думали, что он утонул, купаясь. А поместье унаследовал сын сквайра от второго брака, отпрыск этой мадам Краул, что зажилась на свете. От него поместье перешло к сыну, тому самому сквайру Чивниксу Краулу, что и владел им поныне.
О том случае много пересудов ходило, говорили, что мачеха знает куда больше, чем рассказывает. И мужа, старого сквайра, она ласками да сказками вокруг пальца обвела. Но раз мальчишка не появлялся, то и разговоры со временем стихли сами собой.
А теперь я расскажу то, что видела своими глазами.
Не прошло и шести месяцев с тех пор, как я приехала в Эпплуэйл, как однажды зимой старуха расхворалась в последний раз.